Фролов Александр Васильевич: (Атлантика - Средиземноморье - 1980 г.)
Если вы недавно женились и хотите испытать свои чувства, отправляйтесь в свадебное путешествие... в одиночестве. Или лучше так: пошлите молодую жену, скажем, в Нальчик, а сами прогуляйтесь по Африке. Я вам гарантирую пережить букет, нет, не букет, а целую клумбу чувств и волнений - вы познаете ревность Отелло и одиночество Робинзона Крузо, вы побываете в шкуре Вини Пуха, лишенного горшочка меда, и в образе Акакия Акакиевича, разлученного с любимой шинелью...
Москва встретила нас олимпийской гостиницей "Молодежная", где молоденькие симпатичные немочки, облепив стойки бара, разбавляли кровь коктейлями из "Русской" водки и "Советского" шампанского. Им было скучно. Они томились. А наши ангелы-хранители от КГБ, КПСС и ВЛКСМ ревниво оберегали нас от "буржуазной заразы". И когда для зарубежных гостей под вечер гостеприимно распахивались двери гостиничного бара, для нас распахивал двери конференц-зал, где около трибуны топтался очередной инструктор, намеревающийся приподнять полог "железного занавеса" и поведать нам, доверчивым строителям коммунизма, какие сети и капканы расставлены капиталистами на улицах городов для отлова наших душ. Сутки в Москве пронеслись, как в предсвадебной лихорадке. Разбудили нас среди ночи. В желудке шевелил мерзким хвостом огромный "зеленый змий", поселившийся там накануне вечером. Внизу у гостиницы урчали "Икарусы". Не успев разлепить глаза, я плюхнулся на мягкое сиденье, мечтая догнать заблудившийся неподалеку сон. Но салон автобуса кипел в возбуждении, и вскоре кто-то не выдержал и от полноты переполнявших чувств неистово грянул: По улице ходила... Большая крокодила... Она, она... Зеленая была, - разорвавшейся бомбой отозвалось в салоне. К "Шереметьево-2" мы подкатили как раз в тот знаменательный момент, когда лихой Стенька Разин утром с похмелья бросил персидскую княжну в набежавшую волну. Душа пела, и скамейки в зале ожидания - по три стула в одной упряжке - напоминали балерин, вдохновенно исполняющих "Танец маленьких лебедей". Из кафе на втором этаже плыл густой запах ароматного кофе, и певучий голос дикторши поминутно солировал на трех языках в бесконечной арии из оперы про Париж, Вену и Амстердам. Минул час, потом еще один. Взлетали и садились самолеты, менялись лица на соседних скамейках зала ожидания, и только наша команда миссионеров в количестве 250 человек, в основном отличившихся в летних студенческих стройотрядах - комсомольская сборная СССР, посылаемая (по официальной легенде) для наведения контактов с передовой молодежью дружественных и враждебных стран, продолжала томиться в нетерпении. Минутная стрелка медленно завершала свой оборот - круг за кругом - пожирая секунды, предназначенные ярким впечатлениям экзотических зрелищ. О нас, казалось, забыли. Уже на улице давно рассвело, когда два самолета ТУ-154 подрулили к посадочным рукавам авиавокзала. С погодой повезло. На небе не было ни облачка. И лишь левое крыло изрядно мешало обзору. Внизу медленно, лениво перемещались реки, города, степи. Казалось, кто-то всемогущий подвесил самолет на ниточке и держит почти неподвижно.
Когда наш ТУ-154 наконец коснулся земли и, пробежавшись по бетонке, погасил двигатели, снаружи, за иллюминатором, нависли такие темнота и тишина, что я всерьез засомневался: а не вынесло ли нас в открытый космос и не прибило ли к случайному астероиду? Время замерло. И лишь легкий толчок с левого борта вывел меня из оцепенения - это подали трап. Потом открылся люк, и в салон хлынул приторно-удушливый запах чужой планеты. Растерянные чернокожие пограничники и таможенники, утонув в потоке "бледнолицых" братьев, испуганно жались у стенки. А за забором нас встречали ржавые ПАЗики - без стекол, без дверей, и вокруг них топтались лица "рязанской национальности". Уж не шутка ли это? Не в родном ли я Нечерноземье? Однако, лица "рязанской национальности", как выяснилось вскоре, были всего-навсего инструкторами, техниками, преподавателями местного политехнического института, врачами, помогающими братьям по социалистическому разуму прокладывать путь в светлое будущее. Их привела сюда ностальгия. Мы отражали миражи далекой родины. А ржавые ПАЗики являли собой приданое, полученное гвинейским народом в ответ на любовь и дружбу. Правда, совсем недавно они были крепкими, бодрыми и весело блестели лобовыми стеклами. Но то, что достается бесплатно, и ценится не дорого. Не минуло года, и дареные автобусы, получив набор хронических недугов, застонали коробками передач, заскрипели обшивками, переваливаясь по чужим ухабам, приволакивая рессорами.
Ехали мы минут тридцать. И за это короткое время я понял, что такое счастье. Счастье - это циновка на земляном полу шалаша, костер у входа и котелок над ним с банановой похлебкой. И все. И больше ничего не нужно. И на вашем лице будет вечно сиять блаженная улыбка. Обрастая вещами, мы теряем свободу. Вещи, как вурдалаки, высасывают из нас естественную свободу, заражая мелочной суетой и бессмысленным разочарованием. Это еще когда понял бывший фальшивомонетчик Диоген - архимудрейший из философов! Автобус, как мячик, подпрыгивал на ухабах центрального проспекта имени Фиделя Кастро. Снаружи стояла густая, вязкая темнота. Лишь тоненькое пламя костерков по обочинам напоминало о существовании внешнего мира. Фары выхватывали из темноты бесконечные щиты с надписями на французском языке, гордо торчащие или покосившиеся, полу сбитые, как поганки по краям лесной тропинки. Мы спросили у сопровождающего нас прикомандированного инженера, что за нетленные слова благословляют нас в светлое будущее? - "Призывы президента республики Секу Туре потрудиться во имя социализма, который неизбежно должен явиться через ислам".
В океанском порту стояли два корабля: американский сухогруз и наш - круизный - с гордым названием "Латвия". С первой посудины на всю Конакревку гремела разудалая музыка, нам улыбались оттуда, кричали что-то, размахивая руками, зазывали в гости. Руководитель нашей делегации напрягся, готовый в случае необходимости броситься на вражеский трап, как на амбразуру. Но мы все как один молча прошагали мимо, игнорируя "провокационные выходки", спинами ощущая снайперский взгляд "товарища из Одессы", который влился в нашу группу перед вылетом из Москвы... Каюта разочаровала спартанской обстановкой: маленькая, тесная, с четырьмя лежаками в два яруса, с удобствами в углу за перегородкой - никаких заботливых излишеств. Бросив вещи, я поднялся наверх, туда, где призывно играла музыка и звенели стаканы. К стойке бара уже невозможно было пробиться. Перелистывая книжечки с бонами, самые проворные, окружив стойку, старались наверстать упущенное за всю предыдущую жизнь. Утром под бодрящую музыку из репродукторов всех выгнали на палубу. - Быстренько построиться на зарядку! - надрывался мегафон массовика-затейника. - Чья группа у нас опаздывает? Стыдно, стыдно, товарищи! Февральское солнце пекло затылок. Женщины поснимали с себя все возможное и, проворно расхватав шезлонги, устроились на корме, намереваясь впоследствии дома блеснуть перед всеми знакомыми и незнакомыми африканским загаром. Глядя на женщин, и мужчины скинули рубахи, обнажив животы и спины. А между тем, сцена (пятачок причала возле нашего теплохода) постепенно стала наполняться действующими лицами. Местное мужское население, образуя мобильные отряды, явно вело подготовку к решительным действиям. Самые сообразительные из нас пытались проникнуть в их тайные замыслы и поделиться домыслами с окружающими: - Кажется, они собираются штурмовать нашу посудину. - Нет, что вы! Это же дружественная нам страна. Они сейчас выберут делегатов и нанесут нам визит. - Ерунда! Они просто соображают, где бы опохмелиться. Как только откроются магазины, здесь никого не останется. - Глупости! У них и опохмеляться-то нечем, ведь это - мусульманская страна. Просто они по привычке пришли продаваться в рабство. Толкучка на причале продолжалась еще часа два. Потом неожиданно появились грузовики. Поглотив всю эту чернокожую массу, они исчезли в направлении единственного здесь заводика по обогащению бокситовых руд, построенного одной из американских компаний. Так начинался обычный гвинейский рабочий день. Сцена новаторского театра импровизаций опустела. Но не надолго. Минут через двадцать начался второй акт пьесы. На сей раз действие, по замыслу неведомого режиссера, выходило за рамки сцены и предусматривало активное участие зрителей. Сцену заняли десять негритят. Предприимчивые дети явились с кокосами, ананасами и другими экзотическими созданиями африканской природы, дразнящими букетом сладких ароматов незнакомых сочетаний. - Ченч! Ченч! - кричали дети со сцены. - Чего они хотят? - спросил я соседа по каюте - студента нижегородского института иностранных языков. - "Ченч" - в переводе с искаженного английского означает "давай меняться". Эти фрукты они принесли на обмен. И тут из иллюминаторов нижних кают, где размещался плавсостав, посыпались на причал кусочки мыла, флаконы с дешевым одеколоном, тюбики зубной пасты и прочая дешевая парфюмерия. Акт "ченча" состоялся ко всеобщему удовлетворению двух сторон. Полдня мы слонялись по палубе теплохода, не в силах понять, с какой тайной целью нас забросили в эту точку Земли. Для того, чтобы изолировать от окружающего мира? Уже пробудилась обида, переходящая в осторожное недовольство: "Ехали, ехали за тысячи верст на живых негров поглядеть, а они нас стесняются". Предположение оказалось недалеким от истины. Гвинейские власти действительно стеснялись массовой нищеты своих подданных, да так стеснялись, что строжайше запретили нам пользоваться фотоаппаратами, за ослушание погрозив "банановой тюрьмой". - Почему "банановой"? - поинтересовался кто-то из недогадливых. - Потому что бросят тебе утром в яму один банан, и что хочешь, то с ним и делай: хочешь, сразу ешь, хочешь, забавляйся с ним, как с куклой, до вечера - другой банан получишь строго по расписанию - через 24 часа. - И как же из этой тюрьмы выбраться, в случае чего? Компетентный товарищ поскреб в затылке и выдал неожиданное откровение: - За выкуп. - То есть за деньги, что ли? - Нет. Если вы предложите охраннику за своего товарища деньги, то сядете в соседнюю яму. Но если поделитесь мылом, шампунем, лосьоном или "Тройным" одеколоном, то можете надеяться на то, что судьба вашего товарища пощадит. Свобода стоит пять кусков "Земляничного" или шесть кусков "Банного" мыла. А за два флакона "Шипра" моментально получите и вашего друга и его недоеденный банан в придачу. Но я этого вам не говорил! - спохватился вдруг знаток гвинейской пенитенциарной системы. - И вообще, не расслабляйтесь, ничего лишнего при посторонних не болтайте. Многие из окружающих вас только притворяются неграми, а сами в Москве в "Лумумбе" все науки прошли, в лексиконе своем не менее вашего имеют запас русских матерных слов. Так что мнения свои по поводу благосостояния народа и сомнения в его светлом социалистическом будущем оставьте при себе. И помните, что официально в этой стране туризм запрещен, и потому вы здесь не туристы, а делегаты от Советского Комсомола, прибывшие с визитом дружбы... Ну, а если честно, то не очень-то обольщайтесь по поводу зрелищ. Не видать бы вам Конакревки, не случись в соседней Гвинее военного переворота. А так как в Бисау сейчас явно не до вас, наше правительство уговорило конакревское правительство в виде исключения принять вас - засланцев орденоносного Ленинского Комсомола - для дружеской беседы с глазу на глаз с передовой частью гвинейской молодежи... И еще раз предупреждаю: не вздумайте вытаскивать фотоаппараты из чехлов, лучше вообще от греха подальше оставить их в каюте. Обнаженный фотоаппарат для них все равно что голая блондинка на тбилисском стадионе. Так и остался мой "Зоркий" лежать в чемодане до самого отхода теплохода. Но как только подняли трап, все сразу осмелели и защелкали затворами фотоаппаратов, стараясь украсть хоть краюшку чужого берега с единственным высотным зданием на всю страну - отелем "Независимость", построенном французами от щедрот своих, чтобы поминала бывшая колония добром своих бывших хозяев. (Между прочим, чтобы провести сутки в апартаментах этой гостиницы, нужно было выложить от 65 до 130 долларов - в зависимости от комфортности номера. Вот уж тут без твердой валюты в кармане вы выше первой ступеньки по лестнице не подниметесь)... Когда солнце, почуяв легкую добычу, стало над нами откровенно издеваться, на причале наконец возникли знакомые ПАЗики. Спустился трап, и толпа туристов, как табун застоявшихся в конюшне лошадей, бросилась к выходу. Теплоход резко накренился на левый борт. Скрипучие автобусы поглотили девять групп советских туристов, десятая группа принудительно под руководством начальника делегации осталась на теплоходе, ей предстояло обмениваться любезностями с отборным отрядом передовой гвинейской молодежи. Мне повезло, руководство решило, что я для гвинейских передовиков никакого интереса не представляю, а посему могу быть относительно свободен. Каждый из автобусов был укомплектован чернокожими шофером и гидом, которые всю дорогу пытались нас убедить, что они ни слова не понимают по-русски. Общались мы через переводчика, которого захватили с собой. Переводчиком была молодая русская женщина - со всеми вытекающими отсюда последствиями. В ее словесные импровизации постоянно вмешивалась излишняя эмоциональность, чрезмерная восторженность и необузданное стремление понравиться всем и каждому в отдельности. Перед тем как перевести с французского на русский очередную фразу, например, такую: "В нашей стране за божество особо почитался Сундият-бегемот - царь племени малинке; бегемотам приносились человеческие жертвы, но потом они почему-то вымерли", - наша переводчица закатывала глаза, производила руками ряд хватательных движений, как будто вылавливала из воздуха, как муху, нужное слово, широко открывала рот и наконец изрекала: "Когда-то давным-давно их племенем правил страшный-престрашный бегемот, который пожирал людей. Но однажды он так объелся человечиной, что вдруг помер. Теперь кормить человечиной некого, поэтому у них очень повысилась рождаемость". Мой сосед по каюте - студент института иностранных языков, не вытерпев надругательства над своей будущей профессией, добровольно предложил мне свои услуги переводчика. Если бы не он, я бы никогда не узнал, что коренные племена этой страны когда-то входили в две могущественные африканские империи Мали и Гана, потом их завоевали кочевники-фульбе, которые принесли с собой исламскую веру. Не ведал бы я и о том, что дворец президента Ахмеда Секу Туре - самого уважаемого человека из самого уважаемого племени малинке - находится на месте бывшего необитаемого острова, на котором рос огромный баобаб - воплощение страшного кровавого духа Мамиуаты. Ахмед Секу Туре приказал срубить это дерево и построить на месте, где оно росло, свою резиденцию, дабы показать безграничную силу и власть даже над самым ужасным из всех обитающих на Земле злобных духов. Гидом нашей группы был молодой интеллигентный парень лет двадцати семи с настороженным выражением лица. Он как будто не только снаружи, но и изнутри был застегнут на все пуговицы. Всю дорогу я давил в себе желание незаметно подкрасться к нему и пощекотать под мышками. По дороге экскурсовод поведал нам, что его страна держит курс на независимость, что не подчиняется никому - ни Вашингтону, ни Москве, ни Парижу,- хотя от помощи с их стороны не отказывается . Платить же за предоставленную помощь гвинейское правительство не намерено, а потому пусть все желающие оказать помощь позаботятся о компенсации за свои убытки сами. Американские компании позаботились и вскоре, не дожидаясь конкурентов, руками местных жителей слепили маленький, но очень производительный заводик по переработке бокситов, в результате чего стали благополучно вывозить тяжелыми сухогрузами отличный материал для авиационной промышленности. Московский же совет премудрых министров, все взвесив и основательно обдумав, принял соломоново решение: послать в Конакри "полтора землекопа", чтобы копали, где стоят, грузили накопанное на крупнотоннажные корабли и отправляли в советские порты, а уж там они разберутся, из чего самолеты строить, а из чего - запруды для поворота рек. Пока наши "полтора землекопа" уверенно продвигались к центру Земли в районе морского порта, шустрые янки, осваивая окрестности, наткнулись на несметные залежи алмазов и быстренько прибрали их к рукам. Наш ПАЗик петлял по узеньким улочкам с правительственными сооружениями в виде одноэтажных особнячков. Мой сосед по каюте куда-то отлучился, и мне пришлось заполнять страницы записной книжки такими вот словесными изощрениями: "В Гвинее всего одна ужасно очень-очень страшно старая электростанция, ее едва хватает лишь на освещение правительственных зданий, она очень-очень часто страшно ломается, поэтому президент почти всегда сидит в ужасной темноте и потому никак не может подписать нужные указы, чтобы его народ жил еще ужасно лучше. Коварные французы, когда драпали в 1958 году, увезли с собой очень-очень-очень много всего, но станцию эту специально оставили для диверсии, чтобы она чаще ломалась, но гвинейцы-молодцы быстренько ее починили, и вот с тех пор она стала ломаться еще чаще, но они ее опять чинят и будут чинить так всегда!.." "Гвинейцы очень-очень любят ездить на такси, потому что на их такси нет счетчиков, и в любой конец города проезд стоит одинаково. Но еще больше они страшно любят ходить пешком, потому что на такси у них денег все равно нет. А зарабатывают они хорошо, только работать им пока совсем ужасно негде". И вот среди всей этой "ужасной" галиматьи наконец проступил краешек настоящей жизни. Мы подъехали к рынку. Стройные негритянки с огромными корзинами на головах, до краев наполненными фруктами и овощами, и маленькими детьми за спиной, привязанными широкими платками, встречали нас такими беззаботными улыбками, дети постарше, облепив автобус, так весело прыгали и размахивали руками, что стало ясно - им наш социализм - по барабану, то есть по тамтаму, бананы у них и без социализма хорошо растут. А все они стройные такие оттого, что с малолетства тяжести носят на голове, что автоматически требует держать осанку. Здесь же, на рынке, среди фруктовых развалов виртуозно работали женщины-парикмахерши, одаривая клиенток набором модных косичек. У отеля "Независимость" нас пригласили выйти из автобуса. Громоздкое несуразное инородное тело гостиницы, напоминающее трамплин для тренировок лыжников-прыгунов, торчало в буйной тропической растительности неестественно, как волосатые ноги в складках мужской шотландской юбки. Около отеля был вырыт бассейн, откуда торчали лысины, спины и животы заезжих бледнолицых бизнесменов. Нас повели по лестницам и коридорам "звездатого" отеля. Каждый проем, каждую площадку каждого этажа здания венчала монументальная чернокожая фигура, замершая неподвижно. Кто и зачем натянул на них фраки? Нелепее этих фигур на фоне больших фотографий, запечатлевших групповые танцы под барабаны, на фоне красно-коричневых масок, вырезанных из дерева ироко, представить было трудно. Мы поинтересовались у нашего гвинейского гида, можно ли приобрести за наличный расчет парочку этих экзотических масок. "Можно, если вы не верите в злых духов, заключенных в них, - ответил он, - но учтите, что в московском магазине точно такие же маски обойдутся вам значительно дешевле". Интересно, откуда у гвинейского товарища такие глубокие познания в области московских цен? Но спрашивать об этом мне показалось нетактичным. Потом нас опять загнали в автобус и повезли к аллее с памятником мученикам 1970 года. Аллея оказалась безжизненно пустынной. Ни человека, ни звука, ни колыхания ветерка. Для кого существовали эти ухоженные низкорослые деревья и аккуратно подстриженный кустарник? Но деревья с каким-то липким навязчивым запахом оказались не простыми, они носили едкое название "Смерть европейцам!". - Почему их так называют? - спросили мы у сопровождающего нас гвинейского товарища. - Потому, - ответствовал он, - что деревья эти в пору цветения привлекают своим запахом всех окрестных насекомых, и особенно - редкий вид мух, испытывающий жуткую антипатию ко всем белокожим людям. Завидев белого человека, они считают своим долгом вонзить в него ядовитое жало. У нас, живущих здесь, к этому яду из поколения в поколение передается врожденный иммунитет, а вот европейцы мрут от укуса этой мухи мучительной смертью. "Так это же - стратегическое оружие! - подумал я. - И куда только смотрят ЦРУ и ГРУ"? Затем нам поведали историю из новейшей истории о том, как в 1970-м году лютые португальцы - бывшие рабовладельцы и хозяева этой колонии, решив вернуть старые порядки, оснащенные новейшим вооружением, переплыв океан, высадились на этом месте, но были разгромлены и обращены в позорное бегство, за что французы - так же с середины XIX века до 1958 года посягавшие на эти берега, восхищенные стойкостью и мужеством гвинейцев, разбили на этом месте парк, укатали асфальтом дорожки и соорудили в центре монумент. Побродив немного по безлюдному парку, мы погрузились в автобус и отправились в порт. Так закончился один день нашего пребывания в Конакри. Второго дня программой не предусматривалось.
Третьего февраля 1980 года теплоход "Латвия", издав прощальный гудок, потащил нас к далекому острову Гран-Канария. Каждый круизный день на корабле неизменно начинался с утренней зарядки, потом жизнь перемещалась на корму, на нижней палубе которой включался мощный насос по выкачиванию бонов - корабельной валюты. Здесь, в баре под открытым небом, невозможно было пробиться к стойке. Количество спиртного, имеющегося в наличии, и пропускная способность заведения, командовал которым вальяжный наблюдательный товарищ средних лет при черной бабочке на фоне стерильно-белой рубашки, были рассчитаны так, что принятой дозы горячительных напитков неизменно хватало лишь для получения легкого кайфа. Там же, на корме, была еще одна достопримечательность, еще одно средство в борьбе со скукой - бассейн, наполненный свежей океанской водой, из которого, как пузыри в шампанском, ежесекундно всплывали на поверхность головы туристов и лопались от беззаботного хохота и блаженства. Бассейн этот одновременно служил аквариумом для посетителей другого - маленького бара, спрятанного в необъятных недрах судна. Там в уютной обстановке под лирические всхлипы магнитофона, расслабившись и неторопливо потягивая коктейль "Солнечный", можно было с удовольствием изучать строение разнообразных женских ножек и как нагрузку ко всякому добротному товару терпеливо сносить наличие разного рода мужских волосатых конечностей. В баре было темно и призрачно, свет проникал лишь через толщу воды в бассейне. Создавалось впечатление, что ты находишься в подводной лодке капитана Немо и смотришь сквозь иллюминатор на сумасшедшие игры придворных в царстве Нептуна. После второго выпитого стакана крепкого коктейля субмарина, открыв кингстоны и дрожа переборками, шла на срочное погружение, а после третьего - ложилась брюхом на дно. - Полундра! Акула по левому борту! И ты моментально стряхиваешь наваждение и рвешься наружу, туда, где уже толпится проворная публика, обозревая торчащий из воды плавник. - Ух ты, голубая! - Сам ты - голубой! Тигровая! - Ведут спор знатоки. Через минуту плавник исчезает, и страсти вновь перемещаются с верхней палубы к стойке бара, у которой бывалый моряк (или мнящий себя таковым) рассказывает публике байку о том, как в прошлую ходку команда выловила молодого акуленка, ночью запустила его в бассейн, а утром, когда похмельные туристы, решив взбодриться, погрузились в воду, акуленок тот как пошел со всех подряд плавки стаскивать! Вот было зрелище в баре с "аквариумом"!.. И было нам явление сатанинское по правому борту в образе чудища морского размеров непотребных, извергающего фонтан. - Касатка! - завопили на носу. - Кашалот! - отозвались на корме. И тут же, как по команде "пли!", открылась беглая фотоаппаратная стрельба. Но тварь морская на нас даже глазом не моргнула, как будто бы мы существовали в параллельном мире, не пересекающимся с миром его осями координат. Если души человеческие, согласно древнеиндийским трактатам, изначально зарождаются в субтильных телах червей, то чьи души вылупляются из этаких монстров? Надо бы поинтересоваться при случае у индийских мудрецов. 4 февраля, вечер. По каютам тревожным шепотом пронеслось: "Видели Нептуна! Команда теплохода что-то замышляет!". Чтобы подготовиться ко всяким неожиданностям, пришлось открыть дорожную сумку, снять с депонента часть конвертируемой валюты в объеме 0,5 литров и перевести ее в четыре неконвертируемых желудка - свой и соседей по каюте. Один из товарищей вызвался идти за "языком". Вернулся он минут через десять - в меру помятый и не в меру возбужденный: - Там такое творится! Кто в костюме и при галстуке - скорее ховайся под кровать! Всех, кто в таком виде по палубе бродит, отлавливают и бросают в бассейн. Там этих бедолаг уже штук двадцать кверху брюхом плавает. Костюмчика было жаль, он у меня был единственный, к свадьбе купленный. "Не дамся! - Решил я. - На ужин голым пойду". К трусам семейного покроя, чтобы как-то разнообразить гардероб, пришлось добавить повязку на глаз, наскоро сооруженную из носового платка, и две надписи синей шариковой ручкой на плече и груди: "Не забуду мать родную!" и "Не в деньгах счастье!". - Слушай, - подал голос сосед по каюте, - в твоем костюме присутствует одна лишняя деталь. - Какая? - Нога. Вместо нее на тебе гораздо выразительнее смотрелся бы деревянный протез. Могу посодействовать. Я знал, что он с легкостью готов был пожертвовать моей ногой, потому что осваивал профессию хирурга в медицинском институте и давно мечтал на ком-нибудь попрактиковаться. - Нет уж! К деревянному протезу полагается говорящий попугай на плече, орущий "пиастры! пиастры!", - а где его тут посреди океана найти? Ногу все-таки решили сохранить. Наше буйное вторжение в ресторан не произвело среди присутствующих там того фурора, на который мы рассчитывали. Каждый стол был укомплектован полным набором флибустьеров в костюмах от фирмы "Alles kaput!", и лишь за отдаленным столиком одиноко восседал жалкий недобитый индеец племени сигу, решившийся, вступив на тропу войны, порубать на бахрому нижнюю часть парадных кальсон. Женщины выбрали форму одежды амазонок, заменив бюстгальтеры полотенцами и спрятав трусики под банными мочалками. Им явно не доставало шаек в руках. Когда беснование достигло беспредела, и толпа пиратов, требуя "рома и зрелищ!", созрела для штурма винных погребов, Нептун-боцман, подобно старику Хотаббычу, стал лихорадочно рвать клочья волос из накладной бороды, испуганно шепча под нос заклинания. Но борода безнадежно отсырела, чары не действовали и колдовства не получалось. - Эй, Нептун! У тебя ус отклеился! - крикнул недобитый индеец в кальсонах с бахромой, и фраза эта прозвучала как смертный приговор. Разметав нептуновых слуг, обломав картонный трезубец о спину грозного бога морей и выплеснув в бассейн вместе с боцманом излишки эмоций, толпа пиратов рассосалась по каютам. Сказка растаяла, как призрак коммунизма. - Земля на горизонте! Пусть мне отрежут язык, если это не так! - кричит с верхней палубы бывший пират. И сразу все приходит в движение.
Как медленно, с каким испанским достоинством плывет навстречу остров Гран-Канария! Как недостойно выглядели в его глазах все мы - суетливые обитатели плавучего муравейника. После четырехдневной корабельной качки асфальт уходит из-под ног. Первые шаги на суше пьянят и кружат голову. Вверх, вниз, вверх, вниз - как на качелях. Постепенно качка стихает, и устанавливается полный штиль. Наш первый выход в город Лас-Пальмас состоялся утром 7 февраля и начался он с магазинчика, первого попавшегося на пути, где весь наш капитал в 36 долларов на каждого круизера уменьшился ровно на три денежных единицы. А дело случилось так. Весь обменный фонд нашей группы в 25 человек, составляющий в сумме 900 долларов, хранился вместе с нашими заграничными паспортами у руководителя группы - для исключения соблазна потеряться кому-нибудь где-нибудь навсегда. Чтобы разделить эти 9 стодолларовых бумажек на 25 человек, нужно было их разменять, что с большой готовностью выразил желание исполнить руководитель нашей группы. Прихватив с собой соседа по каюте, он смело открыл дверь ближайшего магазинчика, оставив остальных совладельцев денежных знаков топтаться в сладостном томлении на улице. Через десять минут двери магазинчика распахнулись, и показался наш босс с траурной гримасой на лице, неся в протянутой руке небольшую пачку чего-то зеленого. - Нас ограбили! Эти капиталисты украли сто долларов. Да, это не Союз. Не зря нас предупреждали, что здесь за деньги и уши отрезать могут и глаза выцарапать. Мы так старались! Мы из-за вас жизнью рисковали! И тут песню подхватил его адъютант - сосед по каюте: - Значит так! Я предлагаю следующее: поделить оставшееся поровну и разойтись. А ну-ка, кто против? Все согласны! Эти "все" были в таком глубоком шоке по поводу случившегося, что могли только моргать ресницами и вхолостую шлепать губами, не будучи в состоянии выкатить наружу ни единого слова. - Ничего. С каждым может случиться, - продолжал напевать все тот же "товарищ по каюте". - Не будем терять драгоценного времени, его у нас и так не много. Сунув каждой "жертве капитализма" по 33 доллара в руку, адъютант с его превосходительством мгновенно растаяли за ближайшим углом, бросив группу на съедение акулам и аллигаторам империализма, а также хищным пираниям в мелких частных лавочках. Как мы ни шевелили извилинами, что-то в этой арифметике не сходилось с ответом. Подсказка явилась позже в образе новенькой стереосистемы, появившейся в командирской каюте. Куда в первую очередь тянет советского гражданина, чудом вырвавшегося за границу? Да все туда же - в магазин. Когда наша обалдевшая группа в полном составе ввалилась в маленький магазинчик, хозяин, стоящий за кассой, побледнел, схватившись за сердце. Он не подозревал, что это крохотное заведение способно вместить одновременно такое количество потенциальных покупателей. Лицо его отразило неподдельное изумление в сложном сочетании с восхищением и жалостью, когда мы как дисциплинированные граждане своей великой страны, не сговариваясь, мгновенно выстроились в затылок друг другу, образовав живую безропотную очередь. Из-за коротенькой занавески примерочного угла выглядывал любопытный англичанин. Указав на его торчащие ниже колен тощие ноги, самый шустрый из нас, оказавшийся в очереди первым, уверенно потребовал: - Джинсы! Ферштейн? Хозяин нажал кнопку звонка и мгновение спустя рядом с ним появились две женщины. Быстро оценив ситуацию и привычно улыбнувшись, с помощью жестов и интуиции разгадав наши желания, они упорхнули, чтобы появиться через минуту вновь с кучей пакетов в руках. Очередь дрогнула и распалась. Весь день мы бродили от магазинчика к магазинчику, которые занимали первые этажи чуть ли не каждого здания, постепенно осваиваясь и смелея. Группа делилась на части, части - на маленькие ячейки, ячейки - на четверки, тройки, двойки. Забредя на рынок, я был атакован сомнительного вида гражданами. Они бесцеремонно хватали меня за руку, но обнаружив на ней не механические, а электронные часы, мгновенно теряли ко мне всякий интерес. Так промелькнул день, и теплый солнечный вечер принес душе чувство сладкого покоя и умиротворения. Всюду встречались приветливые лица. Даже женщины, идущие по узеньким тротуарам навстречу, с улыбкой уступали дорогу. Машины, мчащиеся с бешеной скоростью сплошным потоком, вдруг разом замирали, предупреждая мое желание перейти дорогу. А в небольшом скверике играл оркестр, и маленькие дети с визгом гонялись за голубями, пытаясь поделиться с ними яркими шариками разноцветного мороженого - оно стоило два доллара - невероятная роскошь при наших тощих валютных запасах... На другой день на некоторых улицах мне стали попадаться странные заведения. Их вывески на русском языке бросались в глаза и настораживали: "Миша", "Аврора", "Москва". Что это? Явочные квартиры советской агентуры? Но какой же Штирлиц в здравом уме и твердой памяти будет выставлять на показ свои интимные отношения с "Авророй" или Москвой? То были лавочки, хозяева которых ориентировались на моряков с советских торговых судов. Вот куда нужно было направлять свои стопы в первый день. Но американские доллары и испанские песеты не жгли больше моих карманов, и я хладнокровно продолжил движение в сторону пляжа, где и провел значительную часть дня. Вода Атлантики оказалась неожиданно холодной, но легкой и прозрачной, и что самое приятное - в ней не было видно акул, хотя недалеко от нашей стоянки под ярким плакатом у причала, зазывающего туристов на захватывающую дух акулью охоту, толпились лодки, отжимая друг друга бортами. На охоту за акулами я не стремился и к супчику из акульих плавников был равнодушен, потому что не знал ни запаха его, ни вкуса. Вечером нас посетили местные комсомольцы. Расположившись в салоне теплохода, они начали беседу вопросом в лоб: - Кому, по-вашему, должна принадлежать Западная Сахара? В нашем стане возникло легкое замешательство, и потому старший группы посчитал своим долгом принять вопрос на себя: - Как кому? Конечно сахарцам! - тоном, не допускающим сомнений, заявил он. - Извините, а кто такие сахарцы? - допытывались дотошные испанцы. - Сахарцы - это такой народ, который живет в Сахаре. - А-а! Да, да! - согласились наши гости. - Тогда скажите, как вы относитесь к народному фронту Полисарио? - Мы всегда за народ с его этим самым фронтом! - подал голос товарищ по каюте старшего группы, любовно поглаживая корпус новенькой стереосистемы. - У нас большие трудности с абортами, - взволнованно пролепетала молоденькая испанская комсомолка, - они запрещены церковью, поэтому приходится ездить каждый раз в Англию. А как вы решаете эти проблемы? - обратилась она к замужней студентке, заметив на ее пальце кольцо. - Что вы! Что вы! - разволновалась наша соотечественница, - я такими делами не занимаюсь. Теперь настала наша очередь интересоваться их проблемами. - Когда вы наконец собираетесь устраивать на Канарских островах социалистическую революцию? Испанцы виновато потупились. - Перед нами в данный момент стоят другие задачи: получить хотя бы одно место в парламенте и расширять свое влияние в массах. После столь плодотворной встречи испанцы к нам так привязались, что на другой день мы просто не могли не взять их с собой на экскурсию в "Ущелье Орла". По дороге пели "Интернационал", "Подмосковные вечера" и другие народные песни. Выйдя из автобуса, мы с изумлением обнаружили, что находимся не где-нибудь, а на "диком американском Западе", прямо посреди салунов, ковбоев, шерифов и вигвамов. И было совершенно не понятно, какое отношение имеет американский городок первопоселенцев к Канарским островам. Насколько мне было известно, на Канарах прежде обитали не индейцы, а гордое племя гуанчей, которое побросалось в воду, предпочтя смерть унизительному рабству, о чем свидетельствует памятник в одном из скверов Лас-Пальмаса. А покоряли этих самых гуанчей в XY веке не шерифы и ковбои, а испанские конкистадоры. Так что во всем этом спектакле, граничащем с абсурдом, зиял широкий логический провал. И мы не понимали, какого черта нас сюда привезли. Сначала перед нашей толпой прогнали стадо быков. Потом группа конных "бледнолицых" прошествовала под звездно-полосатым флагом. Но тут налетели индейцы, все в перьях, и началась битва. Когда всех "краснокожих" постреляли и вход в салун был расчищен, нас усадили по лавкам и дали по кружке светлого горького пива, а на небольшой сцене возникла группа ковбоев и ковбоек с кнутами. Завершил программу смертельный номер. На центр помоста вышли сурового вида мужчина и хрупкая девушка. Там же заранее было установлено здоровенное деревянное колесо, укрепленное вертикально. Девушку колесовали, то есть привязали к колесу ремнями за руки и за ноги, раскрутили до мелькания в глазах, мужчина повязал на глаза черную тряпку, достал из-за голенища жутких размеров пиратские ножи и, отойдя назад шагов на десять, стал хладнокровно метать их в колесо, вонзая в дерево рядом с мелькающими руками, ногами и головой девушки. При этом улыбка его источала свирепое наслаждение. Салун утонул в женском визге. Я закрыл глаза и выскочил на улицу. С детства не отличаясь кровожадностью, я предпочел не дожидаться финала... На следующий день на центральной площади Лас-Пальмаса после концерта молодежного азербайджанского танцевального ансамбля, который мы всюду таскали с собой и который, несмотря на таланты и профессионализм, надоел нам своими прыжками и ужимками еще в Москве (ансамблю, чтобы быть в форме, нужно было ежедневно репетировать, а нам для поддержания его боевого духа - требовалось ежедневно аплодировать), нас прокатили еще раз на автобусах по городу, свозили к кратеру остывшего вулкана в центре острова Гран-Канария, благодаря которому и родился этот остров, провезли мимо древних пещер, служащих некогда убежищем для племени гуанчей. Гидом на этот раз был экспансивный мужчина лет сорока, надутый и желчный, который поразил нас познаниями из истории второй мировой войны. Размахивая кулаками и брызжа слюной, он пытался уверить нас в том, что Советский Союз во второй мировой войне участия не принимал, что сражались с одной стороны Англия и США, а с другой стороны - Германия, Италия и Япония. Сталин, когда в Европе лилась кровь, как медведь, отсиживался в своей берлоге и ждал удобного момента, когда можно будет вылезти и сожрать чужие земли. - В руководителе нашей группы заговорило классовое чутье и он в упор спросил: - А к какому сословию вы относитесь? - Я - человек среднего достатка, - был ответ, - но я не позволю извращать мировую историю! Все попытки объяснить ему, что почти у каждого из нас отцы и деды прошли эту войну, и многие из них не вернулись, не возымели никакого результата. Этот человек был непробиваем в убеждениях, и мы решили оставить его при своих заблуждениях. Вечер третьего дня мы провели в салоне теплохода у экрана телевизора. Шла веселая развлекательная программа французского телевидения. На четвертый день пребывания в Лас-Пальмасе мы бродили по городу и лихорадочно тратили остатки долларов, у кого они еще сохранились. Нас предупредили, что в Афинах все товары значительно дороже, и нашей жалкой валюты хватит разве что на групповую экскурсию в платный туалет. К вечеру у соседнего причала пришвартовался натовский авианосец, и город заполонили испанские бескозырки. Моряки не боялись военного патруля с красными повязками на рукавах мундиров, потому что патрули в Лас-Пальмасе почему-то не водятся, - видимо, местный климат неблаготворно влияет на их здоровье, и они предпочитают обитать в более северных широтах, - и потому вели себя раскованно, развлекались шумно, но всегда в рамках приличия. Наши потенциальные враги гладили детей по голове, дарили им игрушки и улыбались от души. Они пытались улыбаться и нам, но, наткнувшись на настороженные взгляды, проходили мимо... Провожали нас уже ставшие близкими друзьями испанские комсомольцы. И моряки с натовского авианосца приветливо махали вслед руками и бескозырками. Потянулись унылые дни перехода. К тому же резко испортилась погода, задул сильный холодный ветер, и на палубе сразу стало неуютно. Днем нас старались развлечь кинофильмами, которые крутили в салоне отдыха. Но фильмы были старыми, скучными и мало кого удовлетворяли. Публика разбредалась по каютам, запиралась и расписывала пулю до самого вечера, до той минуты, когда вальяжный бармен брался за горлышко первой бутылки. Так, развлекая друг друга, мы добрались до Гибралтарского пролива. Но сколько я ни пялился в пространство то с правого, то с левого борта, суши не разглядел. Незаметно теплоход просочился в воды Средиземного моря, которое встретило нас очень неприветливо. Разыгрался шторм, и сильная бортовая качка многих уложила по койкам. Посасывая ржаные сухарики, игнорируя завтрак, обед и ужин, я сутки безвылазно провалялся в каюте, пока организм не одолел морскую болезнь.
13 февраля мы прибыли в Алжир. Два молодых доброжелательных студента, обучавшихся в Москве и хорошо освоивших русский язык, повезли нас на автобусах по городу. Что поразило сразу - это обилие мужчин на улицах при почти полном отсутствии женщин. Как будто здесь недавно прошла половая война и победители-мужики всех женщин попрятали по казематам и лагерям. Лишь изредка на узенькой улочке встречалась завернутая в паранджу фигура неопределенного возраста. Но ближе к центру города картина изменилась. Все чаще и чаще стали попадаться на глаза по-европейски одетые раскованные в манерах привлекательные Шахерезады, знающие себе цену, гордые, но в то же время мягкие (так казалось из окна автобуса). Мы мчались к спортивному олимпийскому комплексу. В окраинных кварталах господствовали грязь, неустроенность, сродни провинциальным российским городкам. И те же неопрятные забегаловки выглядывали среди мусора у высоких облезлых стен бесконечных бетонных заборов. И толпы небритых мужиков, разбившихся, как хоккеисты и алкоголики, на тройки и пятерки, стояли с маленькими чашками в руках. - Что они пьют из такой мелкой посуды? - спросили мы у наших гидов. - Кофе. Спиртное запрещено Кораном, пьянство строго наказуемо как великий грех. Но, между нами говоря, на "черном рынке" при большом желании водку всегда можно найти. Но нам они это делать не советовали и для убедительности поведали притчу о том, как однажды один американец, в глубоком подпитии высунув нос из гостиницы, стал приставать к женщинам, заглядывая под паранджу, за что был публично выпорот на площади в назидание другим иностранцам, дабы не лезли со своим уставом в чужой гарем. Мы притихли. Тюрьма, карцер, гауптвахта, лагерь, камера предварительного заключения - об этом мы имели какое-то представление, и потому они не вызывали дрожи в коленках, но чтобы вот так бесцеремонно быть выпоротым на людной площади - это выпадало из круга наших интересов, к этому мы не были готовы, и поэтому решили вести себя смирно и держаться кучей, чтобы в случае чего успеть схватить за руку соплеменника, если того вознамерятся потащить на площадь за сигарету во рту или еще какую невольную вольность, считающуюся у нас не грехом, а невинной привычкой. Но неприятность подползла с тыла, откуда ее не ждали. Была в нашей группе любознательная девушка с биологического факультета Горьковского университета, как Паганель преданная бабочкам, жучкам, паучкам, листочкам и цветочкам. Еще в Гвинее она собрала целый гербарий "смертей европейских", но в Алжире жаждала пополнить его новыми экспонатами. Завидев на обочине дороги местный баобаб, она решительно направилась к нему с целью влезть на вершину, где зеленели на ветках несколько хилых листочков. В это время неподалеку остановился лимузин, из него вышли три молодца с черными лохматыми усами, схватили нашу Таню и решительно поволокли к лимузину. Если бы не бдительность некоторых товарищей, вовремя подоспевших на помощь, плакала бы наша Таня в одном из гаремов какого-нибудь Абдурахмана. К счастью, все завершилось благополучно, и этот остросюжетный эпизод не замедлил войти козырным тузом в колоду из туристических баек, басен и побасенок. Потом нас подвели к одной из мечетей и предупредили: - Упаси вас Аллах попытаться проникнуть внутрь! Неверным за осквернение святыни полагается смерть. Мы заглянули в открытую дверь, но ничего не разглядели, кроме торчащих мужских задов и голых пяток. У входа на коврике, как верные собачонки, вынюхивая носами своих хозяев, застыли в выжидательной позе башмаки разных цветов и калибров. Изнутри доносился равномерный монотонный усыпляющий гул. - И сколько раз вы вот так молитесь? - задали мы вопрос нашим экскурсоводам. - Пять раз в сутки. Первая молитва - в пять часов утра, вторая - в восемь, третья - в час дня, потом - в пять и в восемь вечера. И каждое время - для своей молитвы. Сегодня пятница - день посещения мечети, а в обычные дни мы молимся дома. Для женщин у нас - отдельные молельные дома, сюда им вход запрещен. - Как же относятся сами женщины к такой вопиющей дискриминации? - Они у нас послушны Корану, а в Коране ясно сказано: "Женщина есть сосуд греха и разврата". "И ее место - у параши!" - шепотом добавил кто-то. - Коран разрешает человеку иметь до четырех жен. Но мало кто из людей может позволить себе такую роскошь. За женщину нужно заплатить большой калым, поэтому у нас большинство мужчин имеет только по одной жене, и то они могут позволить себе эту роскошь лишь в солидном возрасте - после тридцати лет, а то и старше. Но если ты беден, то участь твоя - жить в одиночестве до самой смерти. Смеркалось. Нас пригласили занять места в автобусе. С неохотой и в то же время испытывая некоторое облегчение оттого, что все живы и никто не выпорот и никого не утащили в гарем, мы расселись по местам, предполагая, что нас заждалась ставшая родным домом "Латвия", но наши экскурсоводы объявили, что теплоход еще может подождать, а вот алжирские комсомольцы ждать не намерены, они очень обидятся, если не повидаются с нами в своем клубе, чтобы обменяться симпатиями. И водитель нажал педаль газа. Так, дочитывая в журнале захватывающий рассказ, вдруг в конце вы обнаруживаете: "Продолжение следует", - и потираете руки в предвкушении новых приключений. Клуб оказался внушительных размеров сараем со сценой и зрительным залом, заполненным длинными узкими деревянными лавками. Стены его были голы и облуплены, потолок давил сверху громадными балками, усиливая головную боль, порожденную спертым воздухом и невообразимым гамом. Комсомольцы по численности явно превышали наш отряд в 250 человек. Они вели себя, с нашей точки зрения, развязно: громко спорили, размахивая руками, толкались, хохотали, бросали мусор на пол. Каждый старался перекричать всех, и оттого шум стоял, как в школьном коридоре во время перемены. Но что было самым примечательным в этой публике, так это живые "иконостасы", гордо вышагивающие между рядами. Пиджаки этих субъектов обвисали под тяжестью металлических значков от разных стран и народов. Казалось, костюмы эти шили не в местных ателье, а выковывали на металлургическом комбинате, потому что видом своим они походили более на кольчугу, нежели на скромные изделия текстильной промышленности. По-видимому, влияние в обществе здесь напрямую зависело от количества цветного металла, выставленного напоказ, добытого для удовлетворения честолюбивых претензий. А время шло. Уже минул час, а обещанного общения, за исключением стихийного "ченча", не наступало. Но тут по рядам прокатился шепот: - Сейчас начнется концерт. И он начался. На сцену поднялся молодой задумчивый парень, неся в руке алжирскую балалайку. Зал мгновенно утих, а потом дружно зааплодировал. Но как только местный бард подал голос, зрители о нем мгновенно забыли. Повернувшись к сцене спиной, они громко обсуждали что-то, обильно жестикулируя. Если в дверях клуба появлялось новое лицо, его встречали громкими криками, вскакивая с мест и размахивая руками. Лицо бурно отвечало взаимностью. На сцене прозвучал финальный аккорд, и как по команде зал взорвался аплодисментами и восторженными воплями, певец вновь стал виден, слышен, ощущаем. От популярного барда эстафету преданной любви и демонстративного пренебрежения принял народный поэт. Он так же громко был встречен публикой, так же был ею мгновенно забыт и так же, едва успев закрыть рот, был осыпан ею шквалом восторгов и оваций. У меня уже созрело мнение, что такое поведение зрителей предписывается определенными традициями, сложившимися в этой стране. Но вдруг подмостки оккупировал молодежный ансамбль азербайджанских плясунов. Впрочем, детально описать произошедшее на сцене действо я не имею возможности по причине пережитой тяжелой контузии, вызванной взрывом эмоций и оваций. Лишь могу засвидетельствовать, что люди и скамейки остались целы. И был дан ужин за шведским столом в нашу честь. И я там был, мед, пиво не пил, по причине их отсутствия в мусульманской стране, но разнообразные деликатесы, заботливо изготовленные женскими руками, отведал, покусал, оценил и запомнил. Мужская часть алжирской молодежи к трапезе не притронулась, не поддавшись ни на какие уговоры, упрямо повторяя: - Наши девушки старались только для вас, мы к этому столу не имеем никакого отношения. Утром следующего дня нас ожидала поездка в туристический центр. После теплой встречи в молодежном клубе мы готовы были ехать куда угодно, хоть на войну с врагами алжирского народа. Часа два автобус колесил по столице, потом за окнами замелькали поля, сады, огороды. К полудню мы добрались до пункта назначения: белое здание с арками и колоннами, наглухо закрытое изнутри. Полтора часа мы водили хоровод вокруг этого безлюдного стандартного современного архитектурного сооружения, пытаясь разгадать: с какой тайной целью нас сюда привезли? Испортилось настроение, потом испортилась погода, еще больше испортив уже испорченное настроение. Так закончился второй и последний день нашего пребывания в столице Алжира.
Греция: Пирей и Афины - последние яркие картинки в волшебном калейдоскопе моих круизных впечатлений. Когда руки твои касаются камня, помнящего тепло ладоней Сократа, когда твои бренные стопы попирают ступени Парфенона, дыхание прерывается и душа катится вниз по желтой дорожке длиною в двадцать пять веков - в другой мир, в другую жизнь. И, слившись с древней эпохой, вдруг вздрагиваешь и замираешь, не в силах осознать: "А в своем ли я уме? Не в Гераклитовом ли? Не в Платоновом?". На самой высокой точке Акрополя, завораживая безупречным воплощением "правила золотого сечения", гордо и отрешенно взирает на мир Парфенон. Его колонны равнодушны к суете человеческой. Двадцать пять веков простояли они, молча наблюдая свысока на смену времен и народов, и вот теперь гибнут, разъедаемые человеческим эгоизмом. С античных времен до недавних веков дышали они влажным бодрящим воздухом Эгейского моря, но наступил XX век, сменился ветер. Теперь он несет с собой автомобильные выхлопы, ядовитый дух которых, вгрызаясь в поры древних колонн, превращают каменную плоть в дряблую губку. И никакая волшебная мазь, никакой эликсир вечности, никакая защитная смесь не спасут, не охранят, не отменят распада и гибели. У камня тоже есть легкие, и они не могут не дышать. Я стоял и оглядывал с высоты ближний холм с храмом сына сирийского царя-завоевателя, откуда били турецкие пушки и угодили-таки в пороховой склад, разметав колонны Парфенона аж до британских музеев, и тюрьму Сократа у подножия Акрополя, в которой поднесли мудрецу "гуманную" чашу с ядом цикуты, - такой аккуратненький "фаросский особнячок", и круто уходящие вниз ступени античного театра, уютного, с волшебной акустикой, и слушал, и внимал гиду - бывшей соотечественнице из Саратова, сестре писателя Гумилевского - о том, как однажды зашел спор между богами о судьбе этой благословенной земли, и предложил Посейдон военное могущество и трепет соседних народов, а Афина, ударив жезлом оземь, явила народу неизвестное доселе маслинное дерево и предложила мирный труд, торговлю и процветание, и предпочли греки, уставшие от войн и раздоров, покровительство Афины Паллады и именем ее назвали свой город, и зажили в нем счастливо, явив свету невиданный расцвет культуры. Впрочем, об этом столько написано, столько сказано, что повторять скучно. Случилось наше восхождение к Парфенону 18 февраля, а днем ранее, сойдя с трапа теплохода, мы катались на автобусах по узеньким улочкам Пиррея. Улочки эти незаметно вливались в площади Афин. Побродив по городу, сфотографировались на фоне деревьев, усыпанных дикими апельсинами, потом, полистав журналы в киосках, всей группой отправились в резиденцию местных коммунистов. В пути нас сопровождала Яна - приветливая молодая гречанка, рожденная и выросшая в Ленинграде. Она обращала наше внимание то на аккуратный детский городок с качелями и каруселями, весело моргающий под музыку разноцветными огнями, то на торжественные стены католического храма, венчающего площадь, с фреской над входной дверью, то вдруг, помрачнев лицом, указывала на небольшое озерцо в центре города, закованное в бетон, поясняя, что пресная вода, стекающая сюда после дождей, - это весь городской запас, и другой воды, пригодной для питья, у них нет, так как все реки и ручьи пересохли еще в древние времена, и что местные жители всегда с тревогой наблюдают за уровнем воды в этом хранилище, что они научились максимально беречь воду, используя ее в хозяйстве в три приема: например, моют руки, потом - полы, и наконец остатками поливают цветы, при этом не пропадает ни капли влаги. Неписаный закон, соблюдаемый каждым афинянином. Яна охотно поведала нам о семи миллионерах, проживающих в столице Греции, которых все знают в лицо, и тем не менее почему-то даже у самого последнего бродяги не возникает мысли кого-нибудь из них раскулачить или ограбить. За оживленной беседой мы не заметили, как автобус подъехал к штаб-квартире местных коммунистов. Это мрачное здание было отмечено табличкой с серпом и молотом над входом и жирной черной свастикой на стене, оставленной неизвестным "доброжелателем". Встретили нас тепло, что-то долго по-гречески говорили с трибуны, хлопали в ладоши, а потом пригласили в ресторан, на что получили от руководителя нашей группы категорический отказ: - Этого нам никак нельзя! Это не входит в нашу программу. - Это не важно, все уже уплачено и столы накрыты. - Возражали греки. - Посидим, поближе познакомимся. - Нет! - решительно отрезал шеф. И померкли лица. И недоумение с обидой отразились в глазах хозяев. И посыпались мысленные проклятия с нашей стороны: - Чтоб у тебя чемодан лопнул! Чтоб тебя на таможне раздели! По трапу теплохода мы поднимались первыми. Остальные группы, включая несовершеннолетних азербайджанских "попрыгунчиков", в это время с удовольствием знакомились как с традиционной греческой кухней, так и с любимым блюдом жителей Афин - салатом из листьев одуванчика. И все это запивалось добрым греческим вином. Грустно прощально скрипнул трап, и теплоход отвалил от причала. Впереди - Дарданеллы и Босфор, длинный мост через пролив, соединяющий вечных соперников - Европу и Азию, крутой берег, на котором возвышается Стамбул древний величественный Царь-град - тот самый, к воротам которого любили приколачивать щиты киевские князья. А за ними - нас ждала Одесса. Вот и родные берега. Как там сказано у классика?
Друзья мои, прекрасен наш Союз!
