Роман с Гвинеей

Сайт Евгении Конде

 

 

 

 

 

 

 

Жми на картинку

I

Это обычные записки. Субъективные гвинейские записки, о том, что жизнь очень короткая штука. И прекрасная. И в этом и заключается весь ее смысл. И это странно. И удивительно. И бесполезно биться над непостижимостью этого смысла. Нужно просто не забывать. Просто каждое утро помнить о том, что мы здесь всего лишь гости.
Это романс о любви. О большой любви к одной маленькой затерянной стране.
Это романс о Любви. О Любви к Жизни.

Одно и то же место может показаться нам волшебно привлекательным или безобразно отвратительным в зависимости от эмоционального состояния в данный момент. В основном. Другие факторы влияют, но, пожалуй, вторично. Самое главное в путешествиях, как в жизни вообще, попутчики. С кем ты сейчас, живешь ли ты на одной волне, испытываешь ли те же самые эмоции...
Случайные встречи – иногда острая пища для размышлений... ты можешь годами жить в мегаполисе, носиться с утра до вечера и быть страшно всем нужным и страшно занятым, и только в одно прекрасное утро понять, что все эти годы ходил по кругу. И вдруг ты внезапно вторгаешься в чужую жизнь, даже не желая того (чаще всего, ты куда-то едешь и коротаешь в дороге время за банальной беседой). «А знаете, мадам, как это тяжело, шесть месяцев в море», - объяснял парень из Сьерра Леоне, с которым они ехали вместе в такси из Нзерекоре, заброшенного в Гвинею войной на родине и ехавшего в Конакри наниматься рыбаком. «Они все время говорят мне, что я должен ехать, что это очень хорошая работа... Конечно, такие деньги сейчас не найдешь, мы получаем в валюте. Сто пятьдесят долларов – это очень хорошие деньги, мадам... Но ведь они же не знают, как они достаются... Мы работаем по четырнадцать часов. И у нас нет выходных. Ни воскресенья, ни субботы... и так шесть месяцев. Это очень тяжело. А потом, можно даже погибнуть. Вы знаете, как страшно в море, мадам! Такие шторма! Недавно утонуло рыбацкое судно... Они почти все погибли. Только двенадцать человек удалось спасти, когда другое судно пришло на помощь. Но было слишком поздно – остальные все утонули! Представляете, мадам? Но ведь жизнь-то все равно дороже! А они не понимают, они хотят, чтобы я снова ехал... Конечно, жить-то как-то нужно... Нет, семьи у меня нет пока...» Контраст ее потряс. Она, потратившая за неделю сотни долларов ради удовольствия оторваться на тысячу километров от цивилизации и ощутить себя вне игры, вне правил этой удушливой цивилизации... И он, этот маленький африканец, из последних сил напрягая всю свою волю под давлением людей, которых он, наверное, любит, заставляет себя ехать на заработки в столицу.  Они сидели на заправке в Киндии. После многочасового переезда водитель, похоже, почувствовал, что недотянет оставшиеся двести километров, и спал здесь же рядом на асфальте, укрывшись пледом. «Он, конечно, должен поспать, - продолжал рыбак, - ему тяжелее, чем нам. Мы все хоть чуть-чуть поспали, а он все время за рулем. Тем более, ночь, ему тяжело. От него наша жизнь зависит, приедем попозже – это не страшно, час ничего не изменит... жизнь дороже...» Потом он начал говорить о ней: «А Вы, мадам, очень смелая. Нет-нет, здесь безопасно, но белые боятся африканцев, а Вы, Вы понимаете... Здесь такие же люди. Но Вы все равно очень смелая. И добрая. Знаете, другие даже не разговаривают, а вот Вы понимаете...» Да, на АСЖ, наверное, содрогнулись бы при мысли, что она одна, на такси, не зная никого и ничего, отправилась в лесную Гвинею за тысячу километров от Конакри, даже сама очень приблизительно представляя, что ее там ждет. «Почему мы хотим Вас уволить? ... мы Вас много раз предупреждали... Вы ездите на африканском такси...» - дальше Тимур, отличавшийся редкостным косноязычием, несмотря на лингвистическое образование, нес полную ахинею...
Маленькие встречи. Маленькие бедные африканцы, отважно борющиеся за свою жизнь... И всегда улыбаются, и всегда спрашивают, как у тебя дела, даже если тебя не знают. И, когда ты приходишь к ним в дом, они рады тебя видеть, они приветливы, даже, если ты пришел первый и последний раз, даже, если ты просто ехал или шел мимо. Нет, не те, для кого цвет твоей кожи – всего лишь аргумент для получения денег. Явление, к сожалению, катастрофически распространенное. Корни менталитета, что белый пришел и должен дать cadeau- подарок можно проследить со времен завоевания Африки белыми колонизаторами: подписание договора с местными принцами сопровождалось дарением всяких (наверное, ничего ни стоящих белому) подарков, которые, по словам очевидцев, приводили аборигенов  в  неописуемый  восторг, и  они  как  дети  радовались   красивым   заморским
безделушкам. Так на что обижаться? Плоды воспитания... Как сказал один русский, проживший в Гвинее десять лет: «Когда я стал относиться к ним как к детям, все встало на свои места, я перестал злиться». Но первое время, особенно, когда ты впервые сталкиваешься с проблемой, это вызывает негодование, возмущение и целый ряд отрицательных эмоций вплоть до отвращения. Куда испаряется философия расты, который рассказывает тебе, что кроме природы и свободы ему ничего не нужно, при виде денег? Нездоровый блеск в глазах при виде толстой пачки купюр уничтожает весь твой шарм, раста! И ты, дитя природы, убеждающий нас, что только свобода имеет смысл, каким отвратительным скрягой и вымогателем становишься ты, когда у тебя появляется возможность заработать! Ты не раста, ты – коммерсант, эксплуатирующий имидж расты! А эта шокирующая наивность расты, который даже не знает слова проституция, и оправдывает своего двадцатилетнего собрата, занимающегося пожилой белой леди, аргументом: «Но ведь у нас нет средств!» И это звучит без тени смущения и так искренне!  Или ты, мотоциклист из Нзерекоре, как мало в тебе человеческого достоинства –  твоя чудовищная бедность уничтожила то немногое, что, возможно, было когда-то. Маленький Киета, взывающий к богу и спрашивающий у господа, почему тому было угодно, чтобы он родился в Африке с черным цветом кожи! Какое самоуничтожение! Я уважаю африканцев-расистов, которые считают себя лучшей расой на земле и гордятся, что они чернокожие. Это страшно, но это вызывает уважение и восхищение. Не представляю себе такого афрорасиста, который бы говорил как Киета: «Вы не представляете, что для меня значит эта фотография. Для нас это очень много значит. Я буду хранить ее всю жизнь. Все мои друзья, все знакомые, все соседи каждый вечер расспрашивают меня... А моя семья спрашивает, что я им принес, им же интересно, что едят белые, как они живут, какие они...» Киету она пригласила быть ее такси на четыре дня своего пребывания в Нзерекоре, и по африканским понятиям платила ему роскошную зарплату: то, что он заработал за четыре дня, было больше чем месячная зарплата рабочих местной деревообрабатывающей фабрики. Но всеобщее гвинейское ожидание чуда и надежда на бога, который должен помочь, плюс представление, что, если к тебе пришел белый – значит, чудо случилось – жизнь повернулась лучшей, красивой стороной, и теперь, с этой минуты, все пойдет совсем по-другому!.. «Деньги – не главное, - твердил Киета, постоянно акцентируя ее внимание на том, что он не зарабатывает на ней почти ничего, - главное – человеческие отношения». И если он и не говорил о том, что знакомство с белой леди  для него – вопрос имиджа, то только потому, что не знал таких понятий. «Что можно купить на эти деньги? Несколько конфет детям». Бедный Киета! твое лукавство, твои маленькие хитрости так прозрачны, и я легко могу убедить тебя на месте, что многие в этой стране, перебиваясь случайными заработками типа починки утюга для соседей за милю франков, с трудом имеют в месяц твой сегодняшний дневной заработок! Бедность! Что ты делаешь с людьми! Может быть со временем наша встреча с Пепе Соропоги всплывет еще раз в твоем сознании, и ты придешь к тому, что мало восхищаться человеком, вызывающим восхищение, может быть, нужно сделать шаг, хотя бы первый маленький шаг, чтобы другие тоже смогли оценить твое великодушие, завоевать чуть-чуть чужого уважения не за счет престижных знакомств, а благодаря собственному масштабу?
Эммануэль Пепе Соропоги был мощной фигурой. Но сначала они долго его искали, а потом еще дольше ждали. К Соропоги их привел запрет на посещение Мон Нимба, где происходила геологоразведка. Прождав два часа у шлагбаума в ожидании чуда, им удалось таки переговорить с австралийцем, который приехал к ним, чтобы объяснить, что должно быть специальное разрешение, полученное в Конакри, долго объяснял по карте, что происходит на горе, и, в конце концов, посоветовал обратиться к Соропоги, который мог вместо конакрийского офиса дать такое разрешение, и тогда можно будет организовать их посещение. Соропоги был директором заповедника Мон Нимба, или, как называли его местные, шефом горы Нимба. Они поехали в Лолу. После получасовых поисков им удалось найти его дом, где его жена и дети гостеприимно их приняли, но отыскать самого Соропоги удалось не сразу. Тропический ливень, обрушившийся как всегда внезапно, загнал их в дом, где ей с ее неафриканским зрением долго пришлось присматриваться, прежде чем она начала различать контуры бедной африканской обстановки. Соропоги появился после ливня, вышел из машины и тут же был окружен кучей домочадцев. Присутствие гостей он обнаружил только после замечания жены, что его ждут.  Он пригласил их в дом, и, когда узнал, что она русская, тут же сказал несколько фраз на очень хорошем русском. В Гвинее это почти перестало ее удивлять, так как многие учились в Советском Союзе, но то, что он, спустя почти тридцать лет после своей учебы, так бойко объяснялся, было поистине удивительно. Небольшого роста, коренастый, общительный и энергичный, он притягивал своей открытостью и доброжелательностью. «Туристы – это дети. Они приезжают, сами не знают куда, и их надо водить за руку. Они ничего не знают, и, когда оказываются здесь, не понимают, что делать. Им нужно все объяснить, просто как детям». После того, как она изложила цель их визита и они поняли, что им делать, они долго беседовали обо всем. Он интересовался  Россией, было видно, что она ассоциировалась для него с молодостью, вспоминал студенческие годы... «Что же Вам помешало жениться на русской девушке?» - спросила она, когда он с ностальгией рассказывал о своем заграничном студенчестве. «Секу Туре, - сказал он и засмеялся, и пояснил, увидев вопрос в ее глазах, - Да, да. Секу Туре сказал нам тогда: «Я послал вас учиться, а не жениться. Если вы хотите жениться, возвращайтесь на родину, покупайте другой билет, и вот тогда делайте там, что хотите». То, что Соропоги рассказал о своей жизни, было само по себе удивительно и вызывало уважение, но если сравнивать с тем, что видишь в Гвинее на каждом шагу, это кажется невероятным. Маленький Киета притих в углу, и она видела восторг в его глазах. Она уже встречала таких людей как Соропоги. Это было в школе лесничества в Маму. Там пожилой метеоролог, самоотверженно ведущий наблюдения изо дня в день, при полном отсутствии элементарных инструментов, не говоря уже о компьютерах, имея нищенскую зарплату, с какой болью говорил он об уничтожении лесов в Гвинее! Но они не плачут, они самоотверженно день за днем делают то, что могут, придумывая, как теми минимальными средствами, которые у них есть, можно улучшить ситуацию. С какой любовью он показывал свой сад, где они экспериментируют, выращивая новые плоды!.. Соропоги несколько лет назад было объявлено, что больше дотаций не будет. «Они дали мне денег на два месяца и сказали, что это все. Я два месяца платил людям зарплату, а потом, когда деньги закончились, сказал, что  нужно искать другую работу, мне нечем им платить». «Вы остались один?» «Нет, со мной осталось четыре человека. Все ушли, но эти четверо отказались уйти и работали без зарплаты. Я говорил им, что не могу их держать, что нужно уходить, но они продолжали работать. Треть своей зарплаты я тратил на бензин, они оставили только мою зарплату, но больше никаких денег не давали. А без бензина ты не можешь ничего сделать. Нужно каждый день делать объезд, чтобы снять все показания приборов... Но я не жалуюсь, знаете, мне как-то легко в жизни. Люди ко мне очень хорошо относятся. Вы знаете, этот дом, например, хотя я его еще не достроил... Семья стала большая, и два года назад я обратился к жителям Лолы с просьбой дать мне кредит... На следующий день мне принесли нужную сумму. Я плакал... Я был потрясен доверием людей. Все, каждый дал столько, сколько мог, и вот благодаря этому построен этот дом. Здесь еще много работы...» Да, для того, чтобы понять величину этого жеста жителей Лолы, нужно пожить в Гвинее, чтобы знать, что получить здесь деньги от кого-либо, даже просто вернуть свои – задача, практически неразрешимая... На гору они поехали уже на следующий день, но, пролазав пять часов по джунглям в надежде встретить шимпанзе, поняли, что на гору подниматься поздно. Но она не жалела о том, что так и не удалось увидеть с этой высоты просторы сразу двух стран (с другой стороны была Либерия). Масштаб шефа горы Нимба сам по себе был явлением. А какой твой масштаб, мой маленький мотоциклист Киета? Маленький телевизор («такой совсем маленький всего за восемьдесят миль»), который ты униженно просишь купить тебе в подарок? (по моим наблюдениям, слово «кадо» одно из самых часто употребляемых в Гвинее).
С Балде она познакомилась по чистой случайности, когда увидела его такси с табличкой «Конакри» около «Бунгало» (на следующий день она планировала поездку). И эта случайная встреча закончилась тем, что он стал ее личным водителем, гидом, телохранителем и лучшим другом в африканской среде. Надежный, ответственный и очень организованный, он никогда не подводил, что найти среди африканцев, у которых понятие времени, например, мягко говоря, очень сильно плавает, действительно удача. По мере их знакомства она оценила и его чувство юмора, и такт, и чувство собственного достоинства. Он тоже иногда называл ее «мадам», но в этом был некий дружеский иронический оттенок (только однажды официальный, когда он сказал ей: «Мадам, все, что от Вас требуется – это сидеть в машине и ждать. Мы здесь сами разберемся». Речь шла об очередных вымогателях денег за посещение водопада). С ним было легко: в нем не было ни раболепства перед белой, ни фамильярности. Но самое главное, он был настолько цельным, так хорошо понимал и формулировал, что он хочет в этой жизни, что такое вообще редко встретишь, а уж тем более здесь. Основная масса людей живет по течению, а в Гвинее к тому же, можно сказать, по течению и в ожидании манны небесной. «Все хотят уехать из этой страны, и никто ничего не делает, чтобы хоть что-то сделать лучше для себя в этой стране. Я не хочу уезжать отсюда, мне здесь хорошо. Нет, поехать посмотреть – да. Но так как делает большинство – влачить нелегальное существование, под страхом, что тебя в любой момент арестуют и вышлют? Нет, это не для меня. У меня здесь есть моя маленькая свобода. И пусть она маленькая-маленькая, вот такусенькая, но это моя свобода. Я хочу посмотреть мир, и я поеду посмотреть, когда будет возможность. А Вы знаете, как я купил эту машину?»  Балде  мечтал поехать во Францию, посмотреть на Европу. Когда нужная сумма была собрана, и подошло время отпуска, он начал оформление. Но кое-кого очень удивило и возмутило: откуда это у какого-то Балде есть деньги на поездку за границу. Завистников в таких случаях долго искать не надо. В результате волынки с оформлением, поездка была сорвана, и отпуск пришлось провести дома. «И тогда я подумал, что ж, мой план не удался, но у меня достаточно крупная сумма, и я решил купить машину. Я раскрасил ее под такси и стал ездить. Это было первое такси Опель в Крие. Потом Бангура, владелец Боваля, когда увидел это, заказал сразу десять Опелей под такси. Все знакомые с недоумением спрашивали: «Балде, зачем?» Вроде неприлично такому парню, у которого хорошая работа и тому подобное, работать таксистом. А почему я не могу, если мне это нравиться? Я люблю дорогу, и потом: что в том такого? Мне абсолютно наплевать, что думают другие. Если мне что-то доставляет удовольствие и к тому же приносит деньги, почему нет? Это лучше, чем сидеть без работы и денег и с утра до вечера сокрушаться, как все плохо в Гвинее». Он очень независимый, и именно это вызывает у людей посредственных  ревность, зависть и порой даже ненависть. «Доброжелателей» у него хоть отбавляй. Но он не унывает, а только подсмеивается над ними, и, несмотря на все барьеры, которые ему создают, успевает делать все, что планирует: работа на заводе, бизнес здесь и там в Конакри, а попутно прихватывает пассажиров, когда курсирует из Крии в Конакри и обратно. Иногда она задавала себе вопрос: интересно, он спать успевает? Но, судя по его жизнерадостному виду, казалось, ему всегда комфортно. Или же это психология человека, который говорит себе: я должен это сделать, и я это сделаю?
Но путешествия были потом. И настоящие друзья появились не сразу. И все прошло через такую массу фильтров, прежде чем она во всем разобралась... А еще был глубокий и затяжной шок с  самого первого дня, и ощущение пребывания в психушке... Приехать в Африку, чтобы разобраться с этническим вопросом (африканским этническим вопросом) и обнаружить другой, впрочем, можно сказать, тоже этнический вопрос – вопрос homo sovetikus – было полной неожиданностью. «Так это просто сталинский режим, советская психология времен тоталитаризма!» Это были слова Клода, когда она звонила ему в Монреаль.
Клод прилетел с ней одним рейсом и оказался в одной гостинице. Они, будучи оба людьми вновь прибывшими, подружились, и каждый день вместе обедали и ужинали, и всегда очень долго беседовали за столом. Потом Клод внезапно уехал, оставив небольшую записку на своей визитной карточке. Он был единственным человеком, которому она могла тогда позвонить и рассказать, что происходит. Было страшно: человек, столь далекий во всех смыслах от всего, что происходило в Крие, сможет ли он понять ее? Не примет ли он ее за неуравновешенную неврастеничку? Сможет ли она найти нужные слова, чтобы объяснить, что она переживает сейчас? Но когда он через три минуты, практически с первых же слов, сказал эту фразу, она расплакалась, потому что не могла поверить, что там, на том конце провода, за тысячи километров отсюда, на другом континенте, в далеком Монреале, в этот момент, был человек, который так точно уловил смысл происходящего! В самом деле, в начале двадцать первого века приехать на казавшийся почти нетронутым цивилизацией континент, и здесь, в этой африканской заднице узнать, что сталинизм еще процветает, и понятие «совки» живо не только как определение, но как вполне реальное явление, - это было чудовищным открытием! Ощущение было такое, что всех этих людей не коснулись события последних пятнадцати лет, и они, как замороженные, провели все это время на другой планете, и сознание этого самого «совка» не претерпело никаких, даже самых ничтожных сдвигов. Да здравствует Совковия! В самой настоящей африканской глубинке! Вот где ты нашла свой последний приют! Надеюсь, действительно, последний! Но на тот момент она еще не знала всей глубины катастрофы, даже не сама нашла всему этому определение, а Клод подсказал, настолько все было неожиданным.

 

Выйдя из самолета, оказалась в парилке тропиков. Потом поездка по чудовищно грязным и нищим улицам конакрийских окраин. Нет, африканская грязь и нищета были ей знакомы по провинциальным кенийским городишкам, поэтому она не испытала не удивления, ни тем более шока, в который впадают впервые прибывшие в Африку. «Один сотрудник только вышел из самолета, сразу же решил, что здесь он не останется ни за что. И тем же самолетом вылетел обратно» - рассказывали ей потом. Бедолага! Интересно, чего он ждал от Африки? И как можно уйти со спектакля, когда еще даже занавес не поднят? Очевидно одно, раз так быстро улетел, значит точно не туда попал.
Первый шок был потом, через несколько часов, когда они приехали в Крию, и Анна увидела, что на самом деле представляет из себя гостиница «Бунгало», в которой ей предстояло пожить пару недель, прежде чем она переедет на виллу, как ей объяснили в Москве.
Навстречу машине выбежали дети: девочка лет девяти и мальчишка, похоже, старший брат. Следом шла неопрятного вида, крепко крашеная под блондинку, тетка, сильно отдающая советской буфетчицей времен царя гороха. Тетка оказалась «хозяйкой» «Бунгало».
- В четырнадцатый номер ее. Пойдемте, я покажу комнату. Очень хорошая комната, мы там убрали, - они зашли внутрь домика, напоминавшего с виду барак. Обшарпанная мебель холла жила здесь, видно, со времен французов. Тетка сказала, что нужно сходить за ключом, вернулась через несколько минут, открыла дверь, и, через ее плечо Анна увидела убогость коморки, именуемой «очень хорошей комнатой». Ее проинформировали, что ужин в семь часов.
Оставшись одна, она долго сидела на кровати, застеленной одеялом сомнительной чистоты, не решаясь распаковывать вещи. Что это было? Куда она попала? Откуда взялась в этой африке эта хамоватая буфетчица? Темные тяжелые шторы, наглухо закрывающие окно, невозможно было отодвинуть – они были намертво закреплены в своей позиции.
Анна зашла в туалетную комнату, где при свете тусклой лампочки обнаружила пролитые ливнями потолки, душ, вызывающий подозрение насчет своей функциональности и старый, явно давно нечищеный, шкафчик для туалетных принадлежностей. Все это не вызывало никакого желания прикасаться ко всем этим предметам, но нужно было как-то снять усталость после многочасового перелета и трех часов езды от аэропорта до Крии. Преодолевая брезгливость, она с трудом приняла холодный душ и уже вышла из туалетной комнаты, когда услышала стук в дверь. «Боже! ну неужели нельзя оставить человека в покое и дождаться, когда он отдохнет и выйдет из комнаты сам, чтобы задать ему вопрос или передать информацию?!» Она завернулась в полотенце и приоткрыла дверь. За дверью стояла администраторша.
- Аня, я слышала, что ты говоришь по-английски?
Да, она действительно обменялась парой фраз с иностранцем, сидевшим в холле, когда на ее французское приветствие он ответил по-английски, но каким образом эта тетка могла это слышать? Она как раз уходила за ключами.
- Переведи ему, что за комнату и за еду он должен...
Только теперь она заметила, что дверь соседней комнаты была приоткрыта, и она узнала в жильце того самого иностранца, которого видела в холле. Но какого черта?! Даже, если бы она знала все китайские языки вместе взятые! Это что, повод бесцеремонно врываться и безо всяких преамбул и извинений требовать, чтобы ты срочно занялась делом, которое тебя ну абсолютно не интересует? Но она решила не начинать свое присутствие в этой стране со скандала и спокойно перевела жильцу пожелания строгой администраторши, хотя в пикантности мизансцены с тремя персонажами было явно что-то извращенное: размахивающая руками тетка, требующая срочной оплаты, иностранец, который, наверняка, считал ее сумасшедшей (такого она еще не видела ни в одной гостинице, а путешествовала она много и повидала разное) и она, завернутая в полотенце, с мокрыми волосами, абсолютно обалдевшая от этой ненормальной бабы, которая всего за час ее присутствия в этой гостинице умудрилась ее достать.
- Ты ему скажи... – не унималась администраторша, и дальше следовала инструкция для иностранца, что и как он должен делать, - Он будет платить в долларах или франках?
В конце концов, после неоднократного подтверждения иностранца, что он сегодня все оплатит, тетка угомонилась, убедившись, по всей видимости, что у жильца и в мыслях не было сбежать, не заплатив за гостиницу.
Еще через полчаса пришла чета Кабановых, как она потом поняла из всех разговоров и сплетен, вовсе не для того, чтобы засвидетельствовать свое почтение и проинформировать о внутреннем рабочем распорядке (Кабанов – это ее теперешний шеф, Бричкина – его гражданская жена), а исключительно из любопытства, посмотреть, что это за штучка приехала.
Все это начинало серьезно смахивать на сумасшедший дом. «Это что, так и будет теперь всегда? И все кому ни лень или приспичило, так и будут вламываться ко мне, когда им вздумается?» Странности местной жизни пока что не поддавались какой-либо элементарной логике. Единственная позитивная эмоция за весь этот неукладывающийся в привычные определения вечер была встреча с Клодом, канадцем, на которого она обратила внимание еще в аэропорту, когда он садился в машину, стоявшую рядом с ее асежевским минибусом. «Я Вас сразу узнал и подумал: а вот и моя дама с большим чемоданом». С этого вечера и до его отъезда они каждый день встречались за обедом и ужином, иногда, когда он задерживался после работы, она ждала его, чтобы составить компанию. Они подолгу болтали. Клод был интересным собеседником, к тому же очень общительным и открытым, и в конце дня они обменивались новостями. Он приехал инспектировать железную дорогу на предмет безопасности движения, поскольку статистика несчастных случаев и травм на железной дороге в Гвинее была ужасающей. Он очень интересно рассказывал и о своей работе, и о детях, теперь уже взрослых, и во всем, чего бы ни касался разговор, у них всегда находились общие точки соприкосновения…

 

На следующий день была суббота, и Анна решила изучить окрестности. Крия оказалась грязным бедным городишком с облупленными, давно не видевшими краски домами, скорее такой большой деревней по русским понятиям, где, правда, был свой банк, рынок, аптеки, вызывающие сомнение по поводу того, что в них продавалось, мечети, даже католическая церковь и куча всяких лавчонок вдоль дороги, ведущей на завод. Вдоль улиц африканцы с любопытством смотрели на белую, прогуливающуюся явно без какой-либо цели и заглядывающую в маленькие дворики и подходившую то здесь, то там, везде, где были открыты двери каких-то мастерских, полюбопытствовать, что происходит внутри. Посреди Крии, похоже, единственный рекламный щит грозно призывал: «Расскажем нашим детям о СПИДе!». Африканец, у которого она купила немного гвинейских денег, вызвался показать ей местный рынок. Он обрадовался, что она говорит по-французски, потому что, как он сказал, очень мало, кто из русских здесь знает язык. Мохаммед, так звали африканца, с удовольствием показывал и комментировал всякую африканскую всячину, разложенную тут же на земле у ног торговок. Те приветливо показывали свой товар, предлагали купить недорого, смеялись, когда она удивлялась, узнав, что белые шарики это, оказывается, мыло, а вот эти сушеные мальки потом перетираются в порошок и добавляются в соусы. Начавшийся дождь усилил и без того почти невыносимый запах портящейся рыбы, размывая под ногами красную бокситовую грязь, смешивая ее с мусором, валяющимся здесь повсюду, и превращая все это в этакую плавающую помойку. Антисанитарное состояние африканских рынков она теперь прочувствовала на собственной шкуре, вернее собственными ногами, которые ступали по этой вызывающей отвращение помойке. Единственным плюсом начавшего дождя было исчезновение многочисленных мух, которые срочно куда-то эвакуировались. «Ну вот, за что боролись…»  Анна вспомнила, с какой тоской она смотрела на эти африканские рынки из окна своего сафари джипа в Кении, когда на ее вопрос, а нельзя ли выйти из машины и посмотреть все это поближе, ее гид сказал, что лучше этого не делать. Это был запрет: он отвечает за ее безопасность во всех смыслах. Потом, в другой раз, когда у них сломалась машина, и он предложил заехать в соседнюю деревню к механику, чтобы не пропустить из-за поломки вечернее сафари, она, заскучавшая от затянувшегося ожидания, сделала несколько шагов от машины в сторону улочки, где толпились африканцы и явно происходило что-то интересное, но Коллинз тут же пресек и эту попытку, попросив ее без него никуда и никогда не уходить…
Наконец они добрались до крытого рыбного рынка, где можно было спрятаться от дождя, уже превратившего в настоящий тропический ливень. Здесь запах был настолько убийственным, что непонятно, что было лучше: оставаться здесь или вымокнуть уже до последней нитки. Она шла по рыбным рядам, с интересом рассматривая прилавки и в большей степени лица и одежду аборигенок, когда увидела это белое лицо. Непонятное нечто в этом лице подтолкнула ее поздороваться на родном языке. Он действительно был русский, но то, что произошло в следующие минуты, настолько сбило ее с толку, что она потом в течение нескольких дней разгадывала этот ребус.
- Ты откуда?
Вопрос был настолько странным и неожиданным…
- АСЖ? Ты когда приехала?
Ну да, АСЖ. Когда приехала? Вчера. Что все это значит? И кто этот хам? Почему на ты? Почему таким тоном?
- Вчера приехала и уже вот так гуляешь? Тебе что здесь нужно? Воду? Вам же дают воду в «Бунгало». Сколько тебе нужно воды? Пойдем в машину, я покажу, где можно воду купить.
Она, совершенно ошарашенная, все же села в машину, дала ему деньги на воду, которую он принес через несколько минут. Он молча завел двигатель, не проронив ни единого слова, довез ее до гостиницы и также, ничего не сказав, не объяснив, не попрощавшись, молча уехал.
Что значат все эти странности? Нет, они тут точно все сумасшедшие! Вчера Маматова, та самая администраторша, когда она заходила в ресторан, остановила ее на пороге:
- Аня, у тебя черная нитка на лифчике.
На ней была белая трикотажная блузка с открытыми плечами, открывающая бретельки бюстгальтера. Она улыбнулась:
- Это дизайн.
- Аня, у нас тут мужчины, - гордо прокомментировала Валюша логику своего замечания.
Это начинало интриговать. Какое отношение наличие мужчин в этой гостинице имеет к дизайну женского белья – было непонятно. Странные они здесь. Очень странные. Или сегодня утром, когда она вышла к завтраку в девять часов:
- А ты почему не на работе? Ты что не работаешь сегодня? У нас завтраки по субботам до восьми часов. В рабочие дни до полвосьмого, а по субботам до восьми. Уже завтрака нет для тебя.
Ну, то, что у вас здесь все по свистку, даже в выходные, это ладно, как-нибудь обойдусь без вашего завтрака. Но почему эта кухарка требует отчета от нее и сует свой нос, куда ее не просят, это было забавно и слегка раздражало. Позже, со временем, она во всем этом разберется и поймет, что то, что вызывало в ней поначалу легкое раздражение, было на самом деле первым признаком той серьезной проблемы, с которой ей предстояло столкнуться. Такой дикости, властолюбия и ханжества, которыми неумолимый господь одарил эту бабу, ей еще не доводилось видеть в своей жизни, во всяком случае, в таком полном и упакованном комплекте. И она писала Уне, когда несколько месяцев спустя, наступил ее черед стать «жертвой» и фаза «холодной» войны переросла в открытый рукопашный бой: «Первый раз вижу такое количество злобы в одной физической оболочке…». Но все это было гораздо позже, потом, когда она уже относилась ко всему этому с серьезной долей иронии и просто играла в эту игру, конец которой был почти очевиден…
За ужином она рассказала Клоду о том, что случилось с ней на рынке, поинтересовавшись, что может такого угрожать ее безопасности, если она знает язык, ведет себя миролюбиво, и, вообще, не заметила никакой агрессивности в людях по отношению к себе, а, даже, наоборот, приветливость, любопытство и интерес. Клод много путешествовал, в том числе, по африканскому континенту. Он только пожал плечами и выразил недоумение.
Когда они встретились за обедом в воскресенье, он спросил ее:
- Ну, расскажите, чем же Вы сегодня занимались?
- Ходила в город.
Клод рассмеялся:
- Я так и знал. Вы не похожи на женщину, которую можно остановить какими-либо запретами, особенно бессмысленными.
Да, она приняла твердое решение не реагировать на всех этих немного не в себе людей, дождаться понедельника, и поскорее уехать на виллу из этой сумасшедшей гостиницы.
Но понедельник принес новые сюрпризы. Кабанов смеялся ей в лицо:
- Посмотрите на нее: девочка виллу захотела! Здесь люди месяцами живут в «Бунгало». Ты вообще-то чего, как туристка или работать приехала?
Вообще-то, по ее понятиям, ее увлечение туризмом или чем бы то ни было, не касалось никого. А раз контракт подписала, стало быть, работать и приехала.
Директор по кадрам оказался более воспитанным, чем нахальный Кабанов, но на ее вопрос, когда можно будет переехать на виллу, сказал, ерзая на стуле:
- А кто Вам это обещал? А, в Москве? Ну, тогда в Москву и обращайтесь. А у нас пока в ближайшее время ничего не предвидится. Разве что, кто-то будет уезжать досрочно. У Вас в контракте что написано? Обеспечить жильем. Мы Вас жильем обеспечили.
- Но, простите, жильем ведь можно считать и какой-нибудь барак в криевских трущобах – это тоже для кого-то жилье. Мне кажется, что если человека приглашают работать в условиях Африки, то создать ему нормальные условия – это обязанность компании. В гостинице, особенно такой как «Бунгало», можно максимум пару недель прожить…
- А что там за условия? Условия вроде нормальные…
От Филиппова она ничего не добилась.

 

Клод уехал в четверг, оставив визитку с маленькой запиской на обороте: «Спасибо за компанию и наши беседы! Желаю успеха!» Записку передала ей Маматова с многозначительным видом, сообщив: «Аня, тебе письмо».
С этого дня наступил конец какого-либо общения в гостинице, поскольку никто из постояльцев не вызывал никакого аппетита и желания вступать в контакт, тем более, в тот самый ее первый рабочий день, после ушата наглости и хамского тона Кабанова, она получила еще одну небольшую ядовитую порцию инструктажа от его подруги Бричкиной, выполняющей временно обязанности атташе генерального администратора завода. Ее пригласили выпить чая с дамами АСЖ по случаю дня рождения Дроздова, генерального администратора. Она охотно приняла приглашение – во всяком случае, это была возможность познакомиться с немногочисленной женской частью коллектива. Когда дамы в основном разошлись, и в кабинете Бричкиной, где и проходило чаепитие, остались только она, Бричкина и Олеся, девушка, работающая в отделе снабжения, Бричкина с видом человека, наделенного полномочием выдавать инструкции, произнесла, продолжая свои соображения по поводу поведения в отношении африканцев:
- И вообще, с черными спать недопустимо. Маша не очень понимает, где она находится. Конечно, я понимаю, молодая девчонка, хочется погулять, почувствовала свободу.
Речь шла о девушке, которая только что вышла. Ее удивило все: и новость, которую она только что узнала о Маше, и постановка вопроса в принципе. Уверенность Бричкиной в своем праве давать рекомендации на этом не ограничилась:
- Кстати, Анна, за вашей спиной тоже уже ходят слухи, - сделала она плавный переход.
О ней?! Слухи?! Что можно сказать о человеке, который пробыл в городе два дня – один уикенд?
- Обо мне? - она засмеялась, - что же я могла такого натворить за пару дней?
Она даже попыталась вспомнить последовательно все, что происходило с ней в течение этих двух дней, но как ни напрягалась… И вдруг одна мысль мелькнула в голове: уж не ее ли обеды и ужины в компании Клода послужили почвой для интересных выводов? Она высказала это предположение вслух, и…  получила подтверждение своей догадки.
- Но это просто смешно! И кто же об этом говорит? Кто-то из женщин «Бунгало»? – вспомнив замечание по поводу нитки на лифчике и мужчинах, она определила Маматовой место первой кандидатуры на распространение подобного рода слухов.
- Анна, Ваше дело сделать Ваши выводы. Мы Вас предупредили. Знаете, Крия – очень маленький город. Все, что здесь происходит, становится моментально известно. Здесь вообще невозможно что-либо скрыть. И, кстати, об этом говорят не женщины, о Вас говорят мужчины.
- А, ну тогда понятно, - она рассмеялась, - Они же просто ревнуют.
- Я Вас умоляю, - произнесла Бричкина обиженно, таким тоном, как будто хотела сказать: ну а какой ревности в отношении себя Вы вообще можете говорить?
Провинциальность местных нравов была вне комментариев. Все это напоминало персонажей фильма «Безымянная звезда» с той разницей, что мадам Бричкина выглядела далеко не как мадам Куку, а вполне современной леди с рафинированными манерами и претензиями столичной дамы. В этом был какой-то подвох. Второй вывод, который следовал из всего этого сам по себе – за ней наблюдают и оценивают. Будучи сама очень невнимательной, большей частью погруженной в себя, или сосредоточенной на собеседнике, она очень часто не видела, не замечала, что происходит вокруг. В ресторане, даже если она была одна, в лучшем случае ее мог привлечь вид из окна, или картина или какая-то другая деталь интерьера. Если задать ей вопрос, какое платье было на женщине, которая только что вышла, она никогда не могла ответить на этот вопрос, разве что это было оранжевое платье. Ей часто приходилось делать над собой усилие, чтобы запомнить цвет и марку машины, на которой она приехала и которую потом должна найти у входа, и в профессиональной жизни она считала это своим серьезным недостатком и пыталась с этим бороться, но природа исправляется с трудом. Она могла годами ходить по одной улице и не вспомнить цвет дома, стоящего напротив ее офиса. Ее восхищали люди, которые запоминали все детали обстановки, все повороты маршрута. Уна, когда они где-нибудь обедали вместе, видела почти каждого мужчину или женщину, заходивших в зал, где они сидели, и обращала ее внимание на что-то интересное, тогда как для нее даже факт прихода какого-либо персонажа чаще всего оставался незамеченным. И вот теперь она совершенно точно знала, что за каждым ее жестом наблюдают, и мало того, делают свои, по своим стандартам, выводы. Пожалуй, стоит присмотреться к людям, которые ее окружают…
Атмосфера вокруг была тяжелая. Люди казались странными, какими-то суровыми и молчаливыми. Когда она в первый день задала Кабанову вопрос, почему народ весь такой мрачный, он ответил:
- А чему радоваться? А потом, понедельник – народ бухает в выходные…
Да, нравы и стиль жизни, видно, были здесь очень даже специфическими. К ней никто не пытался приблизиться, и она тоже предпочитала ограничиваться краткими «добрый день», «приятного аппетита», «до завтра». Собственно, народ-то и встречался на террасе ресторана, да еще несколько минут ожидания автобуса, который приходил, чтобы отвезти их на завод.
Она продолжала изучать криевскую действительность, сходила в католическую церковь, муниципальную больницу, которая потрясла ее своим антисанитарным состоянием и бедностью. Пройдя вдоль корпусов, находящихся внутри двора, заглядывая украдкой внутрь, она увидела большие, заполненные больными, палаты, явно давно нуждающиеся в элементарном ремонте, убогость обстановки которых больше напоминала тюрьму, чем больницу. Она дошла до здания, где, судя по вывеске, находилась лаборатория и врачебные кабинеты, но и там обнаружила такую же разруху и ощущение грязи. Доктор, которого она увидела в кабинете, через приоткрытую дверь, поинтересовался целью ее визита. Она сказала просто, не пытаясь закамуфлировать свое любопытство, что хотела увидеть реальное положение вещей в гвинейских больницах. Выяснилось, что лабораторного оборудования не хватает, и даже то, что есть, нуждается в замене или ремонте, что нет даже одноразовых шприцов и перевязочных материалов в достаточном количестве. О лекарствах, наверное, речь вообще не шла. Смотреть на все это было более чем грустно. Доктор, вдохновленный ее интересом и сочувствием, перевел разговор в плоскость более тонкую и опасную: он обвинял в ситуации действующие власти, говорил о том, что есть серьезные силы в стране, и что народ недоволен, и что терпению настал конец, и что что-то вот-вот должно произойти…
Потом ей понравилось приходить в криевские бары и наблюдать за африканцами, которые заходили туда провести вечер, выпить колы или пива, или даже поужинать.
В «Бовале», ночном клубе, где собирались русские, Анна уже побывала. Однажды ее пригласила туда Лена, дочь Маматовой, которая тоже жила в «Бунгало». Девочка оказалась Валюшиной внучкой, дочерью Лены, а мальчик Валюшиным сыном от второго брака. Муж Маматовой, третий по счету, тоже был в Крие и работал на АСЖ переводчиком. Валюшей ласково называли Маматову в семье.
В отличие от «Боваля», в маленьких криевских барах была спокойная атмосфера, африканская музыка и африканцы, которые танцевали под эту музыку, сидя на скамейках или стульях, подчиняясь загадочным африканским ритмам. Это явление ее вообще очень поразило.  В этом и была та самая радикальная разница между африканцами и европейцами, как она поняла позже, что они, африканцы, в музыке слышат в первую очередь ритм, и им, даже когда они танцуют на танцполе не нужно много пространства. Их танец как-то умещается на довольно маленьком пятачке. В то время как русские, которых она видела в «Бовале», самом популярном в русской среде ночном клубе, вытанцовывали разухабисто, с размахом. Как сказала одна африканка: «За ними уследить невозможно. Он только что был здесь, смотришь, он уже в другом конце танцпола!» Танцевали, в основном, отвратительно, ни пластики, ни вкуса, под самую низкопробную попсу. Поэтому наблюдать ритмичных и очень часто пластичных африканцев было удовольствием. Она даже иногда брала с собой детей: Валюшиного сына Руслана и  Ленину Веронику. Дети с удовольствием с ней таскались каждый раз, когда она их приглашала, поскольку жизнь взаперти, на территории «Бунгало» в течение нескольких месяцев даже взрослому человеку показалась бы тюрьмой, а для детей, лишенных к тому же общения со сверстниками, наверное, была до безобразия скучной и однообразной. Руслан возвращался очень возбужденный: во время их походов она отказывалась ему переводить, заставляла его объясняться на языке самостоятельно, и когда ему удалось впервые, без ее помощи осуществить свою беседу с африканцем, он был просто вне себя от радости. Валюша строго ее допрашивала: «Аня, куда ты их таскаешь, что они приходят и захлебываются от восторга?» За строгостью вопроса чувствовалось, что Валюша была довольна. Дети вообще к ней привязались, и Вероника неслась навстречу, когда она возвращалась с работы, и издали кричала: «Тетя Аня, а мы будем играть сегодня в африканскую игру?»

 

Сезон дождей набирал обороты, ливни обрушивались каждый день. Иногда все это напоминало всемирный потоп, и она каждый день вспоминала «Человека в эпоху голоцена» Фриша и жалела, что книги нет под рукой. Грозы были восхитительные. Молнии сверкали так низко, настолько рядом с землей, что невозможно было поверить. Во время грозы отключали свет в городе. Из соображений безопасности. Слишком земля здесь насыщена бокситами и железом.
В Африке начинаешь ценить самые простые вещи, к которым в нормальной жизни относишься как к самому собой разумеющемуся, раз и навсегда богом данному. И вдруг в один прекрасный день выясняешь, что все вовсе не так уж и очевидно. Что может не быть света, и долго, что может не быть воды, в душе, или закончилась питьевая вода, и что может не быть телефонной связи, и вопрос позвонить кому-то и передать что-то срочное – это вопрос, который меньше всего зависит от тебя. И фонарик, оказавшийся под рукой или кусок свечи, - это самое главное богатство в твоей жизни на данный момент. И какое это счастье, когда появляется свет, или закончился ливень, и можно выйти из гостиницы, чтобы купить сигарет или еще что-то очень необходимое.
И еще ей страшно нравилось криевское такси! За ним надо было посылать охранников или идти на Плато – так называлась рыночная площадь в центре Крии. Оно приходило. Или не приходило. Или опаздывало на час. Или отказывалось ждать пять минут. В общем, это было криевское такси. Это были разваливающиеся машины, которые непонятно каким образом ездили вообще, мало того, они ездили еще и без бензина! Когда такси приходит, ты долго с удивлением на него смотришь, изумляясь, что такое существует.  Ты садишься в такое такси, берешься за верхнюю ручку, чтобы не вылететь на повороте, ручка отваливается чуть ли не вместе с крышей! Чтобы открыть или закрыть окно нужно попросить водителя, тогда он достанет из-под своего сиденья огромную отвертку и вот уже твое окно опущено! В общем, когда она садилась в свое очередное такси в Крие, она уже заранее знала, что цирк обеспечен. Таксисты, заражаясь ее настроением, тоже смеялись: «Африканское такси, мадам!» «Послушайте, но не до такой же степени!» - отвечала она, покатываясь со смеху.

 

В какой именно момент ей впервые пришла мысль об Африке, Анна не могла с определенной точностью сказать.
Она закончила французское отделение иняза. На пятом курсе родилась дочь. Семьи не получилось. Борис был на двадцать четыре года старше Анны, и со свойственным мужским малодушием, избежал вопроса брака. Когда однажды Анна задала ему вопрос: «Боря, почему ты на мне не женишься?», он рассмеялся и сказал:
- Чтобы ты меня бросила через полгода.
Может быть, был прав. Но тогда Анна этого не понимала.
Собственно, Борис первым и рассказал ей об Африке, в которой он прожил девять лет, сначала в Конго, потом в Мали, по волонтерской программе. Работал учителем – преподавал аборигенам биологию и еще что-то. Французский выучил за шесть месяцев на курсах ЮНЕСКО. А когда Анна его спросила, каким образом ему пришла в голову мысль, поехать в Африку, ответил:
- Знаешь, мой отец как-то мне сказал: «Под лежачий камень вода не течет».
У него была великолепная коллекция африканских рисунков и масок. И фильмы об Африке, снятые им самим. Эта была какая-то необычная умопомрачительная Африка!
Потом все это забылось, стерлось за беготней и проблемами. Нужно было растить дочь. Борис хоть и помогал, но помощь была символическая. Анна пошла работать переводчиком в Центр Гражданской Авиации. Проработав несколько лет на временных контрактах, которые были весьма удобными, потому что внештатным переводчикам французского платили очень прилично по тем временам, а между контрактами можно было прожить на заработанные деньги и небольшие подработки. И вот в один прекрасный день осталась без работы: Алжир перестал закупать ИЛ-76 – стало дорого.
В стране шла перестройка. Все было как в уставе анархистов: никто никому ничем не обязан. Все по-новому, не как в «добрые» советские времена. Пришлось искать выход. Выход был только один – Москва.
Проводив дочь в первый класс, и, убедившись, что с учебой все в порядке, Анна уехала, оставив Линку с мамой, Натальей Алексеевной.
Самым трудным оказалось расставание. Линке понятие, что мама уехала было почти не знакомо, и она нелегко переживала разлуку.
Жизнь понемногу налаживалась. Позже Анна шутила: «К концу второго моего московского года я увидела журнал «Досуг», и потом целый год читала, куда народ ходит, какие спектакли, концерты. Какие выставки где». Сил куда-нибудь бежать в выходные не было. Хотелось просто побыть в одиночестве или в компании с телевизором. Потом начала выходить. Появились друзья, как правило, из «бывших» компаний, в которых ей довелось поработать. Выставки, художественные музеи стали настоящей страстью. Линка успокоилась, привыкла, что мама далеко, приезжала на каникулы в Москву. Сначала в сопровождении бабушки, потом одна. Как только у Анны появилась возможность, начали ездить за границу. Первой поездкой был Будапешт, где они встречали Новый год у институтской подруги Анны. Потом поехали по всяким морям. Каждый год ездили на какое-нибудь новое море: сначала Средиземное в Турции, потом Черное уже свое, потом в Хорватию на Адриатическое, потом на Красное. В общем, набралась уже коллекция этих самых морей. Линка после каждой поездки делала альбомы с фотографиями, которые с гордостью показывала своим друзьям.
Из переводчика-ассистента Анна доросла до хорошей менеджерской позиции и руководила собственным проектом. Европа была близкой, знакомой, даже надоевшей в результате командировок последних лет. Москва стала домом. Ульяновск казался тихой заводью, где ничего не происходит, да, наверное, никогда уже и не произойдет. Москва с ее культурным пространством была освоена. Музеи Европы - рядом. Так что было даже жаль, что мечта увидеть двести настоящих «живых» Ван Гогов перестала быть мечтой после поездки в Амстердам. И Шагал, Пикассо, Матисс и Гоген оставляли только страсть увидеть еще не увиденное, как страсть коллекционера приобрести последний недостающий предмет в коллекцию.
На фоне этой благоустроенной, размеренной жизни, о которой любой провинциал, да и не только провинциал, может только мечтать, ее внезапный отъезд в Африку был шоком для всех ее друзей, коллег и даже клиентов и партнеров, с которыми она работала. Собственно, «виноват» во всем был Бени, который, тем не менее, сам был потрясен ее поступком, кажется, не менее, чем все остальные.
С Бени она познакомилась, когда приехала на семинар в Опио, на Лазурном берегу. Семинар был организован руководством марсельского завода, и темой была психология продаж. Директор завода решил, что нужно привлечь русских коллег, и, таким образом, они с Катериной были единственными иностранками среди большой группы французов. В конце первого дня семинара Бени проводил индивидуальное собеседование с каждым участником, и в ожидании своей очереди к «доктору», сидя на лужайке возле бассейна, они с Катей смеялись, так как все больше и больше понимали, что «доктор» двух иностранок оставил на десерт. Анна пошла первая. Когда вышла, Катя пошутила:
- Я, конечно, знала, что ты кого угодно можешь заговорить, но не до такой же степени!
Каким образом, Бени удалось вывести ее к теме формулы счастья, ей было непонятно, но Бени был страшно заинтересован этой теорией, которую они как-то однажды в шутку разработали с Борисом Израилевичем. Вернее сказать, это была теория Бориса Израилевича, ее московского друга, пожилого ученого. Они дружили давно. Он был одним из первых, с кем она волей случая познакомилась в Москве.
Бени предложил продолжить тему за ужином, и в этот вечер они втроем: Бени, Катя и Анна до поздней ночи сидели за чаем в баре и разговаривали.
Формула Бориса Израилевича была проста и гениальна. Он сказал тогда:
- Счастье можно представить в виде дроби, где в знаменателе – то, чего человек хочет, от чего он получает удовольствие, а в числителе – то, что он имеет. И вот это соотношение числителя и знаменателя и есть уровень счастья человека.
«Действительно, так просто, - думала тогда Анна, - и абсолютно счастливых людей в мире так ничтожно мало. Прийти к совершенству, то есть добиться в числителе такой же величины как в знаменателе, практически нереально. Отношение равное единице редко встречается, если вообще встречается».
- Но это не все, - продолжал Борис Израилевич, - потому что знаменатель у каждого свой. У одного в знаменателе власть, деньги, у другого – благополучие его близких, третий получает удовольствие от того, что дарит подарки, например. То есть, люди получают удовольствие от разных вещей. Поэтому мы все такие разные. Потому что у каждого, абсолютно у каждого человека свой собственный знаменатель счастья.
Для Бориса Израилевича, размышляла Анна, знаменателем счастья, была возможность заниматься наукой, и величайшей удачей было иметь необходимое современное оборудование для опытов, которые имели очень большое значение для научных изысканий, которыми он был сейчас занят. У него была тяжелая жизнь, он пережил войну, гонения, как и вся еврейская интеллигенция, но, несмотря на возраст, отказывался уехать к дочери, обосновавшейся вот уже несколько лет в Америке. «Что я буду там делать? Здесь у меня работа, мои аспиранты, здесь я занимаюсь наукой. А там? Что я буду там делать? Я, может быть, и жив еще только потому, что я постоянно ужасно занят», - шутил он.
Разговор о формуле счастья оказался отправной точкой дискуссии о смысле жизни.
Когда Бени задал Анне вопрос, чего бы ей хотелось больше всего, она даже сама удивилась, насколько легко и быстро сформулировала ответ:
- Я хочу увидеть планету. Нет, не из космоса, хотя это, наверное, тоже страшно интересно. Но мне ближе сама планета. То есть посмотреть, как люди живут. Что там у них? Нет, не в Европе. С Европой все ясно. А посмотреть примитивную жизнь. Увидеть все-все. Добраться до самых неизведанных уголков, куда мало кому приходит в голову сунуться.
Волнения после поездки вскоре улеглись. Москва не оставляет много времени на чувства и мысли. И только за две недели до нового года, когда у нее в руках оказалась сумма денег, которую она планировала потратить на сорвавшуюся поездку в Индонезию, Анна подумала: «А почему Индонезия? Я же хочу в Африку!» Недоумевающие менеджеры турагентств говорили: «Такие поездки за две недели не готовятся. Тем более в рождество. Это нереально». «Реально», - сказала себе Анна и четвертого января вылетела в Кению.
Потом возвращение. Звонок на пути из Шереметьева ничего непонимающей Уне. «Отправь меня в Африку!». Уна хотя и сказала, что у нее, у Анны, что-то с головой, подключила свои связи, и через три месяца Анна уже готовилась к отъезду в Гвинею.
- Ань, ладно, ты уезжаешь. Ладно, у тебя совсем крышу снесло. Все ясно. Но мне, своей близкой подруге, скажи, пожалуйста: ну зачем тебе это? – допытывалась Уна.
- Ты знаешь, за десять дней сафари я поняла только одно, что за десять дней понять ничего невозможно. Я хочу понять, в чем там дело, в чем загадка Африки. Для этого надо ехать.
И уехала. И единственным человеком, от которого зависело ее решение, была дочь:
- Лин, а ты в самом деле отпускаешь меня в Африку? Ты точно не возражаешь?
- Мамочка, но ты же этого так хочешь, - ответила дочь.

 

Завод по переработке бокситов, построенный французами в Крие в конце пятидесятых, долгое время управлялся французами, затем был передан американцам. И вот теперь здесь хозяйничали русские. Гвинейская земля, богатая не только бокситами, но и золотом, алмазами и прочими ресурсами, привлекательна для инвесторов. Собственно, сначала был построен завод, на бокситовом месторождении, и это положило начало городу. Клод рассказывал о том, какой была Крия раньше. Дороги были заасфальтированы, город некогда процветал и был жемчужиной Гвинеи во всех смыслах. Теперь же от асфальта осталось только воспоминание, и криевцы топтали бокситовую грязь, а криевские машины драли колеса по дорогам, которые правильнее было бы назвать направлениями. Красную бокситовую землю можно было принять за глину, если бы она не была такой жесткой. Говорят, ходить по ней, все равно, что ходить по наждачной бумаге.
Завод находился между поселком Седе, где было сосредоточено большинство экспатовских вилл и собственно центральной частью Крии, с рынком, почтой, банком и немногочисленными гостиницами, в том числе «Бунгало». Еще один квартал, Боваль, начинающийся за «Бунгало» и простирающийся до нефункционирующей взлетной полосы, был самым отдаленным от завода. Достопримечательностью же этого квартала был ночной клуб «Боваль», стоящий на окраине, рядом с взлетной полосой, и оккупируемый русской публикой субботними вечерами.
По утрам приходил автобус, сигналил, забирал постояльцев гостиницы и вез их на завод. В полдень тот же автобус объезжал завод, собирая всех, чтобы отвезти на обед в «Бунгало» и потом обратно на завод. И если бы это было в каком-нибудь русском, а не африканском захолустье, от монотонности этой жизни в окружении людей, с которыми у нее не было ничего общего, можно было бы свихнуться. Но в интервалах между вечером и утром была страшно интересная, еще непознанная Африка. И каждую свободную минуту, она стремилась туда, подальше от убогой, наводящей тоску комнаты.
Анна подружилась с Леной, которая помогала матери управляться с гостиницей. Женщин в гостинице было немного: Лена, Маша, та самая, о которой ходили странные слухи, и Шурочка, москвичка лет сорока пяти, тоже недавно приехавшая и работавшая бухгалтером. Собственно Лена и открыла ей глаза на некоторые особенности местных нравов.
- Аня, ты была еще далеко отсюда, а про тебя было уже все известно: сколько тебе лет, твое семейное положение, количество детей, какого цвета у тебя глаза, волосы. И задолго до твоего приезда обсуждалось и осуждалось, как ты можешь бросить ребенка и тому подобное.
- Но, во-первых, откуда вся эта информация? А, во-вторых, неужели это представляет такой интерес, какого цвета у меня глаза? И кому какое дело до того, кого я бросила? Я владею профессией, приехала работать, больше здесь относительно меня никого и ничто не должно интересовать!
Это было возмутительно. И хотя в Москве ее предупредили: «Ты попадешь в террариум», это был уж какой-то совсем провинциальный террариум, напоминающий коммуналку с соседями, которые потихоньку друг другу гадят. Лена обозначила ей и ее «доброжелателей», которыми были Бричкина, а, следовательно, и Кабанов, которые, по словам Лены, видели в ней конкурентку и претендентку на их места. Анна была настолько далека от этого, тем более задерживаться здесь, если только она действительно обречена жить в этой жуткой гостинице, не собиралась. Но Бричкина беспокоилась серьезно. Она по нескольку раз на дню звонила Лене и спрашивала «Ну а как там наша мадам?» Это был всегда самый последний вопрос в разговоре, и Лена, изучившая уже Бричкину, говорила:
- Аня, она себе места не находит, каждый день пытается хоть что-то узнать: с кем ты дружишь, с кем ты выходишь. Когда она спрашивает что-то в последнюю очередь – это значит, что ее это очень сильно интересует.
Любопытство чужих людей к ее жизни и тон, которым о ней говорили, ее раздражали и возмущали. Отношение к себе она прочувствовала очень скоро, когда, решив поехать на выходные в Конакри, позвонила Бричкиной, которая распоряжалась транспортом, и поинтересовалась, в какое время едет асежевский транспорт в субботу.
- Вы знаете, едут две машины, но в одной, по-моему, нет места, вам надо поговорить с теми, кто едет, может быть, они согласятся Вас взять. А вторая: там люди едут в аэропорт, с багажом, поэтому я даже не знаю…
- То есть, места для меня нет?
- Даже не знаю…
- Хорошо, я  сама как-нибудь решу этот вопрос.
- А как Вы его хотите решить? – забеспокоилась Бричкина.
- Не знаю пока. Есть, наверное, какие-то другие способы доехать до Конакри. Такси, например.
- Анна, а Вы не боитесь?
- Боюсь, наверное. Но разве у меня есть выбор?
- А где Вы будете жить в Конакри?
- В гостинице. Кстати, Вы здесь уже давно, наверное, можете посоветовать в этом плане.
Бричкина назвала ей две гостиницы, в которых были цивилизованные условия, порядок цен, дала несколько рекомендаций по поводу правил безопасности в Конакри, сказав, что пешком лучше не прогуливаться, камеру не доставать и тому подобное, на чем разговор был закончен. Анна поблагодарила и положила трубку.
На следующий день ее вызвал Дроздов и запретил ей выезжать из Крии до тех пор, пока она не получит необходимые документы, собственно разрешение на работу в Гвинее. Вечером Лена рассказала, как радостная Бричкина звонила ей и щебетала:
- Представляешь, в Конакри собралась! Я ей все обрубила, я все тут же Дроздову доложила! Пусть сидит в Крие!
В тот вечер Анна позвонила Бричкиной и сказала: «Светлана, я хочу Вас попросить и предупредить: прекратите мне гадить», - и положила трубку. Бричкина примчалась в «Бунгало» через полчаса, о чем ей сообщила Лена, когда она ужинала на террасе:
- К тебе гости, - и на ее удивленное выражение лица пояснила, - Бричкины с Кабановыми.
Когда она, не торопясь, закончила свой ужин и вышла с террасы, Бричкина подошла к ней:
- Анна, нам нужно поговорить.
- Хорошо, давайте поговорим.
Зайдя в домик, она села в кресло в холе, жестом пригласив гостью сесть напротив, и закурила сигарету:
- Я Вас слушаю.
- На самом деле это я хотела Вас выслушать, какие у Вас ко мне претензии.
- Светлана, все, что я имела Вам сказать, я Вам уже сказала. По телефону.
- Но я не понимаю, Вы были так рассержены, я совершенно ничего не поняла…И потом связь очень плохая…
Бричкина продолжала что-то лепетать, задавать какие-то вопросы, явно пытаясь как-то настроить ее на диалог.
- Светлана, я могу Вам только повторить еще раз: все, что я хотела сказать, я Вам уже сказала. И добавить мне нечего.
Снова и снова попытки вытащить ее на откровенность. Это продолжалось довольно долго, Анна слушала молча, продолжая курить. Наконец она спросила:
- Светлана, зачем Вы пришли?
В течение какого-то времени повисла пауза. Потом Бричкина, как бы спохватившись, снова залепетала:
- Вы знаете, я со всеми дружу, у меня со всеми хорошие отношения, поэтому… Вы знаете, если я Вас чем-то обидела, хотя я и не понимаю, я готова попросить у Вас прощения. Если уж я что-то сделала такое… Я готова извиниться, но я не хочу, чтобы у нас были такие отношения…
Нет, все это определенно было бредом. Сцена в холе продолжалась уже полчаса, и ей доставляло удовольствие наблюдать, как на протяжении этого получасового почти монолога менялась Бричкина. В первые минуты это было определенное желание сохранить и даже подчеркнуть чувство собственного достоинства. Дальше, наткнувшись на стену молчания и полное отсутствие интереса и к разговору и, собственно, к ней, она меняет тактику на более мягкую, делает все попытки ее раскрутить. Следующая фаза – уже унижение. За что же Вы просите Вас простить, леди, если Вы не виноваты и Вы в этом уверены? Если бы я была на вашем месте, и мне вот так вот позвонили, и я ничего не поняла: за что меня так? и в чем меня обвиняют, я бы в жизни не поехала на другой конец города выяснять отношения с какой-то ненормальной, неадекватной особой! И вот, наконец, последняя фаза: поняв тщетность всех своих попыток и тактик, она уходит. Но ей нужно теперь уйти с достоинством. Она поднимается:
- Как Вам не стыдно, Анна?
- Мне? – она выдержала подчеркнуто длинную паузу, - Не стыдно.
Кабанов из машины даже не вышел. Они уехали.

 

По вечерам, после ужина, народ собирался на террасе или в закрытом зале, когда под шквал тропического ливня невозможно было услышать собеседника. Ждали художника, который рисовал свои картины, копируя их по размеченным квадратикам с открыток или репродукций. Или портняжку, чтобы сшить африканские бубу. Художник приходил с портфельчиком, в котором хранились все его образцы. Заказывали в основном ню, естественно аборигенок, или пейзажи с казами, пальмами и тому подобное. К своему удивлению Анна обнаружила среди образцов картину, копию которой давно хотела заказать, но потом, после разговора с одним кировским художником, отказалась от этой затеи. Это была картина «На рынке» Гогена, на которой два ярких пятна: оранжевое и желтое ее всегда завораживали. Две таитянки в ярких платьях на переднем плане должны отвлечь внимание от убогости комнатушки, в которой она жила. Вторая картина, которую она выбрала, был тоже очень яркий жизнерадостный Матисс. «Следы, оставленные в Крие французами», - подумала Анна. Кроме еще нескольких матиссов, в папке художника была большая коллекция репродукций Ренуара, Моне, Писсарро и других импрессионистов.  Когда, неделю спустя, художник принес картину, они очень долго смеялись, потому что, развернув ее оборотной стороной, обнаружили, что она нарисована на тонком ситце в яблочко. Лена кричала на художника:
- Ты что, с ума сошел? У тебя что, холста нет?
- Оставь его в покое, - Анна смеялась до слез, - такого в моей жизни еще не было: Гоген, нарисованный на ситце в яблочко! Как это трогательно. Я ее обязательно заберу с собой потом. Это же просто шедевр африканской изобретательности! Бедный Гоген, наверное, перевернулся бы в гробу… Хотя, он на Таити тоже рисовал на всем подряд. Когда, после его смерти, зашли в дом, в котором он умер, все стены были разрисованы.
Появившаяся Валюша рассматривала с недоумением свежеиспеченного гогена, на котором даже еще не везде высохла краска, и озадаченно спросила, произнося «Гоген» с украинским «г»:
- Аня, и что, тебе вот это нравится? И шо это такое этот Гоген.
Она хохотала до боли в животе: бедный Гоген уже пропеллером вертелся в своем гробу:
- Да, Валюша, это удивительно, но мне это не просто нравится, мне это страшно нравится!
Поскольку дело было накануне банкета по случаю дня металлурга, она предложила Валюше декорировать картиной зал ресторана, и даже определила ей место. Валюша, после серьезных сомнений насчет ценности подобной декорации, в конце концов, все-таки согласилась.
- После банкета я ее заберу, заодно раздобуду пока гвозди и молоток.
Картину водрузили на отведенное ей место, на чем и успокоились. Валюша заказывала художнику цветы России, Лена пальмы Гвинеи, парни все больше ударяли насчет аборигенок топлес на фоне какой-нибудь казы. В общем, все это было очень весело.
С портняжкой было еще хуже, потому что, то ли портняжке не всегда давались русские пояснения Валюши, то ли он чего забывал, но Валюша вечно орала, то рукава короткие, то еще что-нибудь не слава богу.
Валюша орала в принципе. В основном, правда, на африканцев, которые работали в «Бунгало»:
- Ну такие тупые, просто сил нет! Больше одного заданья давать нельзя. А воруют как, это ведь ужас, что творят! Аня, у нас месяц назад склад обворовали. Ворюги все. Порошок стиральный замучалась покупать. Делать ничего не умеют. Все машины мне переломали. Гладить не умеют. Готовлю все сама. Ничего не могут по-человечески сделать! Объяснять бесполезно.
То, что объясняла Валюша на русском языке, который африканцы не понимали, ее видно нисколько не смущало, и она по определению не считала необходимым хотя бы чуть-чуть научиться говорить, хотя жила в Гвинее уже несколько месяцев. И как некоторые русские, попадающие впервые за границу и не знающие языка, она, по всей видимости, считала, что чем громче она кричит, тем лучше ее понимают. Гвинейцам ничего не оставалось, как выучить по-русски самые необходимые слова, во всяком случае, те, кто работал на кухне, знали по-русски названия почти всех продуктов, чего нельзя было сказать о Валюшиных познаниях во французском. Впрочем, она не особо на этом зацикливалась, и однажды, когда Анна сказала ей, что им бы стоило попросить переводчика, Валюша заявила:
- Я без переводчика все могу объяснить. У меня муж переводчик.

 

Саша Шагин приехал в Крию на месяц раньше Анны и работал переводчиком на руднике. Сюда, на рудник, Кабанов определил ее «постажироваться для начала», прежде чем определиться с окончательным местом. По утрам были оперативки с решением всех текущих вопросов, потом корреспонденция и нескончаемый поток в кабинет директора рудника: начальники участков, подрядчики, водители, рабочие… Ей нравилось выезжать на карьеры, смотреть, как работает огромный комбайн Виртиген, и такие же огромные грузовики отвозят боксит на дробилку. Завод был красно-ржавого цвета от бокситовой пыли и грохотал как страшное чудище.
Саша, также как и она, не особо стремился устанавливать с кем-либо контакты, предпочитал больше африканское общество, и, как она позже узнала, почти все свободное время проводил, сидя в магазине мадам Бинты или на почте. Собственно, это неприятие русского общества здесь в Африке их и объединило. Узнав его поближе, она обнаружила, что он очень религиозен.
Приближался день металлурга, и все только и говорили об этом, жили ожиданием праздника, по случаю которого в «Бунгало» готовился банкет.
- Анна, если я и приду, то только к Вам. У меня нет никакого желания видеть лишний раз весь этот сброд, - Саша, по всей видимости, уже кое-что повидал здесь и отношение к соотечественникам было, мягко говоря, не слишком доброжелательное. На ее вопросы он уклончиво отвечал: «Вы сами со временем во всем разберетесь».
- Саша, ну и приходите ко мне. У меня тоже нет особого желания там резвиться, что абсолютно не помешает нам просто поболтать на террасе.
Саша жил в «Селибатерке», вилле, на которой жили в основном переводчики, недалеко от «Бунгало».
Народ съезжался, и зал ресторана был уже почти битком набит, и разодетые в пух и перья дамы украдкой ревностно оглядывали друг друга. Слишком вычурные коктельные платья здесь в Африке выглядели как-то, если не вызывающе, то, по крайней мере, неуместно. А, может быть, это было ее предвзятое отношение, поскольку она была уже слишком наслышана об их обладательницах (Лена знала все и обо всех) и догадывалась, что сегодняшнее событие для местных дам было светской вечеринкой высочайшего уровня. «Наверное, можно было бы умерить свой снобизм, - подумала она, - и не осуждать бедных теток, умирающих от скуки на своих виллах, пока мужья на работе, и месяцами не видящих никаких развлечений кроме телевизора и сплетен». Но зрелище расфуфыренных, разукрашенных и распричесанных жен настолько ее взбодрило, что даже ради этого развлечения и то стоило сюда заглянуть. Они с Сашей прошли на террасу, где и остались в одиночестве, потому что весь народ собрался в зале вокруг шведского стола, и когда была дана команда «к столу», столы были атакованы так, что пробиться было практически невозможно. Саша, несмотря на ее уговоры, есть отказался, демонстрируя свое пренебрежение к «голодному быдлу», которое пришло сюда «пожрать». Да, видно что-то в нем было серьезно надломлено за то небольшое время, что он провел здесь, что ненависть пронизывала все, что он о них говорил. Наевшись, народ потянулся на террасу, которая начала быстро наполняться, и вскоре все диваны, кресла и столы были заняты. К их столику подошел какой-то тип, уже изрядно принявший на грудь, нахально сел рядом с ней и заговорил по-французски.
- Вообще-то со мной можно и по-русски. По-русски я тоже понимаю, - уточнила Анна.
- А я, может быть, проверяю, как Вы владеете языком, - заявил тип.
- А, ну тогда конечно. Пожалуйста-пожалуйста. И… как? Проверка прошла удачно?
- Н-да, можно сказать Вы владеете языком.
- Гениально. Я польщена.
- Вообще-то я здесь директор по безопасности. Артур, - представился тип, - а Вы – Анна Владимировна.
- Верно.
- Я знаю, я все о Вас знаю.
- Неужели все? – с сарказмом парировала она.
- Все, Анна Владимировна, все. Вы даже не догадываетесь, насколько хорошо я о Вас осведомлен. А вот позвольте задать Вам вопрос. Вы позволите?
- Да пожалуйста.
- Вот скажите, зачем Вы приехали?
- В каком смысле?
- В прямом. Вы зачем приехали? Ну, кто-то деньги зарабатывать приезжает, кто-то… ну, короче, я у Вас спрашиваю: ваша цель какая?
- А Вам не кажется ли, Артур…
- Нет, не кажется. Я Вам задал вопрос. Вы ответьте. Какие Ваши планы?
- Мы говорим о каких планах?
- Ну, вообще, ваши планы в жизни.
- По-моему это несколько личный вопрос, вы не находите?
- У нас личного нет. Вы знаете, зачем Вы здесь? Зачем мы все здесь? – он сделал паузу, - Чтобы выдавать глинозем. Много глинозема! Еще больше глинозема! И Вы должны думать об этом с утра до вечера, - пафос начал переходить в раж, - С утра и до вечера! И ночью! И ночью Вы тоже должны думать об этом! Как можно больше глинозема! Завод должен давать глинозем!
- На мой взгляд…
- Нет, у Вас нет никакого взгляда! У Вас не должно быть никакого взгляда. Только глинозем: и днем, и ночью! Глинозем, глинозем и еще раз глинозем. Вот об этом Вы должны постоянно думать!
- Послушайте…
- И мы здесь все дерьмо. Все! Только глинозем. Все остальное здесь дерьмо. Я, например, дерьмо. И Вы тоже дерьмо...
- Оно, конечно, Ваше право – считать себя тем, чем Вам нравится, но как-то Вы уж позвольте мне самой…
- Вы, Анечка, будете дерьмом. Вы никуда от этого не уйдете. Здесь бежать некуда. Если Вы здесь останетесь, Вы обязательно будете таким же дерьмом как все здесь. Запомните. Мы здесь все – дерьмо. И лучше не сопротивляться.
- Вы знаете, Артур, если бы Вы не сказали мне, что Вы директор по безопасности, это самая последняя мысль, которая пришла бы мне в голову. Для директора по безопасности Вы слишком много говорите. Вы задали мне кучу вопросов и даже не пытаетесь получить ответ. Главное качество директора по безопасности, как мне представлялось раньше, - с иронией акцентировала она, - это умение слушать и снимать информацию. Но, видно, я чего-то не понимала.
Сцена была настолько бурной и шумной, что за ними уже с любопытством наблюдали не только те, кто сидел за их столом, но и с соседнего столика народ с интересом оглядывался, пытаясь понять, что происходит.
- С безопасностью у нас все в порядке. У нас все под контролем. Вы шагу здесь не сделаете, чтобы мы об этом не знали.
- Интересная безопасность.
- Да, Вы под колпаком. Каждое ваше движение фиксируется. Куда, с кем, зачем. Нам все известно о каждом вашем шаге.
- И каким же образом Вам это удается?
- Все очень просто. У нас везде свои люди. Вот Вы вышли из «Бунгало» и мы об этом знаем.
- ?
- Да, Анна Владимировна. Вы забыли об охранниках. Мы знаем обо всех ваших перемещениях. Здесь негде спрятаться. И некуда бежать. Вы попали.
- И Вы хотите меня убедить, что ваши охранники докладывают Вам о том, куда и кто…
- Безусловно.
- И неужели это представляет какой-то интерес для службы безопасности?
- Для нас все представляет интерес.
Было ли это правдой или нет – это вопрос десятый, но существование самой идеи слежки в этих головах ее шокировало. Саша исчез незаметно. Она тоже вскоре ушла к себе. Банкет закончился под утро, со всеми положенными в такого разряда увеселениях приключениями типа падений в палисадник, пьяных разборок, разграблением остатков шведского стола хозяйственными женами и тому подобное. Шариков, это была кличка директора по безопасности, закончил свой банкет на том, что повис на шее у Дроздова, и его пришлось оттуда с трудом отдирать.

 

День праздника оказался той разделительной линией, которая отчеркнула странное начало от дикого продолжения. Неустроенность быта, отвратительная еда, которая готовилась Валюшей, и к которой она с трудом привыкла, мерзкая комната, которая почти никогда не убиралась, не меняющееся неделями постельное белье, застиранное и рваное (тоже видно со времен французов), даже Маматова, муштрующая постояльцев гостиницы на предмет – выходи, стройся к завтраку, кто не успел, тот опоздал, все эти, теперь уже мелкие, неприятности померкли по сравнению с травлей, которую ей устроил Кабанов, в качестве мести за униженную и оскорбленную жену. Начал он именно в день праздника, предупредив ее, что завтра, то есть в воскресенье, ей принесут ноутбук и срочную работу, которую нужно сделать к утру понедельника. И это после того, как она целый день проторчала на кухне, помогая готовить банкет, делая это исключительно ради Лены, и, когда весь народ после сегодняшнего бухалова будет отлеживаться с похмелюги.
Когда она вернулась к себе, было начало одиннадцатого. Спать она не могла, несмотря на то, что ее домик был достаточно далеко от пиршества, где грохотала до утра музыка и слышались пьяные крики. В голове колотилась только одна мысль: «Бежать! Бежать отсюда как можно быстрее!» Прошло всего три недели с момента ее приезда. Но какие жуткие три недели! Гостиница, где заправляла тетка, которой в самый раз было бы работать комендантом в советском студенческом общежитии, а еще лучше в исправительном учреждении строгого режима.
- Ты здесь не командуй! - кричала Маматова, когда в конце второй недели, застала Анну за разговором с Камарой, который убирал ее комнату, и когда она пыталась выяснить, как часто должны меняться полотенца, постельное белье, которое со дня ее приезда не менялось ни разу, и что происходит с туалетной бумагой, которой никогда нет. После того, как она объяснила Маматовой, в чем проблема, та устроила такой крик, что Анна пожалела, что вообще завела этот разговор:
- Никто тебе здесь белье каждый день менять не будет! Ты что дома каждый день белье меняешь?
- Нет, дома не каждый. Но, извини, Валюша, у меня дома и в матрасах не труха. И потом, мне кажется, здесь вообще это нужно делать довольно часто из гигиенических соображений, с учетом все-таки специфических условий. Мы в Африке, а не на войне.
Объяснять и, уж тем более спорить с Валюшей было бесполезно – ее это только заводило, и она взвивалась и переходила в визг.
- А туалетную бумагу спрашивай у меня, у них нечего спрашивать.
Полный аут. Анна мысленно представила очередь постояльцев в домик комендантши гостиницы, униженно выпрашивающих у Валюши по кусочку туалетной бумаги.
Она очень быстро нашла на рынке все, что требовалась, чтобы экипировать свой номер, и отныне мыло, туалетную бумагу, бумажные полотенца покупала сама. Проблемой была вода – ее уходило много, и таскать ее было тяжело. Мужики в гостинице, даже те, кто был на машинах, помочь не рвались, наверное, не догадывались, что бутолированная вода здесь нужна для всего, даже зубы почистить, и в голову им видно не приходило, что упаковка весила девять килограмм. Потом, правда, она научилась заказывать эту воду у гвинейцев, работавших в гостинице, которые с удовольствием ей ее приносили  с рынка за небольшое вознаграждение. Купила даже постельное белье, но это ситуацию не спасло, потому что от старых трухлявых матрасов и подушек, оно моментально становилось несвежим. Одежда в прачечной стиралась отвратительно, но других вариантов не было. Потом она узнала, что стиралось белье практически без стирального порошка или же совсем без порошка, потому как Валюша экономила на всем. Однажды Валюша, не сильно страдающая логикой, жаловалась какому-то постояльцу гостиницы: «Столько стирки! Столько денег на крахмал уходит, детям на колбасу ничего не остается». Какое отношение колбаса для детей имела к бюджету гостиницы, Маматова, наверное, даже не пыталась сопоставить. Но про воровство Анна поняла гораздо позже, в силу, пожалуй, того, что не особо над этим задумывалась, а Лена постоянно твердила, что «эти козлы» так мало денег на содержание гостиницы выделяют, что какое там белье или шторы, на хлеб насущный не хватает…
Чего они хотят от нее? Чего добиваются? Сначала вечно наглый Кабанов со своим переводом. Несколько минут спустя безопасность – колпак Бормана (или Мюллера, как уж его там) в своем пьяном исполнении…
Камушек ударил в стекло окна сильно и четко. Она вздрогнула. Взглянула на часы: десять минут четвертого. Нет, это не может быть что-то упавшее сверху, с крыши или с дерева. Слишком сильный удар, который может быть только от фронтального броска. Анна затаила дыхание, и внимательно посмотрела на шторы – между ними был небольшой зазор с чернеющим окном. Она сидела на кровати, и быстро дотянулась до ночника, чтобы его выключить. Шорох быстро удаляющихся шагов, подтвердил правильность ее догадки. Она медленно приблизилась к окну, запахнула шторы и подошла сбоку, чтобы посмотреть в ту сторону, куда, как ей показалось, пошли шаги. В темноте двора можно было разглядеть только силуэты деревьев. Хорошо освещена была лишь та дальняя его часть, где был ресторан. Но и там не было никого. Народ был с другой стороны на террасе. Тщательно закрыв штору, Анна отошла от окна, легла на кровать и решила не включать свет. Она лежала, прислушиваясь, несколько минут. «Это уже паранойя. Возможно, кто-то и бросил камушек, но он просто случайно мог попасть в окно». Она уже потянулась к ночнику, чтобы нажать выключатель, как новый сильный удар по стеклу заставил ее вздрогнуть… Дверь была заперта, она знала, но все же встала, чтобы убедиться. Стараясь думать о чем-то другом, Анна погрузилась в какое-то непонятное состояние между явью и сном, а, скорее кошмаром, содержание которого ей так и не удалось потом вспомнить.

 

В свете новых проблем с Кабановым и безопасностью, которая так рьяно рвалась ее оповестить, что типа шаг влево – и не думай об этом, Маматова, у которой поорать несколько раз за день – такая же физиологическая потребность как у курильщика покурить, показалась ей божьим одуванчиком. И если «безопасность» была просто пьяна, болтала без умолку, а, как говорится, информирован, значит, вооружен, то Кабанов взялся за дело со знанием этого дела. Он гонял ее по всему заводу без устали, каждый день придумывая новую «производственную необходимость», засовывая ее внезапно то на переговоры, контекста которых она не знала, то на производственные оперативки вместо куда-то девшегося дежурного переводчика, то ставя ей каждый выходной подряд дежурство то по госпиталю, то по производству, то подсовывая вечно «срочные» переводы, которые она должна была сделать, не имея своего рабочего места, словаря и вообще, не зная, что день грядущий готовит. В общем, Кабанов оказался по этой нечистоплотной части профессионалом. Спасло ее только то, что она была тоже профессионалом, по своей переводческой части, и в большей степени даже то, что Кабанов в это не поверил и решил ее утопить, доказав ее несостоятельность, потратив на это немало усилий и времени.
- Да ладно. В сиви понапишут: пять языков, все в совершенстве, а потом ни на одном двух слов связать не могут, - сказал он при их первой встрече на заводе.
- Знаете, Александр. Что там пишут в ваших сиви, не знаю. Я, за то, что написано в моем сиви отвечаю, - сказала она тогда, - я – профессиональный переводчик, с большим опытом, в самых разных сферах. И поверьте, я знаю, о чем я сейчас говорю.
Кабанов устроил проверку по полной программе, и, когда понял, что она действительно знала, о чем говорила, подступился с выходными. Графики дежурств составлялись так, что она не могла вырваться из Крии. Но она все равно готовилась, искала выход. Документов у нее по-прежнему не было, и ей уклончиво отвечали: «Ну, это трудно сказать, может быть через месяц». Месяц она ждать не собиралась.
- Лен, давай найдем машину. Я не могу больше оставаться в этой тюрьме.
Лена, также страдавшая от деспотизма матери, как страдали от него сотрудники и обитатели «Бунгало», стремилась на свободу. Они разработали план побега в Конакри на выходные, чтобы просто снять номер в «Новотеле», сходить куда-нибудь поужинать, может быть заглянуть в ночной клуб. Да просто выпасть на пару дней из этого дурдома!
В конце концов, Анна договорилась с машиной, и они с нетерпением ждали субботу.
Ранним утром, еще в темноте, доктор Алассан, с которым Анна познакомилась на заводе, прислал за ними машину. Водитель привез их на виллу доктора, где они пересели в его джип и уже в шесть утра неслись по трассе в Конакри, оставив позади просыпающуюся в полном неведении об их побеге Крию. От авантюры захватывало дух, тем более шикарный джип доктора патрули даже не смели останавливать, скорее всего, знали, кто хозяин джипа.
- Лен, когда-нибудь я буду рассказывать своим друзьям о том, как на крутом черном джипе под покровом ночи я удирала из-под носа службы безопасности!
Она не могла поверить, что ЭТО свершилось! Она на свободе! И нет рядом всей этой мрази, от которой тошнило. Они хохотали всю дорогу, но только после того, как доктор, молчавший первые минут двадцать, внезапно обернулся к ним и сказал:
- Извините за молчание. Вот теперь я проснулся.
После чего остановить доктора было делом нереальным. Его несло как Остапа. И если бы кто-нибудь из русских, которые мирно еще спали сейчас в Крие, увидел бы сейчас их джип, несущийся на полном ходу с этой странной троицей хохочущих до одури плюс недоумевающим водителем, искоса наблюдающим за всем этим, он бы точно офигел и от наглости этого мероприятия, и от странной компании.
До Конакри домчались быстро. В девять Анна уже стояла на ресепшене «Новотеля», где она внезапно осознала, оказавшись в европейском холле европейской гостиницы, что просто разучилась себя вести в нормальных условиях. «Господи! Неужели можно так одичать за какой-то месяц!» Когда они поднялись в номер, и она увидела сверкающую чистотой ванную комнату, мягкие паласы, чистую постель, нормальную, просто нормальную мебель, ей захотелось ущипнуть себя, чтобы поверить, что это не сон, настолько все это нереально выглядело после бунгаловской убогости. Бесшумный кондиционер, телевизор с миллионом каналов на всех языках, меню, зазывающее скорее позавтракать, океан за окном четвертого этажа… В общем, ощущения у нее были такие, как будто она вернулась с того света на этот. Они решили быстро принять душ и спуститься к завтраку.
Шок, который ждал ее в зале ресторана, оказался еще ужаснее. Она хотела все сразу: все эти блинчики со всеми этими джемами, и с медом тоже, и сыры, и пирожные, салаты, сосиски, соки, и омлет, и вот эти французские булочки, с шоколадом, и с изюмом, с изюмом обязательно! и что там еще? Она вдруг поняла, что с маматовской «кухней» она просто забыла, что есть нормальная еда, что все это по-прежнему готовится, и кто-то каждое утро это ест: и кофе с молоком, и яичницу, и свежий хлеб, и сливочное масло! Все это никуда не исчезло! Все это по-прежнему существует! И весь мир во всем мире просыпается и варит себе кофе! Это было невероятно! Она выходила к завтраку в «Бунгало» всего раза три. Потому что ни то жидкое нечто, претендующее быть чаем, ни микроскопический сырок «Дружба», ни переваренный сливовый джем времен застоя, от которого незамедлительно начиналась изжога, все вместе взятые, не были эквивалентом чашки крепко заваренного чая, который она делала себе в своей комнате в качестве завтрака. Благо чайник ей тоже удалось раздобыть на рынке. Где только Маматова находила это все? По всем подсчетам все эти продукты уже давно канули в лету. Откуда она нарывала их в Африке, было непонятно.
Обалдевшая от возможности выспаться в чистой постели после теплого душа, после завтрака она завалилась спать. Потом они заказали обед в номер, смотрели на океан из окна, в телевизор и болтали. Если она расскажет, что можно получить ни с чем несравнимое удовольствие, сидя целый день в номере пусть и комфортабельной гостиницы, сидеть безо всякой цели, просто наслаждаясь комфортом и бездельем, проехав предварительно для этого сто восемьдесят километров,  ей однозначно скажут, что у нее крышу снесло. Она и сама бы в такое не поверила, но тогда им даже не хотелось вообще делать какие-либо движения и уходить из этого маленького мира, который они купили себе за сто двадцать евро. Служащие гостиницы как-то неоднозначно поглядывали на них, что веселило их еще больше.
Вечером они решили выйти в город, поужинали в марокканском ресторане «Ля мама», который им порекомендовали, и, куда некоторое время спустя, подошел Буба, переводчик, с которым Анна познакомилась в Крие. Буба работал и жил в Конакри и приезжал в Крию сопровождать одного русского. Количество каламбуров, всяких поговорок и приговорок из русского фольклора, которыми жонглировал Буба (сокращенное от Абубакар) не поддавалось какому-либо контролю или исчислению. Они до слез смеялись, и Анна вспоминала одного своего приятеля времен студенчества, который приблизительно с периодичностью раз в минуту говорил: «Кстати, на эту тему есть анекдот». В конце концов, Анна не выдержала и спросила:
- Послушай, а ты Бубу Касторского случайно не знаешь?
Тирада чернокожего Бубы, которую он выдал в качестве ответа на вопрос, была умопомрачительной: одесский Буба отдыхал!
На следующий день за ними заехал Ленин «брат», Фудэ, русскоговорящий гвинеец, который называл Валюшу «мамой», и из обрывков разговора с «сестрой» Анна поняла, что их связывали какие-то дела. Фудэ был алмазником. Так его отрекомендовала Лена, когда Анна спросила ее, откуда он и что это все такое. Обедали они с Фудэ в компании двух русских, и по каким-то необъяснимым признакам и жестам она поняла, что у Фудэ здесь роль шестерки. Криминальный жаргон приходил в голову при одном только виде этих двух добрых молодцев, пожирающих несметное количество еды столовыми ложками. А когда один из них протянул ей визитку, на которой значилось: князь такой-то удела такого-то, у нее слегка зашевелились волосы на голове. Конакри, вообще, кишил авантюристами всех сортов и мастей со всех концов света. И князьями, похоже, тоже, как настоящими, так и фальшивыми, которым отпечатанное типографским манером имя, очевидно, придавало самоуважения и уверенности, которую уместнее назвать наглостью. Настоящего князя она, правда, знала только одного. Это был канадец Ги де Гран-Пре, бывший директор по кадрам АСЖ, которого заменили на семинариста Филиппова. С Ги ей удалось познакомиться в один из первых дней в Крие, куда он приезжал по делам, и его аристократическое происхождение, о котором ходили слухи, выдавала не столько приставка в имени, сколько весь его аллюр. Ги был необычайно аристократичен, но не в смысле светских хроник и внешнего лоска, хотя в нем все было безупречно, а скорее той необычайной простотой и легкостью, которые очаровывали всех, с кем бы он не общался. Собственно, тем, что теперь принято называть модным словом «харизма». «Князья» же, с которыми ей пришлось сидеть за этим столом, в полную противоположность Ги были столь же далеки как от безупречности стиля (таковой просто отсутствовал), так и, вообще, от понятия просто воспитанного человека. Собственно, при виде свисающей по лицу лапши, такие понятия как-то вообще становились неуместными.
Прощаясь с «сестрой» Фудэ сказал:
- Передай маме, что у нее очень нежный любящий сын, и он никогда не обманывает.
- Ты мне хватит это все. Ты мне скажи, где машина, и когда будут деньги за компьютер, - напирала Лена, возвращаясь к теме, вокруг которой разговор велся еще с утра.
Вид у Фудэ, поправляющего свои кругленькие очочки, был такой невинный, что поверить в то, что он прохвост, было просто невыносимо.
Несмотря на все эти очень странные комбинации и компании, в жизни появился какой-то новый привкус. Наверное, это был тот самый вкус свободы, очень странной свободы, свободы на два дня, который отпечатался в мозгу каким-то новым кодом: свобода – это когда ты за пределами Крии. Это стало неким шифром, новым символом, и потом Анна делала все возможное и невозможное, чтобы эту свободу заполучить.
Доктор заехал за ними вечером, как они и договорились, чтобы опять же под покровом ночи вернуться в Крию.

 

С доктором Алассаном Анна познакомилась в тот день, когда переговоры с профсоюзами, которые вот уже две недели безуспешно велись русской администрацией завода, достигли своего полного накала, и профсоюзные лидеры серьезно грозили забастовкой. Администрация, будучи не в состоянии закончить эти переговоры каким-либо позитивным результатом, в срочном порядке вызвала доктора Алассана, который на тот момент находился в Конакри, и выехал, чтобы помочь русским закончить переговоры. Переводчик, переводивший до нее эти переговоры в течение двух недель, уже настолько выбился из сил, что ей позвонили и попросили его заменить. Так случилось, что этот вечер стал последним и результативным переговорным днем, и она оказалась свидетелем блестящего дипломатического таланта Алассана как переговорщика. Ему удалось не только завершить переговоры, но вывести их из достаточной тяжелой стадии жесткой конфронтации. Еще тогда, сидя поздно вечером на последних раундах этих переговоров рядом с перепуганным насмерть Филипповым, который выступал от лица русской администрации, она обратила внимание как мастерски, шаг за шагом, Алассан отвоевывал, незаметно продвигаясь к цели, территорию руководства АСЖ. Она сидела между Филипповым, у которого руки почти тряслись, и доктором, аргументы которого, по определению не могли вызвать возражений, настолько уверенность и логичность его речи были безупречными. Доктор был великолепен как оратор. Было очевидно, что опыт и знание ситуации и психологии его соотечественников плюс мастерство ведения переговоров, плюс личное обаяние, столь важное в процессе убеждения, определили выбор администрации. К тому же, Алассан уже не раз на практике доказал русским собственную эффективность, как она узнала позже.
Филиппов, в паузах, когда горячка переговорщиков приводила к ситуации разборок между профсоюзными представителями (а их было человек двенадцать) и они переходили на родной язык, рассказывал ей как в конце прошлого года, когда он только-только приехал в Гвинею, была другая забастовка, и как было страшно, и как они уже распределялись по машинам, кто с кем едет, если что… Тогда ситуация видно была очень серьезной, и неприкрытый страх, который она читала сейчас в глазах Филиппова, был, похоже, достаточно обоснованным, и угроза, которую он видел в ситуации, вполне реальной.
Однако, в результате еще нескольких нелегких для всех часов, с оспариванием последних пунктов, корректировок и уточнений, соглашение между администрацией и профсоюзами было подписано.
С Алассаном она потом случайно встретилась в «Бунгало», и он пригласил ее составить ему компанию за ужином, отметив ее профессионализм и терпение, на которые он обратил внимание во время переговоров. Вообще, надо признать, что услышать оценку и благодарность за свой труд со стороны гвинейских коллег было делом обычным, тогда как для русских начальников, каковыми на АСЖ мнил себя каждый второй, если не каждый, переводчики были чем-то вроде мальчиков и девочек на побегушках, которые вообще считались чем-то третьесортным, на которое можно было кричать, быть недовольным, что тебя не переводят по междометьям, и иногда, несмотря на ее профессиональное терпение и привычку переводить даже самых косноязычных, хотелось спросить: «Ты сам-то понял, чо сказал?»
С доктором они подружились, и каждый нашел в другом то, что ему было необходимо в той ситуации, в которой каждый из них находился.
Доктор, каким-то своим двадцать седьмым чувством, видно еще при первой встрече, понял, что она не расистка, и, наверное, именно это было для него той притягательной силой, которая и подтолкнула его завязать с ней более близкое знакомство. Вообще, быть нерасистом в этой русском среде было достаточно легко, поскольку большинство русских жили за своим забором, отгораживая свою жизнь от вторжения в нее африканцев, некоторые свою брезгливость не считали даже необходимым скрывать. Для нее же расовый вопрос, если и существовал, то далеко не в той форме, в какой он существует для людей, которые априори считают себя существами высшего порядка по отношению к «черным», даже не пытаясь проанализировать вопрос, а в чем, собственно, это превосходство заключается, и уж тем более, не озадачиваясь проанализировать достоинства противоположной расы, так как им в голову даже не приходит, что таковые могут быть.
­­­Для нее, оказавшейся в полной изоляции, отлученной от нормального человеческого общения, окруженной чуждой средой, и чувствовавшей себя инородным телом, которое не вживается в этот организм, доктор был той соломинкой, тем даром с небес, который послан утопающему, над которым уже смыкается толща воды и которому открывается ужас бездны. Когда потом, спустя несколько месяцев, ее друзья задавали ей вопрос, не жалеет ли она, что не уехала тогда сразу, зачем все это было ей нужно, она отвечала: «Знаете, есть некоторые вещи, которые мне нужно, наверное, было испытать в этой жизни, пройти через них до конца, в том числе, чтобы понять, на что я способна, и вообще вкус этих вещей». Вкус изоляции, когда вокруг нет никого, и ты не можешь позвонить и выкрикнуть SOS, выговорить всю свою боль, просто не можешь это сделать по техническим причинам, потому что нет связи, вкус этой изоляции – это вкус ужаса, кошмара, который невозможно сравнить ни с чувством голода, или усталости, или физической боли. Это состояние, когда ты медленно сходишь с ума, потому что твое окружение – это большинство, а большинство по определению право, а ты совершенно другой, отличный от всего этого большинства, а, стало быть, ущербный, неадекватный, анормальный. И ты не прав. И ты начинаешь сомневаться в себе и задавать себе вопрос, а не перекошено ли твое восприятие, а не мания ли у тебя преследования? Она до последнего задавала себе этот вопрос. Даже тогда, когда все пазлы сложились, и она сама программировала и предвидела, все что произойдет, чуть ли не с временной точностью. Даже тогда, когда рядом была уже Мария, то есть два свихнувшихся сознания в одном месте планеты и на одной почве было уже делом менее вероятным. Только в Москве, когда узнала, что представительная комиссия была командирована в Гвинею для того, чтобы ее «убрать», только тогда она поняла и поверила, что это не плод ее воображения…
Алассану было за пятьдесят, но выглядел он значительно моложе своих лет, и его импозантная внешность, проницательный ум и тонкое чувство юмора наверняка привлекали и очаровывали женщин. Он был чуть выше среднего роста, плотного телосложения, всегда улыбался и шутил и его не столько европейский стиль в одежде, сколько манера ее носить, только дополняла общее впечатление. Образование он получил в Европе, в Югославии, где и защитил свой медицинский диплом. На тот момент, когда Анна с ним познакомилась, он уже не был практикующим врачом, а занимал пост заместителя генерального администратора завода. Слухи ходили разные. Поговаривали, что доктор был мафиози (непонятно, какой смысл вкладывался в это слово), что якобы у него несколько домов в Конакри и тому подобное. Из того, что было достоверно в истории доктора, о чем говорил и он сам, и те, кто был очевидцем этой истории, - это то, что во время одной из профсоюзных забастовок, был полностью, дотла, уничтожен и разграблен его дом, и теперь он жил на вилле, которую ему предоставило АСЖ. В качестве компенсации за уничтоженный дом русская администрация АСЖ, интересы которой он защищал, предложила ему тысячу долларов. Он отказался. От подачки, как он уточнил. Мародеры разграбили все.
- Даже чемодан с памятными вещами, - рассказывал Алассан, - они все, все разграбили, лишив меня даже тех сувениров, которые мне были дороги.
- А что там было?
- Свадебная одежда. Потом… детские вещи моей дочери, которые мы с женой хранили как сувенир… Все…
Вилла Алассана, где они сидели, была довольно скромной, но для одного человека вполне достаточной – семья Алассана: жена и дочь жили в Конакри, куда он уезжал каждые выходные. В гостиной царил беспорядок: повсюду валялись какие-то бумаги, коробки, было видно, что человек, живущий здесь, живет на чемоданах. Алассана переводили в конакрийское представительство Легиона в качестве советника, и это «повышение» было ни чем иным как закамуфлированной отставкой. От доктора избавлялись таким образом, отодвигая его подальше от дел.
С тех пор, как они познакомились, она часто бывала у него в гостях. И то, что в один из таких вечеров Анна стала его любовницей, было всего лишь естественным развитием их отношений. Единственное, что ее потрясло в тот вечер, было отражение их тел в зеркале ванной комнаты, куда они вышли из спальни.
- Посмотри, какой контраст, – сказал Алассан, глядя на их отражение в зеркале, - шоколад и молоко. Или лучше: кофе с молоком.
Анна с удивлением рассматривала свое отражение рядом с Алассаном, и удивлялась не столько его темнокожести, сколько своему необычайно белому, ослепительно белому цвету.
- Это удивительно, - говорила Анна, переводя взгляд с отражения Алассана на свое и прикладывая свою руку к его груди, - это потрясающе…. Я даже не предполагала, что это так контрастно выглядит!
Только потом, позже, когда Анна посмотрела на Алассана со стороны, сравнивая его цвет кожи с другими гвинейцами, она поняла, что Алассан был не просто черный, он был самый черный. Из всех этносов Гвинеи сусу, к которым принадлежал доктор, были самыми темнокожими.
С этого дня у Алассана появилась новая тема. Он полушутя,  полусерьезно мечтал о маленькой девочке «кофе с молоком». Анна сначала подыгрывала, но когда Алассан начал говорить на эту тему в более серьезной проекции, начала сердиться:
- Ты не отдаешь себе отчета в том, что ты говоришь. У меня на родине это очень серьезная проблема, даже если ты готов обеспечить меня до конца моих дней. Ты не понимаешь, какая это проблема! Россия – это не Франция и не Штаты. Тот факт, что я оказалась не расисткой в этом смысле совершенно не означает, что вся Россия такая. Но мой вопрос – это только часть, небольшая, незначительная часть вопроса. А вот судьба темнокожего ребенка в этой стране может оказаться просто трагической. Он будет чужим в этой стране.
Всегда!
Предположение Алассана, что она оставит ребенка ему, повергло ее в почти истерический шок:
- Как ты можешь даже предположить такое?! – возмущалась она, - как ты можешь думать, что женщина может родить и оставить своего ребенка?!
- Но он же будет черным?
- Ты ненормальный!
Эти споры, совершенно абстрактные, ничем собственно не обоснованные, велись каждый раз.
- Алассан, как ты себе это представляешь? У меня взрослая дочь. Как я ей смогу это все объяснить?
- То есть, ты считаешь, что связь со мной – это какое-то постыдное дело?
Алассан умел находить кризисные точки.
- Ты все передергиваешь. Как ты представляешь меня с белой, не просто белой, а очень…. Ты видел фотографию моей дочери? Она же белая среди белых! И второй ребенок….
- Так это же очень красиво! – смеялся Алассан, - Представь: с одной стороны у тебя твоя белокурая светлоглазая взрослая дочь, а с другой маленькая «кофе с молоком»!
Именно переход их отношений в более интимную сферу, приблизил Анну к пониманию, насколько расовый вопрос является не просто важным, а очень болезненным вопросом. Потому что Алассан очень часто теперь задавал ей этот вопрос, иногда доходя до истерических криков: «Ты не расистка! Нет, ты – не расистка!»
У него были до нее белые любовницы. Одна в молодости, в Югославии. И он до сих пор жалел, что тогда по молодости проявил малодушие, и девушка избавилась от его ребенка. Так утверждал он. Вторая была француженка. Уже здесь, в Гвинее. Он тогда был уже, кажется, женат. Когда Анна однажды, уставшая от разговоров о «кофе с молоком», начала его упрекать и говорить, что его привлекает в ней только цвет кожи, ну плюс смазливость, что его мужскому самолюбию просто льстит, что у него белая любовница, он долго на нее смотрел, а потом сказал:
- Какая же ты дура. Ты идиотка. Ты даже не понимаешь, что кроме твоей белой кожи в тебе есть еще столько всего, что стоит гораздо дороже всей твоей белизны и красоты! У тебя есть душа! Понимаешь? И ум. Но самое главное – душа! Это страшная редкость. Поверь мне.
Он называл ее ma blanche. И страшно ревновал. Стоило ей отказаться приехать по какой-то причине, он тут же без перехода начинал: «У тебя кто-то есть? Он русский? Или африканец? Кто он? Я его знаю?» В общем, как говориться, ревность, она и в Африке ревность.
Водитель приезжал за ней вечером, ждал в условленном месте, а потом отвозил также под покровом ночи. Благо темнеет в Африке уже в семь вечера. Доктор жил в поселке Седе, в другой части города, дорога к которой проходила мимо завода.  Когда первый раз ночью она увидела завод, он предстал перед ней как огнедышащий монстр, светящийся в ночи, выбрасывающий клубы дыма из своих печей. «Чудовище, пожирающее человеческие души», - каждый раз думала она, когда зрелище во всей своей мощи представало ее глазам. Хотя, Анна и понимала, что ночное зрелище было всего лишь символом, и, что не этот монстр виновен в деградации человеческой расы, а сама человеческая раса гнила, и запах этого гниения был повсюду. Из разных источников, и из своих наблюдений, она узнавала понемногу, как устроена легионовская жизнь. Должности здесь раздавались по звонкам, связям, или за деньги. Так что ни о каком качестве кадрового состава говорить не приходилось. Чтобы удержаться здесь на плаву, и уж тем более идти вверх, нужно было уметь приспосабливаться, пресмыкаться, пробиваться. Ни одной из этих  «добродетелей» Анна не обладала. Измученная вконец преследованиями Кабанова, который находил все новые и новые способы ее достать, она прибилась к берегу доктора Алассана, который ее понимал, так как наблюдал русских уже давно, и их пакостную, подлую сущность изучил. Кроме того, поскольку теме расизма был зеленый свет, он высказывал всю свою боль по поводу русского расизма. По всей видимости, если французы или американцы, которые управляли раньше заводом, и были расистами, то, по крайней мере, у них было достаточно воспитания и культуры это скрывать.
Позже Алассан признался Анне, что она обаяла его еще в тот вечер, когда он впервые увидел ее на профсоюзных переговорах. Он даже абсолютно точно описал, как она была одета и как она появилась, введя в замешательство участников, которые не были в курсе замены переводчика. Потом он приехал пообедать в «Бунгало» вопреки своим привычкам.
Специально, как он сказал, чтобы встретить ее.
- Я в первый день, когда тебя увидел, сказал себе: «Эта девушка будет моей!»
- Да ты просто Казанова! Тоже мне плэйбой! – смеялась Анна.

 

Раньше, когда ей было совсем плохо, она прибегала на почту, где господин Барри, криевский почтарь, всегда был рад ее видеть, и всегда был рад помочь, набирая и набирая без устали номер, по которому нужно было дозвониться. Он был частично в курсе ее проблем, потому что тот первый звонок во внешний мир, звонок Клоду в Монреаль, был в его присутствии, и она говорила по-французски, и плакала тогда, настолько были сильны эмоции. Он потом сказал ей: «Я был так потрясен. Я хочу Вам сказать: никогда не стесняйтесь. Если я могу чем-то Вам помочь, я сделаю все, что в моих силах. Скажите, что я могу для Вас сделать?». И когда она, испугавшись, что ее разговор могли слышать другие (в соседнем помещении было интернет-кафе), задала ему вопрос, он улыбнулся и сказал:
- Можете забыть свои страхи. Эти люди, никуда не пойдут и ничего не расскажут.
В его словах было столько уверенности, что она окончательно успокоилась.
Дозвониться было трудно. Связь была настолько некачественной, что иногда можно было неделями приходить и уходить без результата. С работы звонить она принципиально не хотела, догадывалась, что прослушивается. Поэтому, чтобы дозвониться Уне приходила на почту. С работы звонила только маме, чтобы сказать, что все хорошо. Уна возмущалась и уговаривала:
- Ань, ну какого черта ты там делаешь, если все так плохо. Давай возвращайся.
- Подожди, у меня есть план, и есть время пока. В течение первых трех месяцев я могу уехать, если захочу, в любой день.
Разговора с Москвой не получалось. Чтобы все объяснить, в том числе, что собственно ее здесь держит, нужно было очень много объяснять. Она понимала, что не способна все это сформулировать. Ее держала Африка. Она не готова была со всем этим так легко расстаться. Уйти – это всегда самое простое решение. И это никогда не поздно сделать.
А, кроме того, надо было найти в себе смелость, чтобы признать, что самолюбие тоже. Как вернуться? Как объяснить? Что сказать? Друзьям, вообще всем, для кого ее отъезд был просто шизофреническим поступком. Как признать, что ее полет, ее мечта об Африке оказалась всего лишь фантазией, и в реальности она приземлилась на помойке, и не знает, какие «сюрпризы» ждут ее здесь завтра?
Лена ее поддерживала. Каждый раз, когда она уже готова была собирать чемоданы, Лена говорила:
- Ты никуда не поедешь.
- Еще как поеду. Да я себя перестаю уважать за то, что позволяю себе жить в таких свинских условиях и обращаться со мной как с быдлом. И кому? Нет, хватит, все это не для меня, я сыта по горло легионовским дерьмом. Как вообще можно присылать людей работать и не создать им элементарных условий, элементарной безопасности?
- Ань, здесь всем тяжело. Ты думаешь, мне легко? А им там по х… как ты здесь живешь. Да, мы для них быдло. И ждать от них нечего. Они живут на виллах и им по барабану, какие у тебя проблемы. Посмотрела бы ты, какие картины Дроздовская жена себе покупает. Ты думаешь на свои деньги? А как же! А то, что ты здесь в дерьме живешь, кого это вообще волнует. Они о своих задницах пекутся.
- Вот именно. И я сыта всем этим по горло. Я уезжаю.
- Ну и кому ты этим досадишь? Бричкина только порадуется, что ей удалось тебя выжить. Она же только этого и добивается. И Кабанов изо всех сил старается, чтоб ей угодить и тебя выкинуть.
- Лен, я просто не могу больше. Ты не представляешь, в каких условиях я работаю. Щелочь кругом, пар, жара, на этой верхотуре… У меня вчера так голова закружилась, что я чуть-чуть в этот бак с кипящей щелочью не свалилась. Я просто больше не-мо-гу!
В принципе она сама «выбила» себе это место. Измученная бесконечной «стажировкой», не имея второй месяц ни своего рабочего места, ни компьютера, она сама пришла к Дроздову:
- Александр Осипович, моя стажировка неприлично затянулась. Люди удивляются, никто никогда здесь так долго не стажировался. Тем более, необходимости в этом нет, у меня достаточно и опыта и знаний, чтобы работать на этом заводе на любом участке.
- Понимаете, у нас есть одно место, - пробормотал Дроздов, - но это тяжелый для женщины участок. Там и щелочь, и вообще тяжело.
- Послушайте, тяжелее моей ситуации просто не бывает. Как Вы представляете работу переводчика, у которого даже нет компьютера? Посадите меня на любую помойку, но я хочу, чтобы у меня было рабочее место! Пусть на помойке, но мое личное рабочее место.
И вот она получила это свое рабочее место: баки с кипящей щелочью, похожие на огромные адовы котлы, между которых по узким мостикам, на безумной высоте, ей приходилось теперь ходить каждый день.
- А почему они не поставят туда мужика на этом участок, у нас же полно мужиков переводчиков.
- Хороший вопрос. Я, кстати, на данный момент – единственная женщина переводчик. Ну, Кабанов почему не хочет делать рокировки – это мне понятно: быстрей загнусь, или свалюсь, что еще лучше. А вот Дроздов, который осознает ситуацию, вполне бы мог авторитарным манером мне как женщине предложить более подходящую офисную работу, а туда послать парня покрепче.
- Да ничего он не может. Он – тряпка, неспособная вообще ни на что. Это не Ситников.
Ситников был предшественником Дроздова, бывшим администратором АСЖ.
- Лен, а знаешь, я вчера реально представила, что если я туда свалюсь, ведь меня даже искать никто не будет. И производство из-за того, чтобы мой труп достать, никто останавливать не будет. Думаю, что это слишком дорого, производство останавливать и какой-то труп извлекать, и терять из-за этого трупа миллионы долларов.
- Думаю, что ты права, - Лена с ужасом смотрела на Анну, - а почему ты не попросишь Рафаэля тебя туда не таскать?
Рафаэль был начальником производственного департамента, где она теперь работала.
- Лен, я ему говорила, что у меня голова на высоте кружится. И потом там пар, очень душно. Мне там реально дурно становится. Но никто же не видит мое состояние. Я реально могу потерять сознание и соскочить туда. Там перила очень легкомысленные: упасть в бак – фигня вопрос. Но Рафаэль же в Корчагина здесь играет. Ему надо героя изображать. А одному скучно изображать. Вот он и берет с собой то Паризьена, то еще кого-нибудь, а стало быть, присутствие переводчика необходимо. Мне, Лен, по правде сказать, там делать нечего. Там переводить нечего. Там на пальцах все можно объяснить. Тем более в таком грохоте все равно никто ничего не слышит. Но я же не могу ему об этом сказать.
- Ань, пошли в «Боваль» завтра? Потанцуем. Вина французского выпьем. Или в «Калао» поужинаем.

 

Сначала уволили Шурочку. За неделю до окончания испытательного срока. Потом то же случилось с Марией. Лена сказала, что обе были никудышными специалистами, да и вообще непутевыми бабами. Ни с одной из них Анна толком не общалась, виделась только в автобусе, когда ехали на работу. И если Шурочка была довольно заносчивой особой, то про Машу она ничего не знала, кроме того, что видела ее часто  с теннисной ракеткой и слышала, что она во время сиесты играет в теннис, или ходит куда-то в бассейн в Седе. Ее удивляло, откуда у той столько сил, что она в самую жару еще и спортом может заниматься.
- Ань, она неадекватная, - твердила Лена.
- Почему?
- Ну посмотри на нее. Она ведь взрослая девка уже. С какими-то мотоциклистами шарахается. Мужиков черных водит. Ну скажи, что она неадекватная.
- Лен, я ее вообще не знаю. Что я могу сказать. Ну, наверное, неадекватная. У меня, например, на какие-то лишние движения сил не остается. Да кто, вообще, здесь нормальный?
- Посмотри на нее, она же молодая, но вид у нее такой затасканный.
- Может быть…
Машу уволили после скандала в маматовской столовой. Что-то с битьем посуды и тому подобное. Дело было за завтраком, и всю историю она знала только по слухам.
- Ее давно надо было уволить, - радовалась Лена, - как такую непутевую мать вообще отпустила.
- За что ее уволили?
- Да она ни черта не делала, на работу опаздывала или вообще прогуливала. А потом, посмотри, как она себя вела, делала, что вздумается. Вечно эти черные.
- Какие черные? И что? Она мне говорила, что к ней массажист ходит, так тут они ко всем ходят.
- Ань, ну к тебе же не ходят.
- Ну просто мне не нужен массажист, я перед отъездом курс массажа прошла. В чем криминал-то?
- У нее на лице написано, кто она такая.
Спорить с Леной о том, чего она действительно не знала, ей не хотелось. Голова раскалывалась от своих проблем, чужие туда уже просто не помещались. Тем более, усердие, с которым рыл Кабанов, требовало столько моральных и физических сил, чтобы все это выдержать, что ей казалось, что если даже сейчас рухнет весь мир, ей будет наплевать.
О романе Анны с Алассаном Лене было известно. Лена была ее единственной подругой здесь, которой она рассказывала обо всех своих проблемах и знакомствах. Лена Алассана одобряла. По всей видимости, его положение на заводе и статус в Гвинее были достаточно значимыми, чтобы забыть, что он черный. Анну, правда, несколько покоробило желание Лены узнать так называемые постельные подробности, но она закрыла тему раз и навсегда, сказав, что как любовник Алассан весьма ей подходит. Она и в молодости-то не обсуждала ни с кем из подруг интимных подробностей своих романов, а уж теперь это тем более не было интересной темой для обсуждения. Алассан был категорически против, когда узнал, что Лене известно, куда уходит Анна по вечерам, и, что Лена даже знает, что они любовники. Алассан боялся Валюшиного языка, который мел все подряд. Анна его успокоила, сказав, что ее подруга не Валюша, а Лена, и это разница, потому что Лена не побежит к Валюше рассказывать, в этом она была, зная Лену, уверена. Алассан был недоволен, но постепенно Анна его убедила, что его опасения не имеют под собой никакой реальной почвы. Собственно, здесь в Гвинее, у нее и было только два человека, на которых она опиралась, и общение с которыми помогало ей преодолевать все трудности. Человек не может быть один. Долго, по крайней мере. И особенно, когда он окружен недоброжелателями. Ему нужна поддержка. Пример Саши Шагина это подтверждал. Саша пытался доказать Анне, что ему никто не нужен, что он вполне может быть один. Но его вид, становившийся день ото дня мрачнее и мрачнее, доказывал только то, что Саша просто сам себя уговаривает. Саша писал дневник. Однажды он ей говорил об этом. Это, кстати, психологический выход, способ, чтобы сбросить ту отрицательную энергию, которая наваливается на тебя извне. «Что ж, - думала Анна, - каждый из нас выбирает свое лекарство от одиночества». Если бы ей сказали в Москве, что ее спасением от одиночества и отчаяния станет чернокожий африканец, она бы удивилась. Наверное, у каждого свой путь. Своя судьба. И своя истина.

 

Возвращаясь в гостиницу после работы, она принимала душ, выходила на террасу, проглатывала невкусный ужин и, если не было дождя, уходила либо на почту, где можно было посидеть в интернете или поболтать с месье Барри, либо к Алассану, который присылал за ней машину, либо в соседний бар к Робберу, который записывал ей африканскую музыку на диски. С Роббером она познакомилась, когда однажды шла мимо его бара и ее внимание привлекла именно эта музыка. Она остановилась перед баром. Он вышел ей навстречу. Анна спросила, что это за песня, и таким образом завязался разговор.
Роббер всегда был рад ее видеть, хотя в его баре она ничего не заказывала. Они просто болтали, обсуждали новые записи, которые она хотела заказать. Роббер уже записал ей «Африкандо», коллекцию сенегальской и ивуарийской музыки, и она пыталась понять, что еще есть интересного: хотелось привезти дочери достаточно полную коллекцию. Она помогла ему расплатиться за старенькую кофеварку, которую он приобрел для бара, и он не понимал, почему она не хочет попробовать кофе.
Однажды вечером она не застала его в баре, и его, то ли брат, то ли друг, который сидел там вместо него, сказал, что он в больнице. На ее расспросы, что случилось, он ничего толком не мог объяснить. Через день Роббер сам пришел в «Бунгало», и, когда она вышла к воротам, так как африканцев на территорию гостиницы не пускали (после скандала с Марией все визиты массажистов, немассажистов были запрещены), он сообщил ей, что его жена родила дочку. Она удивилась, так как он никогда не рассказывал о своей семье, и она даже не знала, что у него беременная жена. Она знала, что он студент какого-то технического колледжа и в баре зарабатывает на жизнь.
- Я хочу Вас пригласить посмотреть ребенка.
От неожиданности она не знала, что сказать. Тем более, вечерний ливень вот-вот должен был разразиться.
- Я даже не знаю. Ты понимаешь, у нас в России как-то не принято… пока ребенок такой маленький…
- Пойдемте, здесь совсем рядом, - настаивал Роббер, – это напротив моего бара.
Поколебавшись еще минуту, она нехотя согласилась. Дом, напоминавший с виду большой барак, действительно был в трех минутах ходьбы от «Бунгало». Они прошли по едва освещенному коридору, окрашенному в тоскливый желтый цвет,  и оказались перед приоткрытой дверью.
- Вот здесь я снимаю комнату.
- Как-то неудобно, - все еще сомневалась она.
Он открыл дверь, и она увидела маленькую каморку с большой кроватью, на которой посреди подушек полулежала молодая женщина с крошечным комочком на руках, едва завернутым в какое-то тряпье. Она уже бывала раньше в этих африканских жилищах, которые кроме как трущобами трудно было как-либо назвать. Но здесь нищета при свете тусклой лампочки как-то особенно подчеркивалась именно присутствием этой новой маленькой жизни. В ее сознании рождение ребенка, к которому готовятся заранее, покупая всякие кружевные шапочки, кофточки, пеленки, подушечки, одеяльца и конверты со слониками, зайчиками, когда к приему маленького гостя комната наполняется всеми цветами радуги, игрушками, погремушками и массой всяких нужных мелочей, это самое рождение ожидается как яркий долгожданный праздник…
- Здравствуйте, - ей с трудом удалось начать, - Как Вы себя чувствуете?
Вопреки ее ожиданиям, женщина не выглядела ослабленной и усталой, как будто прошло не два дня, а как минимум неделя после родов.
- Спасибо. Хорошо, - она приоткрыла и протянула ребенка навстречу Анне.
- Посмотрите, - сказала одна из девушек, собравшихся за ее спиной, очевидно соседок по бараку, - посмотрите, у нее кожа такая же как у Вас. Белая.
Только теперь она поняла, что именно цвет кожи ребенка так сбил ее с толку.
Девушка взяла Анну за руку и приблизила ее к ребенку.
- Она даже светлее, чем я!
Девушки рассмеялись. Анна вопросительно посмотрела на Роббера.
- Они всегда такие при рождении. Приходите через месяц, увидите, что она станет такой же черной как мы.
- Не может быть! А почему? Нет, это невероятно!
Своим удивлением она окончательно всех развеселила. Мать ребенка улыбалась тоже очевидно наивности белой, которая первый раз в жизни видела чернокожего новорожденного ребенка, которого, на самом деле, даже нельзя было назвать чернокожим.
- Вы придете на кристины?
- Конечно! А когда это будет?
- Через месяц примерно. Я Вам сообщу заранее.
- А Вы уже дали ей имя.
- Пока нет.
Она попрощалась. Роббер проводил ее почти до гостиницы, и уже там, на повороте, ведущем к воротам, она, порывшись в карманах, нашла десять миль и протянула ему:
- Это мой небольшой подарок по случаю рождения.
- Спасибо, - он очень разволновался, - спасибо Вам большое.
- Ну что ты, Роббер, это ерунда.
Ей стало как-то неуютно от такого бурного выражения благодарности за два доллара, которые по ее представлениям было даже неудобно предлагать.
- Вы не представляете, как это много. Нам никто столько не дарил. По миле, ну максимум по две дают на рождение. Жалко, что Вы это не там сделали, моей жене было бы очень приятно.
- Да, действительно, ты прав. Кстати, ты никогда не говорил, что женат и что вы ждете ребенка.
- На самом деле мы не женаты. Я даже не был в нее влюблен. Мы просто были друзьями. Она очень хороший друг. Когда у меня были проблемы с деньгами, она мне помогла заплатить за учебу.
- А что ты собираешься делать теперь?
- Мы поженимся.
- Это правильно. Тем более, ты говоришь, что она надежный друг. Это очень важно в жизни.
Она протянула ему руку, которую он пожал, и направилась к воротам «Бунгало».
Подойдя ближе, Анна поняла, что там что-то происходит. Мизансцена, которую она увидела на входе, была следующая: по эту сторону возле решетки ворот стояла темнокожая девушка, по ту сторону стоял Жильбер, француз, живший в «Бунгало» уже около месяца, и кричащая как всегда Валюша, которая что-то пыталась ему объяснить на смеси нижегородского с французским. Увидев Анну, Валюша воодушевилась и тут же обрушилась на нее. По спутанной валюшиной речи про запреты, про то, что это не простая городская гостиница, а гостиница ведомственная, про правила, которые для всех одинаковые, Анна с трудом смогла понять, что речь идет о девушке, которая стояла за воротами.
- Пусть он встречается с ней, где хочет. У нас все посетители запрещены. У нас в гостинице никаких визитов.
Язык у Валюши видно не поворачивался сказать французу, что запрещено приводить черных, как она называла африканцев.
Анна попыталась в мягкой форме довести до ничего не понимающего, но очевидно уже догадывающегося, француза требования администрации, но, несмотря на все ее усилия сгладить острые углы, выслушав, он взорвался:
- Я – француз! Мы свободная нация! Свободная страна! Это черт знает что! Что она себе здесь позволяет!
- Месье, пожалуйста. Это не мадам придумала эти правила, - слукавила Анна, хотя была уверена, что именно Валюша предложила администрации все эти запреты, - это – требование администрации, которые она должна выполнять. Это ведомственная гостиница АСЖ, и здесь действуют правила, предложенные администрацией АСЖ. Мне очень жаль. Я понимаю Ваш справедливый гнев, но, к сожалению, ничего нельзя изменить. Придется объяснить Вашей подруге, что посторонним вход на территорию запрещен. Это требования безопасности. Мне, действительно, очень жаль.
Француз, продолжая материться, но уже более миролюбиво – по всей видимости, спокойный тон Анны приблизил его чуть-чуть к состоянию равновесия – взял за руку свою подругу и удалился в сторону города, объясняя ей что-то на ходу.
«Бедная девушка, - подумала Анна, - наверняка она все поняла. Как должно быть ужасно чувствовать себя изгоем в собственной стране, когда тебя к тому же унижает какая-то неотесанная крикливая баба». Она посмотрела им вслед: девушка была необычайно тонкая и, несмотря на высокий рост,  выглядела хрупко, рядом с взлохмоченным, широкоплечим Жильбером. Она представилась ей в свете происшедшего какой-то безмолвной рабыней времен давно ушедших, которая, даже если бы и знала язык, все равно не могла ничего возразить в силу своего социального положения.
- Пусть, если хочет, встречается с ней в других гостиницах. У нас тут не публичный дом, - разгоряченная Валюша никак не могла уняться и стояла рядом с Анной, провожая пару взглядом, как видно, чтобы убедиться, что они не вздумают вернуться.
Анна вернулась в свой номер, включила телевизор. Камара настроил ей конакрийский канал и она, если и включала телевизор, то только этот канал. Кроме Конакри было только два русских канала с идиотскими боевыми сериалами, политическими и криминальными страшилками и новостями с родины, которые она и без того узнавала на работе, когда что-то достойное внимания случалось. Местное телевидение, хоть и выглядело доморощенным, но там хотя бы можно было почерпнуть какую-то новую для себя информацию типа: над чем смеются гвинейцы – миникомедии с бегающими вприпрыжку персонажами выглядели наивно и забавно, или дискуссии на актуальные темы в студии, где чаще всего обсуждались СПИД, проблемы образования в Гвинее и т.п., или страноведческая «Почтовая открытка» и выступления религиозных лидеров. Даже музыкальные заставки с гвинейским танцами на ее взгляд было приятнее созерцать в сравнении с козликами русской попсы, скачущими по сцене в а ля суреравангардных прическах и нарядах. Читать не хотелось. Собственно книг, кроме словарей, она с собой почти не привезла, в надежде, что у народа, который здесь давно осел, найдется, что позаимствовать. Правда, когда оценила контингент, поняла, что, Надя, ее давняя московская подруга, пожалуй, была права, когда сказала: «А ты не думаешь, что там народ может только Донцову и Маринину и читает». «Это в лучшем случае», - мысленно ответила она Наде, так как народ погряз в тайнах своего вонючего «мадридского двора», как Лена это называла. «Мадридский двор отдыхает!» - говорила Лена, рассказывая ей очередное происшествие или сплетню. Честно говоря, Анна уже устала от всех этих сплетен и пересудов, и все чаще пыталась Лену затормозить, когда та прибегала с какой-нибудь «сногсшибательной» новостью.
- Лен, пошли они все. Мне до лампочки, как они там живут и чем занимаются. Я хочу только одного: чтобы меня не трогали, оставили в покое. Я не собираюсь здесь никому мешать, карьеру здесь делать мне противно. Хочу только одного: пусть меня не трогают.
- Ты знаешь, Бричкина в это не верит. Они с Кабановым видят в тебе опасность.
Она понимала почему. Уж если они про цвет ее глаз знали, то сиви то уж точно внимательно прочитали, и заставить их поверить, что она, руководя в прошлом собственными проектами, занимая серьезные позиции в компаниях, приехала сюда работать переводчиком и на этом успокоилась, это было нереально. Да и Лена ей как-то сказала:
- Знаешь, никто не верит, что ты не за деньгами сюда приехала как все.
- Ты знаешь, а ведь они правы: как можно поверить, что над человеком так издеваются, он живет в таких свинских условиях, и его, в принципе, ничто здесь не держит, а он как пиявка вцепился и не уезжает. Ведь мне во всем понятиям давным-давно надо было отсюда свалить. Кто поверит в эти сказки про Африку, на которую я приехала посмотреть. Наверное, только идиот.

 

А Африка была повсюду. И именно эта Африка давала ей силы жить и выжить в этом волчьем логове с прихлебательскими совковскими законами. Она съездила еще раз Конакри, потом в Киндию. Теперь у нее был свой безотказный водитель, которого нашел ей Алассан, и, который, в любое время дня и ночи был готов приехать и отвезти ее в любую точку Крии, а на выходные и за пределы Крии. Поездка в Киндию открыла ей глаза на то, что есть другая Гвинея, не такая грязная и помойная как Крия или Конакри, а другая, красивая, с живописными колониальными домиками, цветущими деревьями, ровными дорогами, чистыми улицами. Это было настоящее открытие. Лена, после той их первой поездки, отказывалась с ней ездить, пыталась затащить ее вместо поездки в опротивевший «Боваль», но она твердо сказала тогда:
- Нет, ни одной минуты не хочу здесь оставаться. Будут еще всякие воскресные дежурства, тогда можно и в «Боваль»… Ты не представляешь, как мне здесь плохо, я задыхаюсь здесь, я устаю, а не отдыхаю за выходные. Поехали, Лен…
В этой точке, во всей видимости, как она поняла позже, и начали расходиться их интересы. Лену больше привлекала ночная жизнь, клубы, русские парни, тусовавшиеся в «Бовале». Для Анны же, даже тогда, когда она переживала свой «клубный» период, она всегда избегала заведений, где собиралась русская тусовка, потому что чем больше было в заведении русских, тем меньше там было африканской музыки, под  которую она любила танцевать или смотреть на танцующих африканцев.
В конце концов, ей даже понравилось ездить одной, потому что таким образом она делала именно то, что хотела, и не нужно было притираться к чужим интересам. Альфадьо, какой-то очень дальний родственник Алассана, заранее предусматривал все таким образом, чтобы поездка сложилась так, как она ее представляла. В Киндии их сопровождала Саудату, дочь одной знакомой Альфадьо, настоящая африканская красавица с модельной внешностью и фигурой. После того, как Саль, мать Саудату, привела их в дом и познакомила с дочерью, красавица исчезла на несколько минут и появилась в нежно-голубом национальном наряде, с вплетенными в волосы бусинами такого же как платье цвета. Она не могла удержаться, чтобы не сделать несколько снимков, настолько девушка была живописна. Саудату по дороге к водопадам без умолку щебетала, пытаясь научить ее пёль, своему родному языку. Не хотелось ее обижать, и Анна, несмотря на усталость после довольно утомительной и долгой дороги, которую они проделали из Крии, пыталась повторять загадочные слова. Глядя на Саудату, она думала: «Все же не зря говорят, что женщины пёль – самые красивые в Гвинее». В Гвинее множество всяких этносов. Но основных несколько. Сусу, живущие в прибрежной и околоприбрежной части страны, в том числе в Крие, составляли большинство. Территорией пёль было Фута Джалон, на восток от Киндии. Пёль, по всей видимости, по причине довольно прохладного для Африки, высокогорного климата, самые светлокожие. Форестьеры, или лесные гвинейцы – выходцы из лесной Гвинеи. Говорят, самые крепкие по телосложению и самые некрасивые. Огромного роста, с некрасивым, но очень живописным лицом, Дьявора, мастер красной стороны, был тому подтверждением и воплощением. Женщин пёль она встречала в Крие среди знакомых Альфадьо, и они, как правило, обладали очень породистыми лицами, тонкими чертами лица и красивой формой головы. Есть еще малинке, джалонке и другие. Бага живут на севере прибрежной зоны и, говорят, они самые черные. Ей однажды представили одну девушку бага – она действительно была чернее ночи.
На пути к водопаду, им попалась маленькая деревушка. Деревушка сусу, уточнила Саудату. Анна попросила остановиться на несколько минут, и они осмотрели устройство и обстановку хижин, небольшой курятник, напоминающий мини-избушку на курьих ножках, кухню, представляющую из себя крышу, сделанную из огромных листьев, придерживаемую балками из тонких стволов каких-то деревьев – такой малюсенький мини-дворик с очагом и посудой внутри.  По ходу она делала снимки, и, когда, сняла одну из женщин, выходящих из этой кухни, та начала что-то говорить на своем языке, как показалось Анне недовольно. Она вопросительно посмотрела на Саудату, предупредительно сообщив:
- Объясни ей, что если ей не нравится, что я ее снимаю, это цифровая камера и снимок можно удалить.
Саудату перевела. Аборигенка заулыбалась, и начала что-то лепетать снова.
- Она говорит, что она плохо выглядела и поэтому не хотела, чтобы ее снимали.
Анна рассмеялась, подошла к аборигенке и показала ей снимок:
- Что Вы! Вы очень хорошо получились! Посмотрите как живописно: эти оранжевые пальмовые плоды так перекликаются с Вашим платьем. Но мы можем переделать, если хотите.
Саудату перевела, женщина замахала руками и заулыбалась в знак того, что она согласна.
Саудату ходила по деревушке и показывала Анне, как растет всякая африканская всячина.
- Это вот и есть маниока?! – удивлялась Анна, увидев желтый цветок на ножке выше себя ростом. Она сделала снимок Саудату рядом с цветком. Получилось очень живописно.
- Смотри, два цветка: голубая Саудату и желтая маниока – они так подходят друг другу! - показывала она снимок Альфадьо, довольная результатом.
Аборигены с интересом наблюдали и сопровождали их в их продвижении. Внезапно появилась ее аборигенка в оранжевом платье, неся на руках двух детей и что-то бормоча.
- Это близнецы, - пояснила Саудату.
Анна уже знала, что близнецы в Гвинее являются предметом особой гордости и приносят то ли счастье, то ли удачу, в общем, близнецы – это хорошо.
- Это ее дети?
Саудату повернулась к женщине, чтобы задать вопрос.
Та что-то быстро залепетала, показывая на другую женщину, потом на мужчину, потом на еще одну женщину. Анна вопросительно посмотрела на Саудату в ожидании разъяснений. Саудату что-то спросила у аборигенки. Они повыясняли несколько минут, после чего Саудату начала объяснять Анне. Разобраться в сложных полигамных отношениях африканской семьи Анне было, похоже, не под силу. Все было как-то уж совсем запущено.
- Да, тут у нас действительно очень трудно понять. Это сложно все объяснить, - смеялась Саудату.
В конце концов, Анна решила, что лучше не углубляться в эту семейную иерархию, а то с ума сойдешь, и наилучшим выходом из ситуации было сделать общее семейное фото. Поблагодарив гостеприимную деревню деньгами на кока-колу, как здесь принято, они сели в машину, и махая руками провожающим их аборигенам, направились к водопадам.

 

Хранителем водопадов оказался довольно экстравагантный африканец, замотанный, несмотря на жару, в длинный шерстяной шарф, по имени Фарафине, пояснивший, что его имя означает «Африка».
- Как это? Фарафине – это на вашем языке означает Африка?
- Нет. Фарафине переводится «чернокожий». «Фине» - кожа. «Фара» - черный. Посмотрите на меня. Разве я не чернокожий? Чернокожий. Фарафине. То есть Африканец. Африка. Меня здесь все так зовут.
Это звучало забавно: в качестве самоидентификации в Африке назвать себя чернокожим? В чувстве юмора этому парню не откажешь!
- Вот это мои владения, - он обвел руками огромную живописную поляну, на краю которой виднелась река, - У меня в Конакри туристическое агентство. А вот там тоже водопад. Еще один. Я Вас провожу. Правда, сход там нелегкий, но я в этом году сделаю ступеньки, чтобы детям и пожилым людям было легко туда спуститься. Сюда многие приезжают из Конакри. Посольские. Семьями. Иногда на два, на три дня. Здесь рай.
Они спустились вниз по крутому спуску, действительно трудному для человека, непривыкшего лазать по горам, и оказались на нижнем уровне реки. Водопад был небольшой, но очень коварный. Когда они проходили к нему сверху, оттуда даже понять невозможно, что дальше обрыв и высота, потому что сверху река казалась спокойной и никаких намеков о приближающейся опасности. Фарафине, как бы читая ее мысли, прокомментировал:
- В прошлом месяце здесь человек погиб. Плавал в верхней части реки. Вода спокойная, он даже не заметил как вниз скувыркнулся. Теперь здесь запрещено купаться наверху. Здесь можно, а наверху нет: очень опасно.
Они поднялись наверх и прошли в другую сторону поляны, вверх по реке, где в пятидесяти метрах был второй водопад, тоже небольшой, но оформленный такой красивой заводью и тропической зеленью, что оторваться было невозможно.
- А если Вы еще вон в ту сторону пройдете, через поле, там есть грот очень красивый. Река метров пятнадцать течет в закрытом гроте. Не знаю, правда, можно ли в этом месте там спуститься сейчас. Может быть, размыло дождями. Вообще, в общей сложности, здесь четырнадцать всяких интересных уголков.
- А далеко идти?
- Минут двадцать.
Анна с надеждой посмотрела на Саудату.
- Пойдем?
- Пойдем.
Не выражающий никакого энтузиазма насчет тащиться двадцать минут по пеклу  вид Альфадьо, привел их к быстрому решению бросить лентяя там, где стоит, и отправиться к гроту вдвоем. Фарафине, прихрамывающий на левую ногу, не годился в проводники, поэтому он позвал двух мальчишек, которым и предстояло вывести их к гроту.
Она снимала по пути к реке, и на одном снимке с удивлением для себя обнаружила, что пейзаж очень напоминает русское поле знойным летом. Вот только мальчишки, попавшие в кадр, были черные, но на дальнем плане этого даже сразу и не поймешь.
Реку нашли довольно быстро. Мальчишки, по одним только им ведомым приметам, вышли к тому месту, где река текла внутри. Тот, что был постарше, спустился вниз, но через минуту вылез, отрицательно качая головой:
- Не сможем спуститься. Размыто.
Они прошли еще несколько метров и вышли в месте, где река выходила из грота. Мальчишки молниеносно спустились вниз и уже махали им руками:
- Давайте, здесь здорово!
Она отдала камеру Саудату и начала спускаться. Речка была неглубокая и очень быстрая. Анна шла в джинсах, по колено в воде, наслаждаясь необычайно приятной после зноя прохладой. Она обернулась. Саудату ее фотографировала.
- Бросай камеру на берегу! Идем! Здесь так здорово!
Саудату отрицательно покачала головой.
А мальчишки уже дошли до излома реки, где их сносило течением, и кричали, махая руками:
- Идемте к нам! Смотрите как здесь классно! – и один из них оторвался и понесся по течению…
Когда Анна вылезала на берег, джинсы были полностью мокрые, до пояса. Мальчишки помогли ей выбраться, подавая сверху руки, довольные, казалось, оттого, что она была в восторге от этого спонтанного купания в реке.
Пока они возвращались к Фарафине и Альфадьо, джинсы на ней полностью высохли. Увидев их счастливые лица, Фарафине покачал головой с видом человека, который хотел сказать: «Ну что я Вам говорил? Старый Фарафине дурного не присоветует».
Альфадьо пришлось будить. Пока они бегали по гротам, Фарафине благополучно пристроил его в одну из каз, которые он начал строить для будущей гостиницы, и им пришлось довольно долго приводить его в чувства. Сцена пробуждения выглядела следующим образом. Анна сидела с левой стороны кровати, на которой он мирно спал, и говорила:
- Альфадьо, вставай.
Справа сидел Фарафине и вторил как эхо:
- Альфадьо. Вставай.
Тишина. Никаких признаков жизни.
- Альфадьо. Вставай.
И снова эхо справа:
- Альфадьо. Вставай.
- Альфадьо!
- Альфадьо. Вставай.
Все это продолжалось некоторое время, пока Анна не сказала:
- Фарафине, по-моему, он над нами издевается.
- Да, он над нами издевается, - повторило эхо, внимательно посмотрев на безмятежно спящего Альфадьо.
- Альфадьо! – наигранно сердито крикнула Анна.
- Альфадьо! – громко повторило эхо.
Предмет, который они пытались разбудить, похоже, был все-таки одушевленным, потому что он что-то буркнул себе под нос и пошевелился.
Они оба склонились над ним и прислушались.
- Живой, - сказала Анна.
- Живой, - согласился Фарафине.
- Альфадьо!
- Альфадьо! – не отставал Фарафине.
- Альфадьо! Хватит валять дурака! Пора домой.
- Альфадьо! Где твоя совесть? – топало ногой эхо.
В конце концов, Альфадьо удалось вернуть в реальный мир, после чего они тепло распрощались с Фарафине, сели в машину, и до поворота дороги смотрели на одинокую фигуру, замотанную шарфом, которая махала им рукой.
Какой же ты счастливый, Чернокожий! Эх, Африка, как бы я хотела поменяться с тобой местами! Просыпаться вот так ранним утром в хижине рядом с водопадом, присматривать за всем этим хозяйством, принимать гостей… О чем ты думаешь, когда лежишь на своем шезлонге и смотришь на небо и пальмовые ветки, окаймляющие это небо? По твоему безмятежному добродушному и счастливому лицу можно сказать с уверенностью, что думаешь ты не о мерзопакостности человеческой натуры, не о подлой, меркантильной и алчной сущности этой натуры. Тебе легко дышится. Даже если у тебя нет денег. Даже если не все твои мечты сбылись. А, может быть, твоей самой заветной мечтой и было вот так присматривать за природой? У тебя счастливое лицо, Фарафине! И морщины твои благородны и не уродуют, а украшают тебя. Посмотри на лица в каком-нибудь мегаполисе! Если из тысячи озабоченных лиц ты найдешь одно счастливое, тебе повезло! Может быть, мы когда-нибудь еще вернемся в твой райский уголок. На земле тоже бывает рай. Его надо только найти. Искать и найти. Может быть.

 

 Возвращение в Крию было как удар обухом по голове. Грязная, облупленная, после Киндии с ее цветами и асфальтированными дорогами, криевская убогость как-то особенно бросалась в глаза. Водители, въезжая в Крию, приговаривали: «Эх, криевские дороги, мать вашу…» Из газет и слухов она уже много раз видела и слышала, что в былые времена Крия была цветущим городом, не хуже Киндии, ее называли «маленьким Парижем», о чем до сих пор свидетельствовали вывески на некоторых лавочках и мастерских. И дороги были заасфальтированы. И женщины носили белые одежды. И цветы были, и дома ухоженные. Куда все это исчезло? От былого процветания осталась только фраза: «А вот во времена французов…»
В воскресенье она решила пойти на мессу в католическую церковь. Она уже дважды пыталась попасть на воскресную мессу, и оба раза неудачно: по каким-то причинам мессу отменяли. Она даже попросила Натали, африканку, работавшую секретаршей на руднике, которая была католичкой, взять ее как-нибудь с собой.
В этот раз снова получилось неудачно, потому что она опоздала на пять минут, а, как ей объяснили, ровно в десять церковь закрывают изнутри и месса начинается, то есть, кто не успел, тот опоздал.
Она решила пройти на рынок, который был недалеко от церкви.
- Добрый день, как дела, chérie?
Она повернула голову и увидела Жильбера, сидевшего в проезжающей мимо машине.
- Куда Вы так спешите? Я могу Вас подвезти.
- Спасибо, я уже пришла. Мне на рынок. Пытаюсь попасть на мессу уже третий раз. Не везет.
- У Вас так много грехов, chérie? Но, помилуйте, откуда? В вашем нежном возрасте?
Водитель тем временем притормозил машину, и Анна стояла напротив него.
- Жильбер, а куда Вы исчезли? Я Вас больше не вижу в «Бунгало» после того случая. Я думала, что Вы совсем уехали.
- Я переехал в «Сайон». То, что творится в «Бунгало» - это черт знает что. Заходите в гости.
- Спасибо. Я, кстати, хотела с Вами встретиться.
- Хотите сегодня?
- Подойдет. Во сколько?
- Приходите в восемь вечером.
- Хорошо. До вечера.
- И все-таки, какие же у Вас грехи, моя дорогая? – Жильбер махал из отъезжающей машины.
На рынке, как обычно, она встретила кучу знакомых африканцев, которые издали с ней здоровались, спрашивали как дела, улыбались, махали рукой.
- Бананы. Красные. Какие ты всегда покупаешь, - это Рама, продавщица фруктов, у которой она покупала бананы и манго.
- Сегодня не покупаю. Завтра.
- Завтра придешь? Точно? Я принесу бананы. Для тебя. Не забудь.
- Мадам Анна! Здравствуйте. Франки. Вам нужны франки?
Это Мохаммед, «валютчик» как она его назвала для себя, с которым она познакомилась в первый день.
- Нет, спасибо.
- А что Вы ищите? Я помогу.
- Я к мадам Бинта. Пока.
Лена пару раз ходила с ней на рынок и частично с удивлением, частично с завистью, после очередного знакомого, который окликал ее по имени, и с которым она перекидывалась парой слов, спросила:
- Откуда ты их всех знаешь? И вообще как ты их не путаешь?
- Лен, ты знаешь, они вообще-то все разные.
Магазинчик мадам Бинты был одним из немногих «цивилизованных», где был холодильник и кондиционер.
- Анна! Добрый день. Как Ваши дела?
Очень милая, всегда приветливая мадам Бинта. Она покупала у нее почти все, что ей было нужно: зубную пасту, мыло, салфетки, печенье и всякую всячину. Мадам Бинта завозила продукты из Конакри каждую неделю, и, с учетом того, что в магазине был холодильник, это был почти единственный цивильный магазин во всей Крие, где отоваривались русские.
- Мадам Бинта, я хотела извиниться за свою подругу, в прошлый раз. Она просто очень нервничала, торопилась, поэтому…
- Ну что Вы, Анна, все в порядке.
- Да нет, не совсем в порядке. Так себя нельзя вести. Ей кажется, что африканцы очень медлительные, но это не повод кричать.
На прошлой неделе Лена устроила целый спектакль в магазине мадам Бинты. Стоя в позе недовольного колонизатора и размахивая руками по полкам, Лена орала, почти как Валюша: «Вот это пусть положит. Орехи. Яблоки. Шесть штук. У нее йогурты нормальные есть? Спроси ее, она побыстрее может все это делать? У меня времени нет. Что ж она спит-то на ходу! Да скажи ей, пусть побыстрее складывает в пакет и считает! Не надо это! Нет! Чо она мне тут насчитала?! Она еще сука меня обманывать будет!»
- Анна, если мы начнем тут все бегать, мы просто умрем на этой жаре.
- Мадам Бинта, я знаю.
Анна оценила медлительность африканцев, когда пару раз выходила из гостиницы во время сиесты, то есть в самую жару. Привычным темпом начинала шагать в город, но через сто метров понимала, что выдохлась. Так постепенно и научилась ходить медленно по жаре. Когда медленно двигаешься, экономишь силы, и тебя на больше хватает.
- Анна! Куда ты пропала? Тебя совсем не видно в «Бовале». Когда ты придешь ко мне в бар?
- Манти! Привет, дорогая! Как ты?
- Нормально. Когда придешь?
- Может быть сегодня. Часов в десять. Я была в Киндии. Приду вечером, расскажу.
- Пока. Буду ждать.
С Манти ее познакомила Лена. Она была подружкой Валеры, комбайнера Виртигена. У Манти был свой бар, недалеко от «Боваля», который купил ей полностью Валера в части экипировки, то есть холодильника, телевизора, пластиковых столов и стульев. Он же помог сделать ремонт. В общем, это был русский бар, с русской музыкой, который комбайнеры (Валерины друзья тоже участвовали) по сути, сделали для себя – чтобы было где посидеть, выпить и даже поужинать.
- Позвони, когда соберешься, я пришлю такси за тобой, - крикнула Манти уже издали.
- Я большая девочка, доберусь. Спасибо.

 

Гостиница «Сайон» находилась рядом с рестораном «Калао», где они пару раз ужинали с Леной. Один раз вдвоем. В другой раз их приглашал Рустам, который тоже работал на Виртигене. Это была совсем маленькая африканская гостиница с приветливым персоналом и какой-то очень домашней атмосферой. Анна села в баре, пока африканец, которому она сказала, что пришла к Жильберу, ушел его звать.
- Как дела, chérie? – Жильбер появился через минуту, - Вас не обижает, что я называю Вас chérie? Извините, я называю так всех женщин. Что Вы будете пить?
- Пиво, наверное.
- Мамма, два пива.
- У Вас тут просто цивилизация. Можно заказать, и тебя еще и обслужат, - сказала Анна, когда улыбающаяся девушка принесла пиво.
- Да, здесь, может быть, тесновато, нет такого комфорта как в «Бунгало», но здесь атмосфера. Дружеская, домашняя атмосфера. Эта ваша гостиница – это просто дикость.  Мне там даже есть было противно последнее время. Здесь мне готовят, то, что я попрошу. Но самое главное – это атмосфера, амбьанс.
- Знаете, Жильбер, если бы эта гостиница была единственной проблемой, это было бы счастье. Беда заключается в том, что это только самая маленькая неприятность по сравнению со всем остальным.
- Да, я кое-что слышал от Марии. Она иногда приходила ко мне, душу, так сказать, излить. Что-то там у Вас странное происходит.
Анна рассказала Жильберу о некоторых странностях и порядках на АСЖ, о «безопасности», странных взаимоотношениях, склоках.
- Да, все это очень похоже на то, что Мария мне рассказывала. Как она?
- Ее уволили.
- Уволили? Почему?
- Трудно сказать. По слухам, плохо работала. Но очень много странного. Честно говоря, я толком не знаю подробностей. Я вообще ее мало знала.
- Она в Крие?
- Тоже не знаю. Наверное, уехала.
Мнение, которое высказал Жильбер по поводу русских, совпадало с характеристикой, которую дал Клод, когда она описывала ему местные порядки.
- В жизни надо быть сильной, chérie.
- Особенно в волчьей стае, - она засмеялась, - А можно взглянуть на гостиницу?
Жильбер позвал африканца, и они втроем поднялись на второй этаж, где африканец, открыв пару номеров, показал ей обстановку и устройство комнат.
- Все вполне мило.
- И что интересно, значительно дешевле. Здесь комната с завтраком стоит семь долларов, а у вашей мадам шестьдесят без завтрака.
- Да Вы что?
- А Вы не знали?
- Я не плачу. За меня платит компания. Подождите, не может быть. Вы это серьезно?
- Абсолютно.
- Откуда такая цена?
- Не знаю.
- Да за такие деньги можно апартаменты в Конакри снять!
Жильбер только развел руками.
Последний раз она действительно сняла в Конакри апартаменты в гостинице «Океан» с огромным холлом, двумя спальнями и огромной ванной комнатой за сорок пять евро, только потому, что ей понравилось, что там была еще и огромная терраса с видом на океан. И все это принадлежало ей одной. И завтрак был человеческий. И это входило в стоимость номера, естественно.
- Мне пора. Спасибо за гостеприимство.
- Не отчаивайтесь, моя дорогая, жизнь бывает разная.
Жильбер объехал весь мир, а по Африке кочует уже лет двадцать. Изъездил, наверное, вдоль и поперек. Его философский подход ее немного взбодрил, и она уехала к Манти в хорошем настроении.
В ближайшую неделю она прошлась по криевским гостиницам, и, действительно обнаружила странную вещь в результате своих маркетинговых исследований: все приличные криевские гостиницы, в которых жили приезжающие в командировки иностранцы, были на порядок ниже по цене по сравнению с «Бунгало». Понятное дело, что это было даже не две звезды, но и в «Бунгало» во главе со сварливой бабой Валей речь о звездах тоже не шла.

 

Отношения с Алассаном замкнулись на двух темах: «кофе с молоком» и ревность. Ревность, которую Анна, и так уставшая от всех своих проблем, не знала чем остановить. Вместо помощи, о которой она просила в плане помочь ей «убежать» с АСЖ, она слышала бесконечные упреки и фантазии. К кругу объектов для ревности был подключен ее московский бой-френд, о котором она имела неосторожность упомянуть. Все ее заверения о том, что у нее в голове сидит только одна мысль – как удрать с АСЖ, как устроить свою жизнь в Гвинее по-другому, как найти компанию, которая возьмет ее на работу, все это пролетало мимо. И ее просьбы спасти ее от русских, вытащить ее из этого болота, хотя и обсуждались, но движений никаких в этом направлении не было. Может быть, она была несправедлива и преувеличивала возможности Алассана, потому что однажды он говорил ей о какой-то своей знакомой, которая работала в голландской компании, занимающейся ювелирными изделиями, и которая заинтересовалась ее сиви, но все это как-то очень медленно двигалось. Анна ждать не хотела. Скорее даже не могла. Она чудовищно уставала на работе, которая превратилась для нее в сущую каторгу. У Алассана была безумная мысль взять ее с собой в Конакри, куда его переводили, в качестве своего переводчика. Но заявить о том, что ему нужен переводчик, да еще выразить желание взять ее в этом качестве, было затеей очень рискованной, и могло подставить их обоих под удар. Он прекрасно это понимал, и тема обсуждалась скорее в плане фантазий о том, как могло бы быть хорошо. Анна упрекала его в эгоизме, говорила, что он думает только о себе, и ему абсолютно наплевать, что она чувствует ежедневно на работе. Алассан либо ее не слышал, либо его собственные проблемы были гораздо более серьезными, чем Анне представлялось со стороны, но однажды он ей сказал:
- Почему ты думаешь, что проблемы только у тебя? Проблемы у всех!
- Все твои объяснения в любви – это только игра! Ради одной единственной цели – ты хочешь ребенка от белой женщины. И все! Это не любовь. У тебя нет даже малейшего желания хоть как-то мне помочь. Ты знаешь, в каких условиях я работаю. Если бы ты хоть чуточку меня любил, то пожалел бы!
В общем, отношения из красивого, гармонично начавшегося романа превратились в выяснение отношений на тему, кто кого любит, кто кого не любит, кто кому изменяет и с кем, и кто эгоист, а кто не эгоист и тому подобное.
Анна делала несколько попыток прекратить эти отношения, каждый раз говоря, что больше не придет. Но Алассану удавалось, благодаря своим дипломатическим способностям и красноречию, снова заставить ее прийти. Просто поговорить. Заканчивалось все это каждый раз одинаково, и через полчаса Анна снова оказывалась в его постели. Однажды она твердо сказала, когда он ей звонил:
- Если ты хочешь поговорить, мы можем поговорить и по телефону.
Дальше новые приступы ревности. У тебя кто-то есть. Поэтому ты не хочешь приходить. И так до бесконечности. Теперь Анна уставала от телефонной ревности. Сделав себя недоступной во всех почти физических смыслах, она оставила ему только свой голос. Он звонил каждый день, иногда по нескольку раз. И опять это были часовые выяснения отношений, только теперь уже на расстоянии.
- Ты меня любишь! Я знаю, что ты меня любишь! И хочешь! – кричал Алассан в трубку.
- Если тебе приятно так считать, пожалуйста. Но я все равно к тебе не приду.
- Любишь. Я знаю.
- Я тебя не люблю. Я была влюблена в другого человека. Это была моя иллюзия. Великая иллюзия! Мою историю можно назвать историей иллюзий и разочарований! Больших иллюзий и больших разочарований!
Однажды Алассан все-таки изобрел способ ее увидеть. Он пригласил их с Леной пообедать в ресторане «Калао». Анна сидела за столиком напротив него, рядом с Леной, и когда после какой-то его фразы начала возмущаться и вновь упрекать и  что-то долго-долго говорила, он все это время молча слушал, улыбаясь одними глазами, а когда она замолчала, сказал только одну фразу, которая ее полностью обескуражила:
-  А на твою красивую грудь все смотрят, - и добавил, - тебе очень идет, когда ты гневаешься.
На ней была прозрачная блузка и очень удачный, подчеркивающий грудь, бюстгальтер. Анна растерялась. От неожиданности она не знала, что сказать. В конце концов, она только покачала головой, в знак того, что разговаривать с Вами, Доктор Алассан, бесполезно. Но в глубине души оценила и чувство юмора, и выдержку Алассана, да и правду, которую он хотел ей сказать. Действительно, зачем она так соблазнительно выглядит, если никого не хочет соблазнить? Он показал ей то, что было у нее на подсознательном уровне. Но в этом разбираться! Нет уж, закончено, значит закончено. И точка.
Он прислал в «Бунгало» лекарства от малярии, которые она давно просила ей достать. Продолжал звонить. К ночи присылал записки по телефону: «Спокойной ночи. Я тебя обожаю». Анна не реагировала.
Потом был его окончательный отъезд в Конакри, где как-то очень долго ремонтировался офис, в котором он должен был обосноваться. Он рассказал Анне по телефону, как Бричкина перед его отъездом сказала ему: «Доктор, только из моего к Вам хорошего отношения…. Вам стоит искать другую работу. Вас хотят убрать». Он подсмеивался. Хотя проблему знал. Но и Бричкину тоже. Однажды он дал ей очень точную характеристику, назвав «улыбающейся стервой, готовящей Вам очередную пакость». А над Анной подтрунивал, называя Бричкину «ее подругой».

 

Через «Бунгало» народ тёк. В гостинице было всего шестнадцать комнат, из которых постоянно была занята только половина. Здесь жили комбайнеры, из женщин она и Мария и Шурочка до их увольнения, Андрей Иванович, супервайзер, да еще пара человек. Остальные комнаты занимались периодически командировочными, приезжавшими на завод, да на неделю другую здесь задерживались новые директора и начальники, присылаемые компанией, которые очень быстро после приезда съезжали на виллы. «Поневоле почувствуешь себя изгоем, - думала Анна, - когда мимо тебя народ, почти не задерживаясь, отваливает на шикарные виллы». Она жила своей замкнутой жизнью, общалась только с африканцами, если не считать Лены, никем из приезжавших не интересовалась, и, вообще все свои проблемы решала сама. За два с половиной месяца ей с большим трудом, но удалось адаптироваться в местных условиях, и всем, чем, по определению, должна была обеспечить компания, она обеспечила себя сама.
- У вас будет местный мобильный, который Вам дадут, когда Вы приедете. Машина, если Вам нужно будет куда-то съездить, предоставляется компанией. Вы даете заявку: когда и насколько, и там уже по ситуации и возможности, - рассказывала ей перед отъездом  сотрудница, которая занималась в Москве ее оформлением.
Что такое «по ситуации и возможности» она теперь знала, и понимала, насколько интуиция ей помогла, когда она в первый день на вопрос Филиппова, будет ли она перечислять пятьсот долларов подъемных на счет, как это делали здесь все, категорически сказала, что деньги возьмет наличными. Эти деньги ее здорово выручили, потому что ездить пришлось на своем транспорте, расстояния внушительные (только до Конакри было сто восемьдесят километров), а бензин стоил дорого. Но на деньги ей было наплевать. Единственная проблема была в том, что деньги, которые у нее остались после Парижа, где она останавливалась на пару дней перед своим заездом в Африку, и подъемные таяли быстро, и нужно было что-то придумать. Она написала заявление, чтобы часть зарплаты ей переводили на счет в гвинейский «Экобанк». Валюша удивлялась:
- Аня, неужели тебе миллиона не хватает – у тебя ж питание здесь, что ты покупаешь то?
Небольшую часть зарплаты им выдавали в гвинейских франках.
- Не хватает, Валюша, - ответила она и не стала уточнять, что одного миллиона хватает как раз на одни выходные, чтобы уехать из Крии, а выходные в месяце четыре раза случаются. К тому же, уйма денег уходила на звонки Уне в Москву.
Проблему с транспортом было решить значительно проще, чем проблему с мобильным. Если в первом случае – это был только вопрос денег, то купить телефонную карту в Гвинее было нереально. На этом рынке была монополия, безумные цены, и, самое главное, дефицит. К тому же, покупать карту на черном рынке  было рискованно, так как можно было заплатить бешеные деньги и оказаться с ворованной картой на руках, то есть нужно было найти надежного продавца. Она знала, что у Валюши было несколько свободных карт, но ее попытки уговорить Валюшу продать ей карту за любые деньги, очень долго терпели неудачу. Помогла, в конце концов, Лена, которая все же могла на Валюшу повлиять. Карту ей, правда, не продали, а дали попользоваться. И даже, несмотря на отвратительно плохую связь, которой здесь иногда неделями не было, мобильный очень сильно изменил и упростил жизнь.
Интернет она нашла почти сразу, хотя ее и удивило, откуда в этой африканской глухомани есть интернет-кафе. Называть интернет-кафе ту темную душную дыру, где было четыре древних компьютера и страшно неудобные стулья, ей было даже самой смешно, но при всем смехе интернет здесь работал значительно лучше, чем на заводе, где пользоваться им, даже когда у нее появился компьютер, было одной нервотрепкой. Она сидела там одна, в окружении африканцев, и хозяин уже не удивлялся ее приходу, как в первый раз, потому что из белых туда кроме нее никто не ходил. Она была здесь завсегдатаем, и иногда даже звонила заранее, чтобы зарезервировать место, потому что по вечерам всегда было битком народу. Правда, когда ей приходилось ждать, это ее не раздражало. Она всегда находила возможность незаметно провести время или за разговором с месье Барри, почтарем, который сидел в соседнем помещении, либо заходила к Кадижу, девушке, которая жила во дворе здания почты. Иногда Кадижу приходила сама, увидев ее работающей за компьютером через окно, которое выходило во двор.
Командировочные, которых заносило в этот забытый господом край, выглядели инопланетянами. Они были расслабленные, довольные жизнью, их совсем не напрягали бунгаловские проблемы – когда знаешь, что завтра или даже через пару недель у тебя самолет, который примчит тебя в твою комфортабельную квартиру с домашними пирогами и чистой ванной, можно смотреть на все сквозь пальцы. Они с удовольствием шлялись по рынку, удовлетворяя свое этнолюбопытство, и, гордясь пребыванием во всей этой экзотике. С некоторыми она даже завязывала знакомство, но вопреки своей природной открытости, делала это не сама, как часто с ней случалось в обычной жизни, а оставляла инициативу за ними. Раньше ей труда не составляло разговаривать с незнакомыми людьми, у нее это получалось естественно и легко, она любила шутить и в компании, если и не была ее центром, то поддерживала всеобщее веселье.
Олег Николаевич приехал по делам установки пятого котла, о котором речь шла уже давно, и который должны были вот-вот начать устанавливать.
- Ань, я, когда тебя увидел первый раз, подумал: «Вот баба молодец! – ты уж извини за грубость – рассекает по Крие, сигарета в руке, в ушах наушники. Они аж шарахаются все от нее.
- Ну так уж и шарахаются? – недоверчиво передразнила Анна.
- Да я в хорошем смысле. Расступаются, расступаются. Идешь такая свободная, все ей по фигу.
Она и правда часто ходила пешком, что здесь тоже считалось вроде как-то неприличным для белой. Даже африканцы иногда останавливались, спрашивали, где ее машина, на что она, смеясь, отвечала:
- А нет у меня машины. Что? Такого не может быть что ли, чтобы у белого не было машины?
Очень часто ее подвозили африканские коллеги, которые всегда останавливались, чтобы подбросить ее до «Бунгало», даже если им было совсем не по пути. Чего нельзя было сказать о русских. Редко кто притормаживал, чтобы ее подвезти, даже, если она шла с рынка с покупками. А уж не дай бог за рулем какой-нибудь директоруша, так тот видно ниже своего директорушного достоинства считал переводчика на дороге подобрать. Иногда останавливались мотоциклисты, предлагая подбросить. Когда первый раз остановился мотоциклист и спросил: «Вам куда? Давайте я Вас подвезу», она даже растерялась в первую минуту, а потом решилась – ехать было всего метров триста. И надо сказать, ездить на мотоцикле ей страшно понравилось. Опять же, совсем небелое поведение для белой. Олег Николаевич, в самом деле, как-то точно уловил ее суть – делать, то, что доставляет удовольствие, и почему, собственно, надо озадачиваться, нравится это кому-то или нет, главное тебе нравится и другим вреда не причиняет. Но в «Бунгало» мыслили иначе.
- Она же постоянно с этими мотоциклистами шарахалась, - не могла успокоиться Лена по поводу Марии.
- Лен, я тоже езжу иногда на мотоциклах. А что делать? Ну нет у меня машины. Это такой же транспорт как любой другой. Меня компания обеспечила транспортом? Ни хрена. А мне, кстати, кроме как на работу, еще и на рынок надо съездить, да и вообще. Кстати, мне очень нравится. Ты попробуй, сама увидишь как это классно!
- Ты уж скажешь! Ни за что в жизни! Чтоб я на мотоцикл села? За кого ты меня принимаешь?
- Почему нет?
Анна посмотрела на Лену и подумала, что единственной бестактностью с ее стороны могли быть разве что Ленины габариты – Лена была необычайно пышнотелой, так что Анне в ее сорок с хвостиком, которых ей никто не давал, с ее девчоночьей комплекцией и мальчишеским хулиганским аллюром, мотоцикл был, конечно, больше к лицу. Даже стиль, который ее старинный друг Перельштейн с юмором назвал «хиппи 70-х прошлого века» с ее драными джинсами, майками с обрезанными рукавами (обрезанными, потому что жарко стало, объясняла она), рюкзаками и прочими тинэйджеровскими штучками, просто требовал этого самого мотоцикла. Лене же не только по комплекции, но и по ее алмазно-бархатно-каблучному стилю требовался Мерседес как минимум, и Анна, когда они ездили на криевском облезлом ржавом такси, получая удовольствие от своей хулиганской выходки, видела, как серьезно комплексовала Лена, и как боялась, что кто-то из знакомых увидит ее в этой ржавой машине. Короче, ни о каком удовольствии, которое получала от этих поездок Анна, речи не шло.
Они сидели на террасе после ужина. Народ уже разошелся.
- А что это за факс, который тебе из Москвы пришел? – спросила Лена.
- От Свирской.
- Бричкина меня затрахала сегодня. Целый день звонит, через каждые пять минут под разными предлогами, пытается, как бы, между прочим, выяснить чего й то тебя разыскивают?
- А чего й то она так волнуется? Не ее же разыскивают.
Два дня назад Анна звонила в Москву, и Уна, не выдержав ее очередной истерики, сказала:
- Хватит, я позвоню Рите.
- И что ты ей скажешь. Я ведь даже не могу сформулировать конкретно, что не так, внешне все прилично. Да, работы много, ну а кто обещал, что будет легко?
Уна все же позвонила Свирской, и на следующий день секретари звонили на завод. А поскольку никто не знал толком, где Анна работает, потому что Кабанов кидал ее то на рудник, то на производство, то к механикам, в Москве решили отправить факс с просьбой позвонить Маргарите Свирской, и этот факс, обойдя весь завод, обнаружился потом в департаменте экологической безопасности. Рите она позвонила, не особо рассчитывая на помощь и результат, потому что жаловаться было не на что. Аргументы, что есть такие персонажи как Бричкина и Кабанов, которые мешают жить, были просто идиотскими. Рита сказала: «Я понятия не имею, кто такая Бричкина, и иметь его не хочу. Анна, объясните мне, в чем проблема». Результат, полученный от факса, был неожиданным, так как заставил Бричкину понять, что у Анны было мощное покровительство. Имя Свирской было известно всем, и внушало уважение, если не страх. Перепуганная таким разворотом событий Бричкина, атаковала Лену по телефону, заверяя ее, что это «вовсе не они с Сашей хотели Анну убрать, а что это происки Филиппова, который с самого начала решил ее загнать и выдворить обратно».
- Она чуть не плакала мне в телефонную трубку, - рассказывала Лена, - и просила тебе передать, что она тебя очень уважает и даже восхищается, и, что типа, она поняла свою ошибку, и поняла, какой у тебя сильный характер, и она преклоняется перед тобой. «Да мы еще все вместе вина выпьем за одним столом».
- Вот уж чего я точно в жизни не сделаю – так это насчет выпить с Бричкиной за одним столом, - сказала Анна.
Вот что, стало быть, имела в виду мадам Бричкина, когда во время разговора при их первой встрече на заводе сказала, что здесь все не так просто как может показаться, и надо быть очень сильной личностью, чтобы суметь выжить и остаться. Стало быть, обломала зубы – не по зубам орешек-то оказался. Анна внезапно поняла, что на горизонте появился просвет, и наступает совершенно новая эра в ее гвинейской жизни. Она была благодарна Лене, потому что именно Лена так ловко воспользовалась ситуацией, и хотя то, что она сделала, было чистой воды манипуляцией, результат был ошеломляющим. Именно на беспокойство Бричкиной в связи с этим факсом она сказала ту самую фразу, в которой открытым текстом дала понять, что топить Анну, все равно что рубить сук, на котором сидишь: «Если Давыдова отсюда уедет, следом за ней поедете вы все. Вам не выгодно, чтобы она уехала, потому что как только она доедет до Москвы, мы можете паковать чемоданы».
- Лен, если бы мне кто-нибудь сказал, что я буду участвовать в подобных интригах, я бы ему плюнула в лицо.
- Ань, с волками жить… По волчьим законам выть.

 

Кабанова как будто подменили, или загипнотизировали. Через два дня он позвонил ей в офис и спросил:
- Анна, у нас тут аврал: приехали всякие комиссионеры – переводить некому, там с договорами подрядческими надо разобраться. Сможешь на пару часов оторваться?
Анна была в шоке.
- Смогу. Только у меня транспорта нет, это же рядом с отделом обучения, кажется?
- Да с машиной решим, главное, чтоб у тебя не было проблем. Начальник отпустит?
- Договорюсь, думаю.
Шок продолжал углубляться. А когда Кабанов самолично приехал за ней на своей машине, она чуть со стула не упала. Метаморфозы конечно бывают… В машине Кабанов спросил, как будто поставил себе задачу ее приятно удивлять сегодня:
- Ань, мы хотим Колю Рысакова перевести в другой департамент, не сможешь его заменить на технологии? Там нужен русский переводчик: отчеты в Москву и все такое. С Рафаэлем я договорюсь, если что. Главное, чтобы ты не была против.
Это было уже слишком. Чтобы Кабанов спрашивал ее, не согласна ли она сделать то-то, и не соизволит ли она подойти туда-то? И это после трех месяцев хамства и издевательств. Как же Вы мелко плаваете, господа, что малейший запах опасности заставляет вас так прогибаться! Что ж вы такие трусливенькие-то?
Она согласилась.
В понедельник она перешла в департамент технологии, и жизнь пошла в очень спокойном размеренном ритме. Работы было немного: экселевские отчеты, утренние и вечерние оперативки. Вот и все, пожалуй. С Кругловым, директором технологии, работать было легко – переводчик ему нужен был минимально. Во всяком случае, он ни разу не брал ее с собой на производство в отличие от Рафаэля, и вообще был очень организованным. Единственным минусом на технологии было то, что переводчики, которые здесь работали, должны были приходить и в выходные тоже, чтобы в Москве с утра в понедельник на столах лежали производственные сводки. Но Анна нашла решение, спросив у Круглова, не может ли она делать все сводки в воскресенье вечером, чтобы иметь возможность уезжать на выходные, на что он ей ответил: « Анна Владимировна, мне все равно, хоть ночью их делайте. Главное, чтобы они утром в понедельник у всех были». Этим разрешением она воспользовалась буквально, потому что очень часто возвращалась после своих путешествий в двенадцать, а то и в час ночи, и сначала удивленные, а потом привыкшие заводские охранники, каждое воскресенье поздно ночью видели белую девушку, которая проходила на завод и вышагивала в сторону технологии.

 

- Анна! Наконец-то! Идем сюда. Ты будешь виски? Или пиво? – Манти тащила ее за руку внутрь бара.
- Да у тебя аншлаг сегодня!
В баре у Манти было полно народу, в основном русские.
- Сегодня можно и виски. Я на улице сяду.
- Как мне нравится твоя новая прическа, - Манти дотронулась до ее волос, - садись, я сейчас.
Анна сделала себе короткую стрижку, и вид у нее был теперь совсем мальчишеский. Это произошло после того, как случился скандал со вшами в «Бунгало». Точнее сказать, это были блохи, обнаруженные Шурочкой на одежде, которую она забрала из прачечной. Крик, который подняла Лена, воспринявшая историю как обвинение в адрес Валюши, у которой черти что в прачечной, был, наверное, слышен на другом конце Крии. На следующий день весь завод говорил о том, что у Шурочки блохи. У Анны была такая истерика, что для нее значения никакого не имело, были ли блохи у Шурочки, или у гвинейцев, работающих в прачечной, или у Маматовой. Она даже разбираться не стала в разнице между одними тварями и другими, зашла к себе в номер, взяла ножницы и, стоя перед зеркалом, постригла сама себя так коротко, как только могла. Постричься в Крие тоже было проблемой. Русские каким-то образом сами друг друга стригли, но в тот момент ей даже в голову не пришло поискать цирюльника. Стресс был таким сильным, что она, не размышляя, с мазохистским удовольствием, отрезала длинные пряди и бросала их на пол. «Ты теперь совсем как девчонка выглядишь», - сказал Алассан, когда увидел ее. «Тетя Аня, а бабушка сказала, что Вы помолодели на десять лет», - говорила Вероника. «Куда уж дальше, так ведь и в детство можно впасть», - кокетливо отвечала она, и, в конце концов, ей даже самой понравился результат этой акции, превратившей ее в хулиганистого мальчишку.
- Анна! Как дела? – из бара на улицу к ней выкатился Сано, инженер с рудника.
- Сано! Сто лет тебя не видела!
- Вот именно сто лет. Бросила нас совсем, одни мы там, сироты, остались.
Сано был страшным шутником, но еще более страшным бабником, поговаривали. Когда она работала на руднике, он регулярно ее смешил. Такой штатный комик.
- Как так сироты? А Саша? Как он, кстати?
- Нормально, нормально. Саша старается быть классным.
- Что это значит, старается быть?
- Ну, - Сано сделал неопределенный жест  рукой, - он очень старается.
- То есть он старается, но у него не получается? Или получается?
- Не получается, - констатировал Сано.
- А у меня получается?
- Ты классная! Тебе чего стараться. Ты суперклассная!
- Отлично. Супер-пупер-гипер-классная Анна!
- Потом у него со слухом что-то.
- У Саши? – удивилась Анна.
- Ну да, он все время переспрашивает.
Анна рассмеялась:
- Послушай Сано, это бывает. По-моему ты придираешься. У меня, между прочим, тоже со слухом плохо.
- А чего ты не переспрашиваешь.
- Стесняюсь, - продолжала она смеяться, - нет, я правда не шучу, у меня плохой слух, у меня все время уши заложены. А в Африке так вообще труба наступила из-за этих кондиционеров.
- Я нас поздравляю. У нас работает общество глухих переводчиков!
- Ты зря издеваешься, это действительно так оно и есть, - последняя шутка Анну окончательно допекла, и она в очередной раз аплодировала смехогенераторным способностям Сано.
Манти принесла виски и снова убежала.
- Манти, - крикнула вслед Анна, - ну посиди немножко с нами.
- Сейчас приду.
Заполучить Манти за столик, когда в баре было столько клиентов, было нереально.
- Я поставлю тебе «Африкандо», - крикнула Манти изнутри.
Саша, Саша… Ей показалось, что она понимала, что имел в виду Сано. Саша, с одной стороны, неустанно декларировал свой антирасизм, иногда даже чересчур заигрывая с африканскими коллегами, порой слишком идеализируя африканцев, что было, в принципе, простительно при взгляде на убогую русскую среду. С другой стороны, когда однажды вопрос коснулся смешанных браков, он выразился категорически против смешения рас, аргументировав, что это неестественно, и, что расы созданы богом, и мешать здесь ничего нельзя. Они с Натали тогда встали в оппозицию, сказав: «А если это любовь?» То есть, толком он так и не смог объяснить, почему «нельзя». Анна ему сказала тогда: «Саша, ты какой-то наполовину. Так не бывает. Либо ты расист. Либо ты нерасист. Кстати, ничего зазорного в быть расистом нет. Если, конечно, это не переходит границы общечеловеческих норм. Среди африканцев довольно много расистов, к слову сказать».
Сано ушел, и она, взяв свой стакан с виски, зашла внутрь поздороваться с русскими, которых она видела за последним столиком в зале. Она догадывалась, что ее не очень любили, потому что обществом русских, в том числе и в первую очередь мужчин, она пренебрегала, предпочитая свои африканские компании. С другой стороны, белых женщин в Крие было мало, то есть, если сказать более точно, их вообще был страшный дефицит, поэтому ее отношение к русским и распределение предпочтений воспринималось, она догадывалась, чуть ли не как предательство родины и неслыханная подлость и несправедливость по отношению к ее мужским представителям. За столом сидели комбайнеры, которые уже собирались уходить, и Вадим, инженер по дизелям, с маленькой племянницей Манти на руках. Комбайнеры ушли. Раматулай, мать девочки, младшая сестра Манти, вынесла и поставила на стол перед Вадимом тарелку с жареной рыбой и, повернувшись, скрылась в кухне.
- Раматулай, - крикнул Вадим вслед уходящей Раматулай, - а я что, это заказывал?
- Расслабься, Вадим, - Анна потешалась над удивленным взглядом Вадима, изучающим содержимое тарелки, на которой лежала огромная аппетитная рыба, - аппетит, как известно, приходит во время еды. Ты начинай есть, а аппетит, он сам придет. Попозже.
Вадим попробовал рыбу, и, оторвав небольшой кусочек, дал ребенку:
- Будешь?
Рыба, похоже, пришлась девочке по вкусу, потому что она начала теребить Вадима, пытаясь жестом, указывающим на тарелку, ему объяснить, что банкет надо бы продолжить. Они наблюдали, с какой жадностью она поедает кусочки, которые Вадим тщательно очищал от костей и пришли к выводу, что ребенок не просто голодный, а чудовищно голодный. Когда на тарелке оставалось полрыбы, Вадим начал беспокоиться:
- Послушай, я уже начинаю бояться. Ведь она почти одна съела полрыбы, я сам чуть-чуть только съел. Она же маленькая совсем. У нее не будет заворот кишок?
Девочке на вид был год, может быть, чуть-чуть с хвостиком.
- Если это она одна съела, то это очень много. Надо просто убрать тарелку из поля зрения, - Анна встала и поставила тарелку на барную стойку, сопровождаемая внимательным взглядом ребенка, - нет-нет, рыбка уплыла. На-сов-сем. Сейчас будем танцевать. Под «Африкандо». Манти, включи нам «Африкандо»! У нас танцы. Танцуют все!
Бар Манти был маленький, и, в принципе, совершенно неприспособленный под какой-либо дансинг, что абсолютно не мешало Анне устраивать там свои маленькие шабаши. Тем более Манти разрешала ей вытворять все, что вздумается. Она была любимой гостьей и чувствовала себя здесь как дома:
- Манти, не хватает на стенах чего-то. Надо декорировать, - сказала она, пританцовывая, - я знаю, что я тебе подарю по случаю Рамадана. Ты меня слышишь? - обернулась она к Манти, стоявшей за барной стойкой, - У меня есть матисс для тебя. Он очень хорошо впишется. Вот сюда. И еще одна маленькая штучка. Африканская. У тебя же африканский бар?
На фронтальной стене бара была надпись: «Перед тем как пить, заплати!» Когда Анна это первый раз увидела, она развеселилась:
- Манти, что это?
- А-а, это для африканцев.
Танцевали впятером можно сказать: Раматулай, Анна, Кристина, тоже сестра Манти, и Вадим с дочкой Раматулай. Причем ребенок все попытки Кристины, которая была подружкой Вадима, к нему приблизиться, пресекал на корню, бережно вытирая капли пота с его лица, приговаривая что-то похожее на «мама».
- Так какая же он мама! - смеялась Анна, - он же папа.
- Все правильно, - выступил адвокатом Вадим, - у нас: кто кормит, тот и мама.
Потом плюхнулись на свои места и, уже немало выпивший Вадим сказал:
- Дома такой расслабухи нет.
- Ты знаешь, пожалуй, ты прав. Наверное, здесь потому и хорошо, что есть время для себя, - согласилась Анна, - разве бы ты смог в России вот так в любой момент сорваться и завалиться к друзьям. Там ритм совсем другой, и времени ни на что нет.
- Да, здесь совершенно другой стиль жизни.
«Вот именно, - подумала Анна, - и этот стиль позволяет жить, даже если не все гладко, тогда как в Москве ты как автомат бегаешь, именно бегаешь, а не живешь».
- Здесь больше времени для общения, - сказала она вслух, - и есть время подумать. Обо всем.

ПРОДОЛЖЕНИЕ