Отъезжающим в Африку посвящается

Сайт Евгении Конде

II

В «Бунгало» денно и нощно шла война. Битва велась между Маматовой и гвинейцами, работавшими в гостинице. Или вернее сказать, битву вела Валюша, а безмолвные африканцы безропотно строились по малейшему велению своего военноначальника. Ежедневные крики на тему воровства и бестолковости выматывали не только военноподданных, которые только кивали на все оскорбления, частично потому что не понимали всего смысла, частично потому что споры ни к чему бы хорошему не привели. Постояльцы тоже должны были быть хотя бы пассивными соучастниками этих военных действий, потому что Валюша то одному, то другому регулярно плакалась в жилетку, «как тяжело с этими черными». Однако особой поддержки Маматовой добиться так и не удавалось, потому что африканцы к жильцам гостиницы относились с уважением, охотно оказывали всякие мелкие услуги, такого раздражения как у Маматовой ни у кого не вызывали, да и случаев краж в номерах, даже по мелочам не наблюдалось. Анна, глядя на африканцев, уставших от криков полковницы, не знавшей языка и не умевшей ничего толком объяснить, испытывала только чувство жалости к ним, и когда Шурочка однажды на все эти крики сказала: «Они делают все, чтобы накормить своих детей», мысленно согласилась с таким аргументом, оправдывающим гвинейское воровство. Она знала, что на попечении большинства гвинейцев, работавших в «Бунгало» были огромные семьи, поскольку при гвинейской безработице, если кому-то посчастливилось заполучить работу, вся семья с надежной смотрела на кормильца, и потерять такую работу было трагедией. Этим, собственно, и объяснялись безропотность и готовность подчиняться самым бредовым маматовским прихотям.
Наблюдая за воинствующей Маматовой, Анна думала о том, насколько страшен может быть человек, не наделенный ни интеллектом, ни душой, когда в руках его оказывается власть, пусть и маленькая. А властолюбие Валюши не знало пределов. Желание все контролировать и подчинять распространялось не только на людей, которые официально были в ее распоряжении, но и на тех, кто жил в «Бунгало» и в отношении кого она была не больше чем администратор гостиницы. По известным одной только Валюше причинам, она считала, что каждый должен ей докладывать, идет ли он сегодня на работу, и, если не идет, то почему, и если раньше времени вернулся, тоже почему. Вездесущая, всевидящая, всеслышащая, бдящая за всем и всеми Валюша, по выражению своей же собственной дочери «уснуть не могла, если чего-то не знала». Анну уже давно не удивляли вопросы типа: «Аня, а куда й то ты вчера после ужина ходила», благо вариантов, если она не хотела «докладывать» «комендантше» правду, у нее в запасе всегда было предостаточно.
Разделение людей на категории у Маматовой было упрощенным и примитивным до амеб ности, потому что отбраковывала она по единственному признаку: полезность или бесполезность для нее субъекта. Неприкрытое облизывание начальства, как криевского, так и московских чинов, приезжавших в командировки, было столь очевидным и смехотворным, что гоголевским чиновникам, расшаркивающимся перед Хлестаковым, у нее бы следовало постажироваться. Причем, если Валюша не знала точно и доподлинно о степени высокопоставленности какого-нибудь клиента, она массированно и в авральном режиме собирала информацию, хотя информированности Валюши о легионовских чинах, наверное, позавидовал бы сам Дроздов. Случались, правда, казусы. Бывший мэр Крии Сефа, с которым Анне довелось познакомиться у Манти, рассказал, как однажды он приехал к администратору АСЖ, который жил тогда в ожидании виллы в VIP номере (это был единственный номер, а, вернее, сказать небольшая вилла, на территории «Бунгало», где жило всякое начальство). Охранники, узнав машину мэра, естественно, сразу открыли ворота. Машина, доехав до ресторана, остановилась, и к ней ринулась Маматова и, чуть не сбив с ног выходящего из машины мэра, набросилась на него с криком: «Ты кто такой?» Мэр, не обращая внимания на крикливое безобразие, путающееся у него под ногами, невозмутимо проследовал туда, куда ему было нужно, а, полчаса спустя, вышел и также невозмутимо сев в машину, уехал. Маматова бежала за машиной до ворот, а потом, показывая в нее пальцем, спрашивала у охранников, чья это была машина. Сефа, резюмировал происшествие выводом: «Я даже спрашивать не буду в следующий раз, кто она такая. Вылетит как пробка в двадцать четыре часа. Я здесь – у себя дома».
Правда между очень полезными (типа больших начальников) и совершенно никчемными у Валюши тоже была градация, так как из каждого из живущих в гостинице, и особенно из вновь прибывших, она пыталась вытрясти максимальную для себя пользу. Во всяком случае, те, кто игнорировал валюшины намеки на тему «проставиться» незамедлительно зачислялись в разряд врагов, и тема жадности и чмошности данного персонажа муссировалась самозабвенно и без устали в течение продолжительного времени. А проставляться народу предписывалось по целому ряду случаев, что являлось негласным циркуляром правил проживания в «Бунгало»: с приездом, с отъездом, по случаю отпуска, по случаю «из отпуска», дни рожденья, само собой, ну и всякого рода «по окончании испытательного срока» и прочий бред.
Анна, сама того не подозревая, завоевала расположение и благосклонность Валюши такими жестами, как знаки внимания детям. Она, когда заходила на рынок за фруктами, не забывала купить красные бананы, потому что Валюша, когда увидела однажды у нее в руках связку этих красных бананов, сказала: «Ой, у меня Руслан как раз такие любит». Коллекция бисера и книжка по бисероплетению и всякие мелочи, подаренные Веронике, русско-французский словарь, отданный Руслану, так как он, действительно, с интересом и упорством взялся за язык, и масса всяких других вещей, которые она предусмотрительно взяла с собой в Африку, совершенно иначе представляя здесь свою жизнь, все эти небольшие подарки серьезно подняли ее авторитет в Валюшиных глазах. А тот факт, что она безотказно была ее переводчиком в случае необходимости (а необходимость при Валюшиных познаниях была у нее постоянно) окончательно определил ее «полезность». Если же добавить к этому дружбу с дочерью, то Анна была окончательно «своей». Правда Валюшины беспардонность и наглость даже терпеливую Анну начали доставать, потому что Валюша взяла за правило, увидев какую-нибудь статуэтку, только что купленную Анной, тут же выражать свои восторги по поводу красоты этой статуэтки и сокрушаться, что ей «как раз такую и хотелось». Трудно сказать, какие чувства испытала Валюша, когда, покусившись на куклу в национальном костюме, впервые получила отказ. Анна, решившая положить этому «беспределу» конец, твердо сказала: «Да, очень красивая кукла. Это я в подарок дочери купила». Валюша, правда, сдалась не сразу: «Так она у тебя большая уже. Она что, все еще в куклы играет?» «Нет, она их коллекционирует», - закрыла тему Анна, добавив, что в «Новотеле» в Конакри (куда Валюша каждую неделю ездила за продуктами) большой выбор этих кукол, и стоят они всего двадцать миль.
Реакция на отказ поступила почти незамедлительно, и на следующий день Валюша высказала ей, что она очень много стирает и должна покупать порошок. Анна, не столько возмущенная наглостью (к этому она уже привыкла), сколько удивленная столь спонтанным и быстрым, почти детским проявлением недовольства, промолчала и ушла к себе. Ей было смешно, поскольку все это напоминало детское: «Отдавай мои игрушки и не писай в мой горшок». Одежда, которую она принесла из прачечной, была совершенно непростиранной, и, воспользовавшись этим как предлогом, на следующее утро она пришла в прачечную, где нашла Сону, работавшую в «Бунгало» прачкой, и, стараясь обойти больную тему ворованного гвинейцами порошка, сказала, показывая воротник рубашки:
- Сона, может быть у вас проблемы, и вам не хватает порошка, но я очень тебя прошу… Я хочу, чтобы моя одежда была выстирана. Идеально выстирана. Если нужны деньги, или порошок... Мне, конечно, было бы проще, чтобы ты сама купила порошок… Но, пожалуйста, пойми меня. Я хочу, чтобы моя одежда стиралась с порошком.
Она достала из кармана деньги.
- Мадам Анна, - Анна увидела испуг в глазах Соны, - я Вас очень прошу… Не надо. Вы знаете, мы с Куяте уже даже сами хотели покупать порошок, сбрасываться и покупать, чтобы не было скандала…
Было видно, что Сона очень сильно волнуется.
- Вы не представляете… Нет. Деньги. Я ни за что не возьму деньги…Если мадам узнает, будет скандал, она нас уволит…
- Но Сона. Никакого скандала. Мало ли почему я даю тебе деньги. Может быть, меня не устраивает порошок, которым вы стираете, и у меня на него аллергия, и я прошу тебя купить тот порошок, к которому я привыкла…
- Подождите, - Соня внезапно повернулась, пошла в сторону стиральной машины, наклонилась, чтобы что-то достать внизу, рядом с машиной, и вытащила большую коробку, - Вот. Смотрите. Это то, что мадам нам дала на весь сегодняшний день.
Сона наклонила коробку так, чтобы Анна могла увидеть содержимое. На дне огромной коробки была буквально горсть порошка, которой можно было постирать разве что пару рубашек.
- Посмотрите сколько белья, - Сона обвела руками горы белья, сваленного повсюду, - и это еще не все. Еще днем принесут одежду стирать. Как можно такой горсткой порошка выстирать все это белье?
Кажется, Анна начинала понимать, почему от белья, которое она забирала из прачечной, был такой странный запах. Его не стирали, его просто мочили и сушили.
- Сона, ну хорошо, если ты не хочешь брать деньги, я принесу порошок. Но это не может продолжаться.
- Хорошо, мадам Анна. Я сегодня куплю порошок и предупрежу Куяте, чтобы он знал, когда будет его смена. Мы где-нибудь его спрячем, чтобы мадам не нашла, и это будет только для Вашей стирки.
- Спасибо, Сона. Когда порошок закончится, ты мне просто скажешь.
С этого дня Анна получала из прачечной свежую душистую одежду, и Сона, каждый раз, когда она приходила за бельем, спрашивала, не нужно ли ей что-нибудь постирать руками. Проблема была решена, и теперь, если Валюше вздумается предъявлять какие-нибудь претензии, она готова была ей ответить, что стирать будет столько, сколько нужно.
Откровенность Соны заставила Анну взглянуть попристальнее и на другие вещи тоже. Во всяком случае, история с обворованным складом, набившая оскомину, пересказывалась Маматовой с таким воодушевлением и упорством, причем, кажется, никто из вновь прибывающих в «Бунгало» не избегал участи выслушать эту душераздирающую историю с всхлипываниями и причитаниями бедной бабы Вали, которую эти «подонки» обокрали. Тем, за что, собственно, зацепилось внимание Анны, было то, что стиль всхлипываний и причитаний по поводу регулярно воруемого в прачечной порошка был как две капли воды... Одно было непонятно – как у бдительнейшей из бдительнейших Валюши, у которой и мышь не проскочит, можно вообще что-то увести из-под носа. Но углубляться во все это Анна не хотела. Жизнь, похоже, налаживалась. На работе все шло благополучно. В выходные ее больше никто не трогал. И, несмотря на то, что она получила все документы, и теперь была «выездная», предпочитала совершать свои вояжи самостоятельно, а не в стадных заездах на Бель-Эр, куда неизменно каждые выходные ездили на асежеском автобусе заядлые пляжники. Она присоединилась к пляжной поездке только однажды и поняла, что все это не в ее вкусе: ни компания, ни стиль времяпровождения в этой компании ей не подошли. Да и скучно было ездить из выходных в выходные в одно и то же место, когда было столько всего еще неразведанного. Гвинейцев удивляло такое нелюбопытство русских, так как французы в отличие от них пользовались присутствием в стране и с интересом по ней ездили. Но здесь, справедливости ради, стоит сказать, что и отпуска у французов были не такие как у легионовских: кроме двух месяцев отпуска в год на родине им еще причитались две недели гвинейского, который как раз и подразумевал возможность ознакомится со страной. Месяц же отпуска, которым с барского плеча одарил Легион своих сотрудников, непонятно, куда было девать: то ли ждать целый год, чтобы хоть как-то прочувствовать, то ли крошить на два и страдать от того, как молниеносно проносятся две недели на родине. Народ, в основном, предпочитал первый вариант. Для Анны же мысль, что она живет в стране, и толком ее даже не видит, была невыносима. Поэтому страну она решила освоить марш-бросками выходного дня. Тем более расстояния и небольшие размеры Гвинеи позволяли это сделать. До определенной степени, конечно.

 

Альфадьо, который был в курсе ее планов и желания уйти с АСЖ, предложил ей отложить поездку за Киндию – она хотела поехать дальше по стране в этом направлении, а вместо этого отправиться совсем в другую сторону, на север, в направлении Камсара и Сангареди, где осели канадцы и американцы, и речь в будущем шла о довольно серьезном проекте. У Альфадьо там были кое-какие знакомые, и Анна согласилась. К тому же, в плане всяких достопримечательностей, вроде музея в Боке, там было что посмотреть. Анна пригласила поехать с ними Ауа, с которой ее познакомил Альфадьо и, приехавшую в Крию из Дакара. Отец Ауа был сенегалец, мать – гвинейка. После смерти мужа мать вернулась в Гвинею. Ауа приехала навестить мать и по разным делам в Конакри. Она была веселой и умной компанией, и, когда они совершали свои вылазки по ночной Крие, их шумная «банда» с участием белой Анны всегда привлекала внимание. Русские кучковались между собой, и увидеть белую девушку в африканской компании здесь было делом необычным. Альфадьо спросил у Анны, могут ли они прихватить с собой Куку, его друга и местного ди-джея, который хотел съездить в Сангареди по поводу работы.
Как обычно, ранним субботним утром, они загрузились в Опель Альфадьо и отправились в путь. Присутствие одаренного Куку не только обеспечило их в дорогу полным набором всяческого музыкального добра, но и прославило в Сангареди, так как вяло текущий дансинг в отеле, в котором они остановились, превратился в бурную дискотеку, после того как Куку взял бразды правления в свои волшебные руки. Они с Ауа вытворяли невозможное, и были чуть ли не самым заводным тандемом на танцполе, тем более что африканцы приходили в восторг при виде белой, отрывающейся под африканскую музыку. Народ был заряжен так, что дискотека не остывала до самого утра, и, когда три темнокожие девушки пустились в соревнование между собой под сенегальские ритмы, она чуть не до слез расстроилась, что съемка при дискотечном освещении удается плохо. Сенегальские танцы были для нее вообще исключительным явлением, и ей страшно хотелась этому научиться. И хотя сенегалка Ауа и говорила ей: «Это просто – я за полчаса могу тебя этому научить», Анна не верила, что этому вообще можно научиться, не имея этих самых сенегальских генов. Однажды, когда она была в гостях у Ауа в Крие, и та попросила свою пятилетнюю племянницу «показать Анне вертолет», Анна поняла, что это как танец живота, который маленькие арабские девочки умеют танцевать не потому что их с детства этому учат, а потому что он заложен в них еще в утробной стадии.
Вообще поездка удалась на славу, и она писала своим московским друзьям о приключениях «банды Четырех» и их отрыве à travers la Guinée. Долго еще потом вспоминались всякие маленькие эпизоды и детали этой поездки. Музыканты, случайно появившиеся в баре в Боке, куда они зашли передохнуть после длительного переезда, когда она спросила их, не могут ли они сыграть что-нибудь, почти без колебаний устроили представление, которое Анна тут же превратила в пляски с погремушками, привлекая ко всеобщему веселью африканцев, просто зашедших в бар выпить колы. Они как ветер пронеслись над Боке, так же быстро закруглив веселье, как его и затеяли, и, поблагодарив музыкантов фантой и расплатившись с удивленным всем этим бардаком хозяином бара, унеслись дальше по дороге в Сангареди.
В сангаредском отеле, где они остановились, тоже были свои маленькие приключения вроде присвоения Анне титула «мадмуазель ла Бланш Х», который был дарован ей управляющим отеля. Когда утром она вышла из своей комнаты и начала поиски кого-либо, с кем можно было расплатиться за отель, в беседке во дворе она обнаружила этого самого управляющего, который сидя спал перед столом со стоящей на нем тарелкой с какой-то едой, забытой им, очевидно, потому, что усталость и желание спать были сильнее голода. Он спал в той же одежде и шляпе, в которой они видели его накануне, и его неподвижность, несмотря на все ее попытки его разбудить, говорила о том, что никаких шансов на эту тему у нее нет. На помощь подоспела Ауа, которой удалось растолкать парня, и, когда они с трудом смогли втолковать ему, что хотят расплатиться и уехать, он встал, ушел куда-то, вернулся через несколько минут и очень долго что-то мычал себе под нос, показывая на свою рукописную бухгалтерскую книгу и счет. Это продолжалось до тех пор, пока Ауа не взяла в руки этот счет и не поняла в чем, собственно, дело. Парень, оказывается, пытался объяснить, что, поскольку он не знал ее имени, он написал в счете «мадмуазель ла Бланш Х».
- Феномен №2, - поставила диагноз Ауа.
Номинация «Феномен №1» была уже присвоена Ауой Альфадьо, которого она знала много лет, и имевшего отменное чувство юмора. Анна часто вспоминала историю с половинкой очков, которую однажды нашла в машине.
- Зачем ты возишь с собой всякий мусор? Может его лучше выбросить? – спросила она.
- Это не мусор. Это можно склеить, - ответил Альфадьо.
- Хватит издеваться.
- Я не издеваюсь, - и в знак доказательства Альфадьо достал из бардачка вторую половинку очков, - Вот.
Анна не поверила, что такое может быть. На что Альфадьо разразился такой речью, что она хохотала потом два дня над историей о том, как клеят очки в Африке:
- Да, ничего смешного. В Африке мы это клеим. Мы вообще здесь всё клеим. Мы очень любим этим заниматься. Мы такие тут бедные, что мы всё подряд клеим. Причем, - он сделал многозначительную паузу, - мы это клеим ни один раз. Мы клеим, оно ломается. Мы опять его клеим! Оно снова ломается. Мы не сдаемся и клеим, клеим и снова клеим. И так десять раз: оно ломается, а мы его клеим. И вот только когда оно ломается в десятый раз! - он облегченно вздохнул, - мы это выбрасываем.
В том, что в Африке все клеят, и вообще ничего не выбрасывают, она потом много раз убеждалась на собственном опыте.
А «сангаредский феномен» продолжал что-то бормотать, из чего можно было с трудом понять, что он сокрушается, что они так быстро уезжают.
За веселым времяпровождением, они не забывали и о главной цели своей поездки. Альфадьо познакомил Анну с каким-то своим дальним родственником, который был менеджером сангаредского рудника, и тот, несмотря на то, что видел ее впервые, организовал ей целую экскурсию по СБЖ. Они пересели в его машину и объехали довольно большую территорию, на которой было четыре месторождения. СБЖ тоже занимались бокситами, только отправляли их из Гвинеи непереработанными в глинозем как АСЖ. Объясняя на ходу, как устроено производство, собственно, добыча и отправка в Камсарский порт сырья, он открыл Анне много интересных деталей и подробностей этого, на первый взгляд нехитрого дела. Месторождение Сангареди было значительно богаче по содержанию глинозема, чем криевское, и в сторону Сангареди с интересом поглядывали американцы и другие инвесторы, и по Гвинее уже давно шли слухи о вот-вот откроющемся проекте. Речь шла о строительстве второго в Гвинее глиноземного завода, более мощного, чем в Крие, и со штатом в четыре раза превышающем криевский завод. Многие ее африканские коллеги давно с интересом наблюдали за развитием событий, поскольку, ни зарплаты, сильно отличающиеся по сравнению с эпохой французов и американцев, ни отношение русских в целом к местным кадрам, особого энтузиазма ни у кого в гвинейской среде не вызывали. Гвинейцы с каждым днем становились все более и более обеспокоенными по поводу того, что происходило на заводе, потому что долгожданные и постоянно обещаемые инвестиции где-то застряли, завод на глазах рассыпался на куски, а на складе не было самых элементарных запчастей, не говоря уже о дорогостоящих механизмах. Говорить об офисной технике и даже обычных канцтоварах вообще не приходилось. Часто ситуации бывали настолько абсурдными и не поддающимися никакой логике, что даже ей, далекой от специфики этого производства, казалось, что во главе всего этого дела стоит какой-то сумасшедший маньяк, который задачей своей поставил уничтожить эту «золотую жилу» Гвинеи, как называли завод. Вообще, с тех пор как она начала перемещаться по стране и круг ее знакомств значительно расширился, она поняла, что все ее странные первоначальные ощущения от того, что происходило на заводе, и наблюдения имели под собой весьма серьезную почву и были не такими уж и дилетантскими. И единомышленники были не только в гвинейской, но и в русской среде тоже. Настроения в отношении русского присутствия в стране подтверждались злобными статьями в местной прессе, оформленными карикатурами на Петренко, главу представительства Легиона в Конакри.  Русские же, по всей видимости, эти газетные компании воспринимали как тявканье моськи на слона, и по сравнению с миллионами, которые текли в карман, мнение гвинейской общественности не имело какого-либо значения.
Накануне Альфадьо познакомил Анну с еще одним своим знакомым, который должен был в будущем заниматься проектом в Сангареди. Он пригласил их в экспатский клуб, место, где по вечерам собирались местные экспаты, причастные к проекту, для того чтобы поужинать вместе и расслабиться. Здесь был бассейн, бар и вообще атмосфера была очень душевной. Пока Анна разговаривала с Мисбау, знакомым Альфадьо, она наблюдала как управляющий клубом, кажется, новозеландец, таскал на шее темнокожего мальчишку, по всей видимости, сына кого-то из своих коллег, играя с ним около бассейна. «Да, увидеть подобные сцены в Крие – это что-то из области фантастики, - подумала Анна, когда Мисбау представил ей управляющего, а тот, в свою очередь, познакомил ее с подошедшей в этом момент гвинейкой, оказавшейся его женой. Они были молодожены. Она уже заметила, что в Конакри, например, смешанные браки были явлением не таким уж редким, и после усиленно навязываемых на АСЖ представлений о том, что белая особая раса должна жить, соприкасаясь с черной только в случае крайней необходимости, с удивлением для себя обнаруживала, что за пределами Крии люди живут, оказываются, по другим правилам. Русские же рассматривали «необходимость» работать с черными как крайнюю неприятность, вроде, куда ж деваться от них в Африке.
Анна так и не решилась продекларировать свой интерес в смысле поиска работы в компании, так как плохо себе представляла, как она бросится в ноги к американцам с криком: «Спасите от русских!»
На обратном пути заехали к отцу Альфадьо, который жил в Сангареди, и Анна в очередной раз явилась свидетелем неистребимости и обыденности полигамного африканского менталитета, когда Альфадьо представил ей вторую жену своего отца, назвав ее «coépouse». Девушка годилась Альфадьо в очень младшие сестры, и ее улыбка в ответ на удивление Анны только подтверждала и напоминала последней, что она находится в очень странной стране, обычаи которой для нее никогда не станут привычными.
Потом завернули в еще один дом, где были тоже какие-то родственники Альфадьо, и где она сделала очень удачный снимок, который назвала потом «Дети пришли посмотреть на фоти (белая)». Три симпатичные улыбающиеся мордашки высовывались внизу дверного проема и с любопытством рассматривали белую тетю, которая сидела в их доме и разговаривала с взрослыми. Надо сказать, что в какую бы часть страны не закинул случай гвинейца, у него всегда найдется там добрых десятка два каких-нибудь родственников, друзей, одноклассников или просто знакомых. При населении менее десяти миллионов, полигамной культуре и не просто большому, а очень большому количеству детей в семьях, наверное, ничего удивительного в этом не было.

 

- Я в Конакри.
Анна не рискнула сильно расспрашивать, придерживаясь позиции, что, если человек хочет что-то сказать, он и сам это сделает. Обменявшись еще несколькими фразами с Анной, Мария встала и направилась к выходу.
Маматова, метавшаяся все это время между террасой и кухней, влетела на террасу и обрушилась на Марию:
- Чего ты сюда ходишь?
- Я не к тебе пришла. Чего ты так переживаешь?
- А к кому ты пришла? Чего ты ходишь? У меня тут люди обедают и полы моют! А ты ходишь тут, всякую заразу мне носишь! Шарахаешься везде с черными.
- Какую заразу я тебе ношу?
- Тебя ж как помойку везде выкидывают! Тебя с работы выгнали! И на какие ты деньги живешь? Непонятно. Убирайся отсюда и нечего сюда ходить! – надрывалась Маматова вслед уходящей Марии.
Когда Анна вышла из ресторана и направилась в сторону своего домика, Валюша, разговаривающая с кем-то у дверей, окликнула ее:
- Аня, подожди, у меня срочное дело к тебе.
Анна, замедлив шаг, отошла на некоторое расстояние и обернулась. К ней, запыхавшись, неслась Валюша:
- А чего Машка приходила, ты не знаешь?
- За посылкой какой-то приходила.
- Какой посылкой?
- Из Москвы.
- Ничего не говорила?
- Нет. О чем?
- Она же с тобой разговаривала.
- Подошла поздороваться.
- И все?.. Ну ладно, у меня там на кухне срочные дела, - потеряв интерес к разговору, Валюша его закончила и скрылась в дверях.
Лена вслед за Валюшей подступилась с расспросами. Она заходила к Анне теперь редко, разве что сигарету выкурить – великовозрастная Лена все еще скрывала от Валюши свой порок. Анна, продолжая ее приглашать в свои вояжи, в большей степени, правда, из вежливости, каждый раз слышала какие-нибудь отговорки. Впрочем, сильно и не настаивала.
- А что Машка? Она где?
- Вроде в Конакри, - осторожно отвечала Анна.
- Работает?
- Не знаю, Лен. Она не очень распространяется, - Анне хотелось закончить разговор, так как Мария, которой она дала свой телефон, периодически теперь звонила, и последний раз сказала, что нашла работу, но просила об этом никому не говорить.
- Наверное, ищет работу. А что ей остается?
- Ее в конакрийском порту постоянно видят. Теперь в Конакри шарахается с какими-то черными. Ты знаешь, что Миша сказал?
Миша был русский доктор, которому вменялось в обязанность следить за здоровьем экспатов, и спасать это самое здоровье, если оно пошатнулось. Миша знал все и обо всех в плане здоровья, по крайней мере, но у доктора была маленькая слабость: знания свои он бережно при себе не хранил, и, когда кто-то чем-то болел, вся Крия и во всех подробностях об этом знала. Ей это было очень хорошо известно из собственного опыта, когда до нее дошел слух, что ей, с ее здоровьем, не только в Африке, вообще типа работать нельзя. Просто ложись и умирай. А уж история о том, что кого-то там репатриировали из-за сифилиса, ее возмутила так, что она не могла успокоиться: «Как может врач так относиться к врачебной тайне. Это не врач, это преступник!» - говорила она Лене, которая эту новость ей рассказала.
- Что сказал наш доктор?
- У нее какая-то дрянь, что к ней даже подходить нельзя.
- А что это?
- Ань, не знаю. Что-то ужасное. Она же вообще алкоголичка. Ты знаешь, что она во время обеда водку пила?
- Да перестань.
- Я тебе точно говорю. Я ей сколько раз говорила: «Маша, ведь если на работе заметят, тебя же выкинут». Там девочка та еще. С кем она там шарахается и какую заразу может нацеплять, одному богу известно.
Анна насторожилась. За то короткое время, что она прожила в Африке, она уже напереживалась всяких страхов, начиная от малярии, холеры, эпидемия которой бушевала где-то в Конакри, заканчивая всякими кровожадными паразитами и прочими менее зловредными тварями типа блох.
- Прекрати с ней дружить, - категорично заявила Лена.
И не получив в ответ немедленного подтверждения, добавила:
- Если ты с ней будешь дружить, про мою дружбу можешь забыть.
Анна позвонила Алассану. Он иногда наезжал в Крию, и оказался у себя на вилле в Седе. Она коротко изложила ему суть дела. Все-таки Алассан врач и, к тому же, африканец, то есть больше понимает во всех этих африканских заразах. Алассан обещал прислать за ней вечером машину, чтобы спокойно обсудить вопрос.
Он выслушал рассказ Анны о том, что произошло в «Бунгало» и о новости по поводу болезни Марии и сказал:
- Вообще слухи ходят неприятные. Я тоже кое-что слышал. Говорят, что она спит со всеми подряд, чуть ли не за возможность сделать телефонный звонок. Очень часто ее видят в порту. При таком раскладе у нее запросто может быть даже СПИД.
Анна с ужасом смотрела на Алассана.
- Ее нужно уговорить вернуться домой. Она погибнет здесь. Попробуй ее уговорить.
- Это невозможно, Алассан. Она не хочет уезжать из Гвинеи, - Анна подумала о том, что Мария, стало быть, ее обманула, когда сказала, что нашла работу и тому подобное.
- Представь себе, что это твоя дочь, и она погибает где-то на чужбине. Ты должна с ней поговорить.
- Алассан, она не захочет меня слушать. Она ни за что не вернется.
- Тогда дай мне ее телефон, я сам с ней поговорю.
- Ты ничего не сможешь сделать. Несмотря на всю твою способность убеждать.
- Я смогу. Потом я как врач смогу оценить ее состояние.
Это было, пожалуй, тем аргументом, который Анну убедил.
- Хорошо, попробуй. Но я тебе точно говорю, что у тебя ничего не выйдет. Она хочет жить в Гвинее. У нее нет телефона. Я попрошу ее позвонить тебе.
- Скажи ей, что я, лично я сам, хочу с ней поговорить. Что я это делаю не по просьбе русских. Ты знаешь, меня уже просили ее разыскать, чтобы отправить домой. Я отказался. Я плохо себя представляю участником ее ареста. Скажи, что я просто хочу с ней встретиться.
Через несколько дней, Алассан позвонил Анне и сказал, что встретился с Марией. Убедить ее вернуться ему не удалось, как Анна и предполагала, но чудовищные картины об умирающей в конакрийской подворотне Марии не имели ничего общего с действительностью. Работала она, вроде, в какой-то французской компании, жила в Конакри. В порту ее, действительно, можно было увидеть, потому что там работали какие-то друзья. Во всяком случае, россказни доктора Миши о страшной болезни, передающейся на расстоянии двух шагов, были полным бредом, и Алассан издевался, потому что и так считал доктора нулем, а после последнего Мишиного «диагноза» его возмущению не было предела. Тем более, Миша, оказывается, поставил свой диагноз каким-то телепатическим способом, потому что, по словам Марии,  доктора она даже не видела.
Мария звонила из Конакри, на выходные собиралась приехать в Крию, и Анна, успокоившись по поводу всех этих неправдоподобных слухов, пригласила ее на свой день рожденья, который планировала отметить где-нибудь в африканском клубе, подальше от русской публики.

 

День рождения отмечали без бунгаловской помпы с обилием закусок и полным ассортиментом спиртного на любой вкус и цвет. Это был небольшой выход на тему потанцевать, и среди приглашенных только Мария и Роже, были белыми гостями. Остальные были африканскими друзьями Анны: Ауа, Куку, специалист по разогреву дискотеки, Саудату, специально приехавшая на ее день рождения из Киндии, и Кали, учитель истории соседней с «Бунгало» школы и друг Альфадьо. Альфадьо теперь работал на заводе сменным водителем, и в этот день у него была ночная смена, так что он приехал подарить подарок, немного посидел с ними и уехал на завод. Лена, вернувшаяся накануне из Москвы, куда срочно уезжала по каким-то таинственным делам, о которых не хотела говорить, о дне рождения Анны даже не вспомнила, чему последняя была рада, так как не представляла, как можно совместить в одной компании Лену и  Марию. К тому же непрестижная африканская компания Анны тоже навряд ли Лене подошла.
Веселились до упаду, и Роже, глядя на танцующую Анну, сказал Марии:
- Анна танцует как маленькая девочка, которая сбежала из дома. Вырвалась на свободу и отрывается вдали от маминого пристального ока.
Кали, который теперь иногда подменял Альфадьо в качестве ее водителя, сегодня был их такси, и, прежде чем обосноваться окончательно в «Ла Казе», они заглянули еще в парочку ночных заведений, которые она хотела показать Марии. Когда она сама обследовала этот вопрос, перемещаясь с Альфадьо и Ауой по криевским заведениям, она страшно удивлялась, когда после поездки по каким-то трущобам они вдруг обнаруживали за какой-нибудь дверью вполне европейскую кондиционированную дискотеку, где был бар с фантастическим (для Африки, конечно) ассортиментом напитков и световым оформлением. А в самых крупных был даже свой ди-джей.
- Анна, а ты не знаешь, что с Русланом? – спросил Кали, который работал как раз в той школе, где учились дети, - я его уже вторую неделю не вижу в школе.
- По-моему Маматова их забрала и перевела в посольскую школу в Конакри.
В начале учебного года Маматова определила детей в эту школу, которая была через дорогу от «Бунгало», но буквально через пару недель с воплями и негодованием по поводу «придурошной» африканской программы атаковала Анну с просьбой сходить с ней в эту школу, чтобы учинить скандал. Анна, выудившая из бессвязной маматовской речи, где процентов девяносто было междометий и оскорблений в сторону тупости африканских детей, рациональное зерно, сказала:
- Валь, ты определись, чего ты хочешь. Если они отстают по программе от нашей школы, надо просто попросить, чтобы их перевели на класс или даже на два старше. Думаю, что это можно сделать без проблем. Если же ты решила перевести их в посольскую школу, не думаю, что вернуть деньги за обучение – такая уж проблема.
Но, глядя на Маматову, которая взвизгивала каждый раз, когда упоминала о сумме (не такой уж и убийственной, что-то вроде сорока долларов за двоих), которую она заплатила, Анна понимала, что для Маматовой проблема всё. Беда Валюши была в том, что она вообще не умела разговаривать с людьми (не считая, конечно, начальства, в отношении которого ее навыкам можно было аплодировать). В результате пятиминутного разговора Анны с директором школы вопрос был решен. Через некоторое время, правда, снова был поднят вопрос посольской школы, и Анна, пытаясь через Лену повлиять на окончательное решение, говорила ей:
- Лен, зря вы это делаете. Дети замучаются, дорога тяжелая. И потом, что такое раз в неделю. Придется все равно учиться самостоятельно. Проку немного будет. Здесь, может быть, качество не то, отстают они, но дети на языке научатся говорить, да и общение им тоже нужно. Посмотри, как они Веронику любят. Прибегают в «Бунгало» после школы, машут, зовут ее. Или уж, по крайней мере, пусть ездят в Конакри, а остальные дни, ну хотя бы пару раз в неделю, хотя бы для языка, ходят в школу.
Если Руслан старался двигаться в этом направлении, и она часто видела его разговаривающим с африканцами «Бунгало», то у Вероники с языком было вообще никак.
Уговорить Лену было невозможно, и в конце концов детей из школы забрали, и они целыми днями толпились на кухне у Валюши вместо того, чтобы сидеть за учебниками.
Кали был с ней согласен:
- В его возрасте ему нужно развиваться. Может быть, у нас и не идеальная школа, но это все равно система какая-то. Куда он будет развиваться, если целый год будет чистить морковку и картошку на кухне? Он умный мальчик. Просто жалко, что родители не понимают, что делают.
Руслана Анна любила. В отличие от ушлой Вероники, участвовавшей во всех взрослых разговорах и сплетнях, которые ей, даже по возрасту, не положено было знать, Руслан был очень спокойным, воспитанным ребенком, и, глядя на него, Анна удивлялась, насколько в одной семье могут быть такие разные дети. Он был особенный на фоне маматовской семьи, как будто он был приемышем. По всей видимости, характер у мальчишки был в отца.
Мария с Роже в начале первого раскланялись и уехали, оставив Анну с ее африканскими друзьями продолжать праздник. Про себя Анна отметила, что за весь вечер Мария не только водку не пила, но даже отказалась от пива, потребляемого всей компанией, за исключением Саудату, которая алкоголь не пила вообще. Бутылка минеральной французской воды, с которой Мария приехала, сопровождала ее весь вечер.

 
Приближался декабрь, сезон дождей почти совсем сошел на нет. С одной стороны, это было облегчением, так как таскать с собой дождевик или зонт было утомительно, а ливень мог застать в самый неподходящий момент, в самом неподходящем месте. Впрочем, от тропического ливня и зонт не помогал, так что все равно его приходилось где-нибудь пережидать. Но конец сезона дождей принес другую проблему. Бокситовая пыль от незаасфальтированных криевских дорог оседала на все, и очень скоро вся растительность, дома и вообще все вокруг превратилось в контуры себя красно-ржавого цвета.
Анна, предоставленная самой себе и получившая возможность проводить свое свободное время так, как ей нравилось, отложила временно свои планы побега с АСЖ, тем более на горизонте маячил отпуск, дома ее уже с нетерпением ждали, и заняться своим новым трудоустройством она решила после рождественских каникул.
Был четверг, когда после обеда к ней подошел Рустам и спросил о ее планах на выходные. Она очень осторожно делилась с кем бы то ни было своими планами, помня совет, который дал ей в свое время Ги: «Работайте, просто добросовестно выполняйте свои обязанности, а в свободное время делайте, что хотите. Но только не афишируйте, что Вы куда-то едите». Так, по словам Ги, поступал один переводчик, который здесь когда-то работал, и он, в конце концов, объездил всю страну. С Ги она в самом начале пару раз встречалась в Крие, куда он приезжал из Конакри по делам и останавливался в «Бунгало». Ги понял тогда сразу, задав ей вопрос, после того как ее выслушал: «А Вы не думаете, что Ваша проблема заключается в том, что Вы просто другая, и у людей, которые Вас окружают, совершенно иные интересы. Здесь был до Вас один переводчик пару лет назад. У него были точно такие же проблемы. Он всегда был один. Никогда ни с кем никуда не ездил. Ни с кем близко не сходился. Так и был один до конца контракта».
- Мы тут на острова собираемся, - продолжал Рустам, - Чтобы машину получить на выходные, надо, чтобы нас минимум шесть человек было. Будешь третьим? – пошутил Рустам, - нас четверо, двоих не хватает.
Про острова Анна уже не раз слышала. В сезон дождей попасть туда было нереально (разве что на вертолете), потому что океан часто штормило, и, хотя острова и находились в тридцати сорока минутах на лодке от берега, перевернуться на шаткой пироге и утонуть было плевым делом.
- А кто едет? Я с удовольствием бы поехала. Даже шестых и седьмых подгоню. Может Лену удастся сдвинуть. Плюс дети, - Анна тут же загорелась идеей.
Рустам назвал еще двух только что приехавших комбайнеров, которых Анна немного знала.
- И Вадим тоже вроде собирается, - добавил он.
Ухватившись за идею, Анна сама написала и отправила запрос на транспорт, добавив, на всякий пожарный, «мертвые души». Лена категорически ехать отказалась, но в поездку «отдали» Руслана.
Выехали рано, чтобы не попасть в час пик «великой» конакрийской пробки. В Конакри можно попасть по единственной дороге, ведущей в город, расположенный на узком полуострове. Настолько узком, что в некоторых частях города можно видеть на близком расстоянии от шоссе два берега океана. В порту Бульбине Рустам, знавший уже толк в местных особенностях, взял на себя тяжесть переговоров с аборигенами, которым предстояло довести их до островов. Ехать решили на Рум, почти самый удаленный, но поскольку Рустам сказал, что лучший, согласились, поверив  опыту. Анна между делом изучала «окружающую среду», которая представляла из себя пеструю толпу на фоне рыбацкой пристани с бесчисленными лодками у причалов. Все это двигалось в непонятном ей хаотичном ритме, то есть порт жил своей, ему одному ведомой жизнью. Запах рыбы и портовая грязь под ногами усиливали желание поскорей забраться в пирогу и отплыть от берега. Наконец, после соблюдения последней формальности, каковой была оплата тремя милями с человека «страховки» портовому рэкету, их гид повел их к причалу, где ждала пирога. К пироге пробивались через строй торговцев рыбой и прочей морской живностью, и Анне, пробирающейся через толпу, с интересом рассматривавшей только что выловленных морских обитателей, на каждом шагу приходилось говорить: «Потом, потом, когда вернемся».
- Мадам, креветки. Посмотрите, какой капитан! Свежайший. Недорого.
Чтобы добраться до своей пироги, которая стояла четвертой от причала, пришлось перелезать через отделяющие ее от причала лодки, и они, балансируя и со смехом, загружались в ту, которая должна была доставить их на Рум.
Наконец, лодка была отвязана, и после нескольких попыток завести чахлый мотор, они оторвались от берега, оставляя позади Бульбине, копошащийся теперь уже вдали за своими делами. Океан, спокойный в этот утренний час, сверкал серебристой гладью, вдали манили своей загадочностью острова, аборигены, которых было четверо в лодке, иногда перекидывались отдельными фразами на своем родном языке, а Рустам с компанией продолжали мероприятие по потреблению виски, начатое еще на пути в Конакри. Одну бутылку они уже приговорили, и Рустам, открывая вторую, обратился к Анне:
- Ань, может быть, все-таки будешь?
- Плесни чуть-чуть. А ты парню не хочешь предложить? Может, не откажется?
Напротив нее сидел колоритный абориген в желто-зелено-красной полосатой вязаной кепке, закрывающей длинные дреды.
- Кто у нас переводчик? Предложи.
- Виски будешь? – обратилась она к парню и уточнила на всякий случай, - очень крепко.
Гвинея – мусульманская страна, и, хотя ислам здесь сильно отличался от традиционного, гвинейцев вообще не употребляющих даже самый безобидный алкоголь было довольно много, причем и среди молодежи в том числе.
Парень кивнул в знак согласия.
- Спасибо, - сказал он, принимая пластиковый стаканчик, - я с Рума, - представился он, - Там хорошо. Очень хорошо. У меня на острове отель. Я – хозяин отеля. Раста, - добавил он, обнажая белоснежные зубы и показывая на свои дреды, - ты знаешь раста?
Анна кивнула. Что-то ей рассказывала об этом дочь.
- Классно, - Анна жестом подтвердила степень крайнего одобрения,  - ты супер.
Завязался разговор, и парень на довольно ограниченном французском объяснил, что представляет из себя остров и его отель.
Компания удивилась, услышав новость о том, что сидевший в лодке растаман был, оказывается, хозяином отеля. Вадим подхватил начатый Анной разговор. Его общительность, даже при скромных познаниях в языке (приехал он месяца три назад и язык осваивал на месте), была как раз тем самым ресурсом, который компенсировал недостаток словаря. Все перезнакомились. Альсени, так звали парня, была предложена вторая порция виски и сигарета. Справа от них проплывал какой-то остров.
- Кас, - пояснил Альсени, - а вон там Рум, - показал он на видневшийся вдали небольшой остров.
Здесь, вдали от берега, посреди бескрайнего океана, все было по-другому. Ветерок и солнце приятно ласкали лицо и руки. Хотелось вобрать в легкие побольше этого невероятного воздуха. А приближающийся островок уже издали обещал быть живописным.
- Что там делает этот сумасшедший?
Анна показала в сторону затонувшего «Титаника», ржавые обломки которого торчали из воды. На вершине обломков стояла размахивающая руками фигура, что-то кричавшая в их сторону.
- Металлолом собирают, - пояснил Рустам.
- Как это? – удивилась Анна, - А как они его потом?
- На лодке.
Сорок минут пролетели незаметно. Они уже приблизились к острову настолько близко, что можно было увидеть что-то похожее на отель (Рустам пояснил: «Ливанский»), причудливой формы дерево, несколько лодок и аборигенов, толпившихся на берегу. Остров их встречал. Аборигены, стоявшие на берегу, подхватили канат, брошенный из пироги, и вытаскивали ее на берег. Те, кто был в лодке, повыскакивали из нее, помогая затащить пирогу на берег и в высадке десанта белых.
- Нам туда, на другую сторону, - сказал Альсени, и они цепочкой друг за другом по протоптанной тропинке направились вслед за ним через тропический лес.
Остров оказался настолько узким, что уже через минуту их взору открылось такое восхитительное зрелище, что живописный берег, к которому они только что причалили, померк и ушел в прошлое. Небольшой песчаный пляж ограничивался с правой стороны грудой огромных камней, об которые билась океанская волна. В этой части, над скалистым берегом возвышалось то, что, во всей видимости, было рестораном и баром, а еще выше, на склоне, стояли крохотные домики, которые, как выяснилось, и были отелем. Между рестораном и тропинкой, которая вела прямо на пляж, на небольшом пространстве склона была обустроена небольшая эстрада, со стоявшими на ней тамтамами, и на всем этом пространстве висели между деревьями гамаки. Когда Анна подошла к воде и оглянулась, она подумала, что ни одна из рекламных фотографий, когда-либо ею виденных, и воспевающих самый райский отдых в самом райском уголке, не в состоянии конкурировать с тем, что было у нее перед глазами. Тропический лесок, приютивший малюсенькие домики, гамаки под пальмами, плетеные казы на пляже, все это, дополняемое шумом клокочущего за спиной океана, имело тот странный налет, который, пожалуй, и придавал всему этому столько шарма, что везде чувствовалось присутствие таинственной касты, именующей себя растаманами. Колоритные фигуры с дредами незаметно перемещались по всему этому пространству, или же просто сидели в статичных позах, создавая своим присутствием ощущение, как будто они были какими-то живыми компонентами всего этого экстерьера. Фотоаппарат Анна забыла в спешке, но даже не переживала на эту тему, потому что уже знала, что приехала на Рум первый раз. Даже, наоборот, в какой-то степени была рада этому, потому что, когда у тебя в руках камера, начинается раздвоение личности: хочется и снять всю эту красоту, но одновременно мешает расслабиться и просто получить удовольствие от ее созерцания.
На пляже кроме них практически никого не было. Они заняли одну из каз, переоделись и незамедлительно направились в океан. Анна, дорвавшая наконец-то до возможности поплавать, разгонялась понемногу, сначала заплыла недалеко, потом подальше, в конце концов, заплыла до той условной линии, где, как она себе определила, заканчивается бухточка и начинается открытый океан. Правда, там, на этой самой линии, ей в голову внезапно пришел вопрос: «Интересно, а как тут насчет акул?», и она спешно погребла к берегу за ответом. Аборигены сказали ей, что акул здесь нет, и она успокоилась. Хотя потом, в свои следующие приезды, она обратила внимание на то, что аборигены вообще не умеют плавать, и вопрос снова стал актуальным. А вскоре Мария нашла информацию в интернете, подтверждающую, что акулы здесь были, причем какие-то тигровые, якобы очень опасные. Во всяком случае, народ почему-то в основном барахтался у берега (удовольствие, надо признать, при постоянной мощной волне колоссальное!), и редко кто далеко от берега отплывал.
Через некоторое время на пляж начал прибывать народ, среди которого были и русские из Крии, правда, не с АСЖ, а из смежной конторы. Она увидела Наталью Григорьевну, которую накануне агитировала поехать, но у той было непонятно с рабочим расписанием на субботу. К счастью, ей удалось вырваться, и теперь они сидели вместе на берегу, любуясь океаном. Наталья приехала в командировку из Киева, жила в «Бунгало», и они несколько раз вместе ужинали, и, похоже, нашли общий язык. В казах, оккупированных русскими, пир шел горой, ощущение было такое, что народ приезжает на природу с одной единственной задачей и целью – как следует выпить, и как следует все это закусить.

 

День клонился к вечеру, когда к Анне, уже начавшей расстраиваться, что вскоре нужно будет паковаться и отправляться на другой берег, где ждала их пирога, подошел абориген, представившийся Мустафой, и спросил, как им нравится остров. Завязался разговор, и Анна начала сокрушаться, как жалко, что со всем этим придется расстаться через какие-то полчаса.
- А зачем уезжать? Здесь есть отель. Целых четыре комнаты. Все почти свободны. Выбирайте лучшую и оставайтесь, - сказал Мустафа, указывая в сторону крошечных домиков за рестораном, - На острове надо остаться. Чтобы понять остров, надо провести здесь ночь. Ночь – это совсем другое. Ночью – это совсем не тот остров, который Вы видите сейчас.
Анна с сомнением посмотрела сначала на Мустафу, потом на домики, спрятавшиеся среди деревьев:
- Да нет, в следующий раз. В следующие выходные я обязательно сюда приеду. А сегодня… У меня даже зубной щетки с собой нет.
- Зубная щетка – ерунда. Надо остаться, - настаивал Мустафа, - вечером здесь будет концерт. Тамтам, - он показал в сторону эстрады с барабанами, - Вы знаете тамтам?
Что такое тамтам, Анна очень хорошо знала. Ей довелось однажды случайно попасть на один из концертов в популярном конакрийском клубе «Les copains d’abord», когда она, забыв про остывший кофе, про Эрнесто, который ее туда привез, и вообще про все на свете, не отрываясь, просто не в состоянии оторваться, в течение сорока минут смотрела на чудо, происходящее у нее перед глазами. Традиционные африканские танцы, или то, что здесь называют «гвинейский балет» под сопровождение древних инструментов типа тамтама  и балафона, и еще каких-то, название которых она даже не знала, оказались для нее настоящим культурным шоком. Глядя на маленьких танцовщиц, она поверить не могла, что можно в таком темпе, не останавливаясь ни на секунду, крутиться столько времени, совершая чудеса акробатики. Африка, та самая, которая вышла из джунглей и древних времен, с ее первобытными ритмами, эта самая Африка была у нее перед глазами! И маленькие девчонки, которые наверняка ходили в школу и вообще-то жили хоть и в Африке, но в двадцать первом веке, каким-то чудом хранили в себе пластику и ритм тех первобытных времен! Эрнесто тогда, видя ее восторг, как-то даже самоустранился, и не напоминал, что ей стоило до двенадцати попасть в гостиницу, поскольку она забыла взять с собой документы.
- А потом будет дискотека, - продолжал Мустафа, - А какие на острове ночи! Вы таких звезд не увидите больше нигде.
Но Анна уже почти не слушала Мустафу, а быстро соображала, насколько было реально остаться, потому что Рустам уже махал им рукой, давая понять, что пора собираться.
- Здесь совершенно безопасно, - продолжал искуситель Мустафа, - здесь много белых. Вы сами увидите, они все вечером придут на концерт. Они тут в деревне живут. В этой гостинице тоже живет один белый. И Фанни. Вы видели Фанни? – он показал в сторону бара, где Анна уже заметила белую девушку, - Она француженка. Она здесь уже давно.
Нужно было срочно принимать решение. Анна обычно ездила с запасом денег. Но сколько стоит отель и вообще все остальное, ведь, если она останется, за пирогу ей придется платить одной?
- Наталья Григорьевна, останетесь? – с надеждой спросила она, изложив Наталье, сидевшей рядом, но не знавшей языка, суть дела, - я остаюсь. Я уже решила.
- Конечно, надо остаться, - Мустафа, сообразивший, в чем дело, теперь переключился на Наталью, - я могу сводить вас в деревню, это недалеко, и познакомить со старейшиной, чтобы вы были спокойны по поводу своей безопасности. Старейшина будет знать, что на острове остались две белые женщины. Но вы можете даже не волноваться: спокойнее места чем Рум Вы не найдете в Гвинее. С растаманами нет никаких проблем. Там, где раста, там мир и покой.
Нерастаманский облик Мустафы, у которого вместо дред была чисто выбритая голова, придавал его аргументам еще больший вес. 
Наталью, вопреки опасениям Анны, уговаривать даже не пришлось. Она расслабленно наслаждалась покоем, возвращаться тоже не хотела и предложение Анны приняла почти без колебаний. Она даже не захотела подняться, чтобы посмотреть комнату:
- Аня, я полностью полагаюсь на Вас.
Тот факт, что Анна знала язык, непринужденно общалась с этими загадочными существами, по всей видимости, развеял все сомнения, которые у нее, возможно, по началу и были.
- А может с вами и Ваш друг останется? – кивнул Мустафа на Вадима, лежавшего рядом на песке и уже начавшего просыпаться под давлением комбайнеров, готовых к отплытию.
С Вадимом оказалось сложнее, потому что, во-первых, он еще не проспался после выпитого, во-вторых, выдвинул в качестве аргумента, что накануне всю ночь не спал и устал.
Второй абориген, присоединившийся к разговору, в ответ на объяснения Анны, почему Вадим не хочет остаться, вполне резонно заметил:
- Так а кто тебе мешает спать. Время всего пять часов. До ужина и дискотеки выспишься. Мы тебя разбудим к вечеру. А там вся ночь впереди. На острове выспаться – сказка!
Вадим, хоть и сопротивлялся некоторое время, но видно перспектива снова упасть в песок вместо того, чтобы тащиться к пироге на другой берег, показалась ему более привлекательной, поэтому завершил он свое сопротивление аргументом, сказанным скорее для проформы:
- У меня и денег почти нет.
- Ладно, мы тебя прокормим как-нибудь, или работенку найдем, - заключила Анна.
Второй абориген, которого тоже звали Альсени, довольный результатом переговоров, сказал:
- Я Ваша сикьюрити. Это мой друг, и я буду его охранять. А, если у него нет денег на гостиницу, я пристрою его на ночь у себя в деревне.
- Может ты меня и прокормишь заодно? – спросил Вадим, уже проникшийся реальностью остаться на острове.
- Я – твой друг, ты – мой друг. Этим все сказано. Я здесь сикьюрити. Ложись спать, я принесу тебе матрас, если не хочешь идти в деревню.
- А девушки у Вас тут есть? Красивые, - уточнил Вадим.
- Я приведу тебе пять девушек. Самых красивых островитянок. У нас самые красивые девушки.
Похоже, Вадим, начал входить во вкус островной жизни. Он улегся на песок и мечтательно сказал:
- Ладно. Мне нужна девушка, чтобы была красивая, веселая и умела танцевать.
На том и порешили, после чего Вадим практически моментально отключился.
Анна выпотрошила ничего не понимающих комбайнеров на предмет имеющейся у них наличности, выслушала от Рустама «Ань, ну тебя колбасит!» и довольная вернулась к Наталье.
Отъезжающие с двух сторон с удивлением и завистью посмотрели на Анну и Наталью, и, тяжело вздохнув, направились к своим пирогам. В пироге, на которой приехала Наталья Григорьевна, на обратном пути случился инцидент, который явился ярчайшим доказательством ответственности «лодочников». Ситуация оказалась сложной в связи с тем, что в лодке Натальи Григорьевны никто не знал языка, и когда аборигены развернули лодку и погребли совсем не в сторону Конакри, возникла некоторая напряженность и желание выяснить, куда й то аборигены решили их завезти. В результате переговоров выяснилось, что аборигены, отплыв от берега, не досчитались в лодке какой-то женщины, и, решив, что забыли ее на острове, развернулись, чтобы плыть обратно. Благо русским с трудом удалось их уговорить этого не делать, так как женщину не то что бы забыли, а она сама, добровольно «забылась» на острове.

 

Оставшись одни, они еще некоторое время посидели на берегу, после чего Анна предложила Наталье занять номер, чтобы привести себя в порядок после пляжного дня, а сама забралась на камни под рестораном, чтобы дождаться заката. Номер был настолько маленьким, что вдвоем там развернуться было невозможно. Большую его часть занимала кровать, рядом с которой оставался узкий проход, ведущий в так называемый туалет. Анна, уже видевшая в Сангареди, что представляют собой африканские гостиницы, очень боялась, что для Натальи это окажется шоком, но, несмотря на все ее опасения, Наталья довольно мужественно отнеслась к очень условному душу, который они закупили в форме нескольких бутылок «Койи». Называть всю эту беду отелем было вообще как-то странно, так как все, что было общего с обычным представлением Анны, связанным с этим словом, было только наличие личного пространства и ключ, которым это личное пространство можно было закрыть.
- Вы не спешите, Наталья Григорьевна, - сказала Анна, направляясь к скалистой части берега, - у меня есть очень приятное времяпровождение: пойду провожать солнце.
Она сидела на берегу долго, может быть час, может быть дольше, и больше всего на нее произвело впечатление даже не красота зрелища ускользающего из бухты солнца, а то, что за весь этот час никто, ни одна живая душа не нарушила ее уединения. Она время от времени оглядывалась, чтобы обнаружить чье-нибудь присутствие, потому что это было так странно, и ощущение у нее было такое, что она совершенно одна на этом затерянном в океане островке. Аборигены по-прежнему занимались какими-то своими делами, Фанни хлопотала в баре, и Анна ни разу не заметила ни одного любопытного взгляда, направленного в ее сторону. Приученная опытом к тому, что женщина, ищущая уединения на природе, непременно рано или поздно обнаруживает рядом с собой какую-нибудь компанию, она думала о том, насколько тонко эти примитивные на невооруженный взгляд аборигены понимают суть и стремления белого, который приезжает к ним в гости, чтобы побыть с природой. И с самим собой.
Анна заглянула в бар, где нашла улыбающуюся Фанни, и поинтересовалась, что можно заказать на ужин. Фанни спросив, подойдет ли им рыба, сказала, что может приготовить рыбу с рисом и овощами. В баре, к удивлению Анны, было даже французское вино, таким образом, ужин был заказан, и она поднялась по крутой тропинке в домик.
Когда, через четверть часа, она спустилась в бар, который одновременно был и рестораном, было уже почти темно. Ресторан представлял собой небольшую открытую террасу, засыпанную песком и огороженную перилами, с четырьмя столиками и небольшим подиумом в глубине, служившим, очевидно, танцполом или сценой для выступлений. С пляжа на террасу вела крутая деревянная лестница. Наталья стояла, облокотившись о перила, и смотрела на океан. Альсени расставлял на террасе керосиновые фонари – некое подобие керосиновой лампы, которая досталась Анне в наследство от бабушки.
- Скоро будет свет, - пояснил он, - мы включаем группу полвосьмого.
В Гвинее, даже неостровной, дизельная группа при отеле – дело заурядное, поскольку с энергоснабжением в стране беда. Крия в этом смысле была счастливым исключением, потому что там город запитывался от завода, и со светом у них были проблемы только во время грозы, в целях безопасности. Конакри же был городом, погруженным во мрак, где освещение давалось по кварталам, строго по графику. Постоянно освещенными цивилизованными островками были разве что крупные отели и виллы, где жили белые или состоятельные африканцы, и где были установлены автономные генераторные станции. Так что отсутствие света здесь на острове было для Анны вполне естественным. Она попросила у Альсени фонарь, спустилась на пляж, но не дошла до Вадима, потому что навстречу ей, из темноты вышел сикьюрити и сказал:
- Мой друг спит. Я принес ему матрас и передвинул его ближе к казам, потому что океан подходит.
Анна вспомнила, как еще днем Сикьюрити кругами ходил вокруг Вадима и переживал, что океан поднимается, и пытался передвинуть его подальше от воды. Они с Натальей смеялись: «Не бойся, когда его начнет смывать, он сам передвинется».
Анна подошла к Вадиму, убедилась, что тот сладко-пресладко спит, и сказала:
- Ладно, пусть спит. До ужина у него еще есть полчасика. Может, проспится чуть-чуть.
На террасу прибывал народ, по большей части аборигены с дредами, очевидно жители той самой деревни, о которой говорил Мустафа. Белых было как-то не очень много, и Анна с опаской поглядывала на Наталью, так как именно она, Анна, втянула ее во всю эту авантюру с ночным островом и теперь чувствовала всю степень ответственности, которую на себя взяла. Белых кроме них было всего трое: собственно Фанни, хозяйка бара, еще одна девушка, которая появилась несколько минут назад и заняла место в маленьком гамаке, пристроенном в углу террасы, да еще один мужчина в компании темнокожей подружки. Они ужинали за соседним столиком. Наталья, в отличие от Анны, никаких признаков беспокойства не проявляла, с любопытством смотрела по сторонам и расспрашивала про растаманов.
- Наталья Григорьевна, думаю, что лучше, чем сами растаманы, Вам никто о растаманах не расскажет, - сказала наконец Анна, решив призвать на помощь Альсени или кого-нибудь из его собратьев.
За их столиком образовался кружок. Альсени позвал своего брата, познакомил их с ним, и оба с удовольствием рассказывали о своей философии, о своем взгляде на этот мир и своем образе жизни. Оказалось, что брат Альсени только что вернулся из Германии, где у него семья – он женат на немке и у них трое детей. В Германии у него школа тамтама и он проводит там все летние месяцы, когда в Гвинее сезон дождей. В сухой сезон он в Гвинее. Здесь отель и тоже бизнес. Вот такие они, стало быть, современные продвинутые растаманы! – думала Анна, глядя на старшего брата, который выглядел скорее младшим на фоне крепкого мускулистого Альсени. Альсени рассказал о себе. Ему было двадцать семь, женат он не был, но у него была дочка десяти лет, которая жила с матерью в Конакри. Свобода нравов в Гвинее каким-то загадочным образом мирно уживалась с суровым, по определению, исламом. Сам Альсени тоже был музыкантом, жил в Конакри, а на остров приезжал на выходные, помогать брату управляться с гостиницей.
Фанни объявила, что ужин готов, и Анна попросила Сикьюрити разбудить Вадима и привести его на террасу.
Вадим, приведенный на террасу, смотрел по сторонам с таким видом, как будто его только что высадили на Марсе. Анна с Натальей смеялись, потому что, если Вадим и помнил, что дал согласие остаться на острове, то в настоящий момент навряд ли узнавал действительность, поскольку дневная картинка с русскими туристами на пляже сильно отличалась от террасы, заполненной африканцами с дредами в каких-то невероятных прикидах. Сама Анна с интересом рассматривала эти прикиды, прически и лица, среди которых было столько необычных и живописных, что теперь камера была позарез нужна.
Вскоре небольшая терраса была уже битком набита, народ сидел везде, где только мог: на стульях, перилах, прямо на песке, рядом со сценой, на которую уже перетащили барабаны. Сара, так звали девушку в гамаке, которая оказалась швейцаркой, так там и осталась. Это было ее ложей, из которой она собиралась наблюдать готовящийся спектакль. Альсени, сидевший рядом с Анной, пояснял:
- Рум – это остров музыкантов. Здесь живут музыканты. Часто из Конакри сюда приезжают разные группы. Сегодня моя группа, это мои ученики. Сейчас должны девушки подойти. Из деревни. Видите, как много народу. Здесь каждые выходные так. А в сезон! Здесь такое творится. Четвертого января здесь будет свадьба. Он пилот Эр-Франс.
- Он женится на африканке? – с интересом спросила Анна.
- Нет. Она тоже француженка. Просто они решили свадьбу сделать здесь. Здесь и церковь есть. На соседнем острове.
Анна представила, как должно быть романтично плыть на собственное венчание ни куда-нибудь, а на соседний остров, потому что церковь была только там. Свадьба среди растаманов! В этом было что-то от шарма былых русских кутежей в цыганском таборе. Анна вспомнила о своих детских фантазиях, еще не разрушенных реальностью жизни, когда она представляла себя сбежавшей в какой-нибудь цыганский табор, где костер в ночи, и красивые кони рядом у реки, и рвущие душу цыганские песни под звездным небом. Этот образ, увиденный в красивых фильмах, долго жил в ее детском сознании, пока не был разрушен неприглядными вокзальными сценами и жизненным опытом.
- Только вот мы не в числе приглашенных, - пошутила Наталья, которой Анна перевела.
- Да я бы и без приглашения притащилась, - засмеялась Анна, - вот только я в это время далеко отсюда буду.
- Приезжай, - сказал Альсени, как будто понял, о чем они говорили.
- Я буду в России четвертого января, - вздохнула Анна.
Наконец представление началось. Страхи Анны по поводу необычного антуража, а, вернее сказать, по поводу впечатления, которое он мог произвести на Наталью, полностью развеялись. Все происходящее было, безусловно, экзотично, но от всей этой экзотики веяло не чем иным, как праздником, на который собрались единомышленники. Музыканты творили чудеса виртуозности на своих тамтамах. Особенно Анне понравился маленький барабанщик, которому с восторгом аплодировали все зрители. Мальчишка лет восьми был явно будущей знаменитостью. Девушки из деревни, правда, почему-то не пришли, но их с успехом заменили три парня, лихо выплясывающие танцы своих предков. Фанни снимала на кинокамеру. Анна изредка поглядывала на Наталью, и с удовольствием для себя отмечала, что Наталье происходящее нравится. Ну что ж, значит, не зря она втянула бедную, ничего не подозревающую, Наталью Григорьевну в эту авантюру.
Потом танцевали сами. Уже под африканскую современщину. Танцевали босиком, прямо в песке. Вадим затребовал водки, и, опять же к удивлению, в этот раз Вадима, выяснилось, что есть даже водка, не говоря уже о виски, текиле и прочем классическом ассортименте.
- А кто-то мне обещал девушек, - вдруг достал из своей нетрезвой памяти Вадим, - где этот мой друг, который мне тут сказки Шехерезады рассказывал?
Нетрезвая память Вадима оказалась не такой уж и забывчивой.
Сикьюрити, как ему и было положено, оказался рядом и выразил готовность привести обещание в исполнение. Они вооружились керосиновым фонарем и электрическим фонариком, который Альсени, присоединившийся к мероприятию, дал Анне, и отправились через пляж, в непонятном направлении. Фонарика хватало ровно на то, чтобы не споткнуться о камни. Аборигены в темноте ориентировались изумительно. Анна давно заметила, что зрение у африканцев исключительное. Похоже, это тоже из области вековых привычек. Темнеет здесь рано, светает поздно, а цивилизация, хлынувшая в Африку в последние десятилетия, плодов тотальной освещенности пока не принесла. Вот и приходится приспосабливаться к окружающей среде. Однажды, когда они вышли из дома криевских родственников Саудату, где девушка останавливалась, когда приезжала на ее день рожденья, Анна, оказавшись в кромешной темноте улицы после освещенного дома, спросила африканку:
- Саудату, ты что-нибудь видишь?
- Конечно, - ответила Саудату, - Я все вижу.
- Что ты видишь? - Анна даже рассмеялась, - что тут можно увидеть?
- Я вижу все, - настаивала Саудату, - абсолютно, - и в подтверждение своих слов спросила у Анны, - ты видишь вот этот камень?
Анна развеселилась еще больше:
- Какой камень! Я себя то не вижу!
- Поставь ногу вот сюда. Левую. Сделай шаг левой ногой. Чувствуешь?
Анна, сделав движение, действительно обнаружила некоторое возвышение:
- Ничего себе!
Аборигены свернули с пляжа и, пройдя несколько шагов, остановились перед дверью. На стук кто-то невидимый открыл дверь, и они оказались в довольно просторном, судя по акустике, помещении. Помещение, было, по всей вероятности, ресепшеном необитаемого отеля, который они днем видели в этой части пляжа.  Дальше все происходило в лучших традициях приключенческого кино. Они сидели за столом, на который был водружен керосиновый фонарь, Сикьюрити исчез, через несколько минут появился в сопровождении молоденькой африканки, и начались так называемые переговоры. Блики от колышущегося пламени придавали таинственность лицам, да и всей сцене, при взгляде на которую у Анны возникло ощущение, что она и вправду героиня какого-то навороченного фильма про дикарей и белых, выброшенных океаном на необитаемый остров.
Вадим решил развернуться по полной программе и резвился из последних сил. В конце концов, у Анны лопнуло терпение, и она подвела итоги переговоров:
- Значит так, сейчас мы делаем девушке реверансы и уходим, и говорим, что вернемся попозже. Чтобы нашу красавицу не обидеть. Поставщикам потом говорим, что товар не подошел, поскольку танцевать не умеет и вообще какой-то грустный. Все перевожу и пошли. У меня там еще Наталья Григорьевна без присмотра осталась.
Первое, что увидела Анна, когда забралась на террасу, был растерянный взгляд Натальи, стоявшей возле перил в компании какого-то красавчика с дредами. «Аня, идите скорее сюда!» прозвучало так беспомощно, что Анна уже ругала себя за свою несообразительность и безответственность.
Выяснилось, что растаман, к удивлению изъяснявшийся на английском, пытался завязать с Натальей разговор и пригласить ее потанцевать. Натальиного английского оказалось достаточно, чтобы все это понять и сделать попытку объяснить парню, что танцевать она не умеет. Добродушное лицо и непринужденная поза растамана подтверждали, что никаких «злых намерений» у него и в мыслях не было, и Анна сказала:
- Наталья Григорьевна, а почему бы Вам и не потанцевать? Посмотрите, какой красивый мальчик, - и, обернувшись к Сикьюрити, добавила, - а что у нас с безопасностью? Она у нас спит? Объясни своему коллеге, что эта дама – моя подруга. С ней можно: поговорить, потанцевать. Если она захочет, - выразительно уточнила Анна, - и все! Ты безопасность или что?
- Ты слышал? – Сикьюрити встал в позу боевого петуха, строгим взглядом измеряя снизу вверх растамана, который был на две головы выше его, - поговорить, потанцевать и все! Если что, я тебе башку снесу.  Понял?
Растаман, спокойно и снисходительно наблюдал за всем происходящим, вальяжно облокотившись на перила террасы, и, кажется, ни один мускул не дрогнул на его лице. Даже улыбка, которую она застала в тот момент, когда поднялась на террасу, не изменилась. Он продолжал улыбаться, поглядывая то на Наталью, то на Сикьюрити, то на Анну, а потом медленно произнес, глядя на Анну:
- Я хочу научить ее танцевать. Это просто. Но она не соглашается.
Похоже, в доме воцарились мир и покой, и можно было снова расслабиться.
Беспокойный Вадим, вечно находящий свои приключения, заказывал что-то в баре, перемещался по террасе, где по-прежнему было полно народу, то здесь, то там заводил какие-то разговоры и знакомства. В общем, вечер на острове складывался. Наталья изучала конструкционные особенности дред своего собеседника, удивляясь, как это все необычно устроено. Сикьюрити курсировал между Вадимом и Натальей и регулярно докладывал Анне обстановку. С Вадимом было сложнее, потому что он постоянно исчезал из поля зрения, и Анна больше всего боялась, что тот съерашится с крутой ресторанной лестницы. Но Сикьюрити свое дело знал и периодически подходил к Анне и говорил: «Пойду посмотрю, как там мой друг».
Чтобы сделать последний недостающий штрих  к ночному острову, Анна изъявила желание искупаться при лунном свете. Сикьюрити попросил ее далеко не заплывать и ждал на берегу. Мероприятие закончилось тем, что они долго потом искали ее сланцы, призвав на помощь Альсени с фонарем, но поиски результата не принесли. «Океан забрал, - заключил Альсени, - может завтра еще посмотреть?» Собственно был уже час ночи, и Анна, поинтересовавшись, не устала ли Наталья, предложила ей отправиться на ночлег. На прощанье они пожелали Вадиму спокойной ночи на пляже, на что последний оказал некоторое сопротивление:
- А может у Вас там найдется для меня местечко? Где-нибудь на коврике, - жалобно добавил он.
- Видите ли, Вадим, - возразила жестокая Анна, - у нас там ни коврика, ни даже места для этого самого коврика просто не наблюдается. К тому же, хочу Вам напомнить, что коллективным собранием и большинством голосов было принято решение, что, поскольку в бюджете Ваш отель не заложен в связи с Вашей неплатежеспособностью, придется смириться с действительностью. У Вас, как у субъекта, находящегося на содержании у двух женщин, голоса и права выбора просто нет. Хочу отметить, что ночи в Гвинее теплые. Авось не замерзните. Сикьюрити, кстати, к матрасу обещал еще и пледик подогнать и дал торжественную клятву дежурить возле Вашего драгоценного тела до самого утра.
- Эх, - вздохнул Вадим и отправился заказывать водку в баре.

Ночью их разбудил шторм. Наверное, последний в уходящем сезоне дождей, и стихия на прощанье отыгрывалась. Шторм был настолько мощным, что проснулись они от страшного грохота и брызг, которые долетали даже сюда через зарешеченное, без стекла окно их домика. Они запахнули окно шторой, которая с вечера была отодвинута, чтобы не было душно.
Когда утром Анна вышла из домика, посмотрела на миролюбиво плещущийся океан и прикинула расстояние до берега и высоту, на которой находился домик, она оценила все фильмы вместе взятые о неудержимой океанской стихии. Ночью ощущение от шквала обрушивающихся волн было такое, что их вот-вот смоет в океан вместе с домиком и всем отелем. И тут Анна вспомнила про Вадима. Она мигом слетела на пляж и обнаружила со вздохом облегчения Вадима, забившегося под стол и прикрытого матрасом в одной из каз. Чувствуя страшные угрызения совести, Анна наклонилась к Вадиму и тихонько позвала:
- Вадим. Ты живой?
- Живой-живой, - передразнил Вадим, поднимая взъерошенную, всю в песке голову и поправляя очки, - тоже мне, заманили на остров, кинули. «Мы тебя пристроим, мы тебя прокормим, обогреем, пожалеем». Гарем обещали. Где все эти ваши сказки Шехерезадницы?
- Холодно было? – сочувственно спросила Анна.
- Ну а ты как думаешь. Бросили, оставили тут одного. Сикьюрити твоя… Где она, твоя сикьюрити? Все сбежали. И девчонка тоже… У меня, блин, даже сигареты вымокли. У тебя есть сигарета?
- Для тебя, дорогой, хоть пачка, - Анна достала из кармана начатую пачку «Карелии», - как тебя вообще не смыло!
Анна рассказала, какой был шторм.
- Вот какой был шторм, - Вадим замолчал и посмотрел перед собой, как будто оживляя картинку, - мне рассказывать не надо.
«Все-таки это был ливень, а не океан, когда мы зашторили окно, - анализировала Анна, - иначе вместе с казой бы с пляжа смыло».
- А ума у тебя не хватило до нашего домика дойти и постучать?
- Дойти! Ты скажешь тоже. Туда ж надо было залезть! а не дойти. Туда «дойти», - передразнил он, - надо разряд по альпинизму иметь.
Анна еле сдерживалась от смеха, потому что для вчерашнего Вадима даже ресторанная лестница была опасным препятствием, а уж добраться к их домику, к которому вела крутая тропинка с террасы ресторана, по которой надо было карабкаться, цепляясь за камни, да еще найти его в темноте было совершенно бесперспективной затеей.
- Зато, Вадим, какие приключения! Будешь потом вспоминать, и плакать от умиления. Это ты сейчас от жалости к себе стонешь.
- Ну да, конечно! От умиления.
- По крайней мере, нет худа без добра – ты хоть протрезвел окончательно. А то, я вчера боялась, что у тебя это состояние вообще никогда не наступит.
- Надо бы как-то позавтракать, - переключилась Анна на бытовые заботы, - Давай собирай свои кости. Пошли. Может, если у них водка для тебя нашлась, и кофе найдется.
- А где мои шлепанцы? - Вадим, выбравшись из-под матраса, озирался по сторонам. Я ведь вчера был в шлепанцах.
Тут Анна не выдержала и начала хохотать:
- Видишь ли, Вадим. На этом острове, - она сделала выразительную паузу, - есть одна ма-а-а-ленькая особенность: в один прекрасный момент ты остаешься без обуви. В лучшем случае, ты оставил ее на террасе в ресторане. Тогда у тебя еще есть шанс. Но если она была здесь… то ее уже нет, - весело добавила она.
- Как это? – Вадим соображал, к чему она клонит.
Анна рассказала историю со своими сланцами.
- Слушай, а ведь их точно смыло. Ты знаешь, что здесь ночью творилось! А, может, они все-таки в ресторане? А что теперь делать?
- Хороший вопрос. Я сама с утра ломаю над ним голову: у меня это тоже была единственная пара. Может на острове можно купить, здесь же есть какая-то деревня. Хотя, сомневаюсь. Надо у местных узнать.
Перспектива сойти босиком на берег в Конакри и шлепать без обуви по портовой грязи, а потом по кучам мусора конакрийских припортовых улиц была, мягко говоря, безрадостной. Кроме того, одно дело брезгливость, и совсем другое небезопасность данного приключения с точки зрения всевозможной заразы.
Они побродили по пляжу в поисках утраченного, впрочем, отлично отдавая себе отчет в формальности данного мероприятия. В одной из каз Анна наткнулась на женскую пару, довольно поношенную, приблизительно своего размера.
- Тебе повезло.
- Ты думаешь, это можно надеть? А если хозяин, то есть, хозяйка обнаружится? Да и вообще они какие-то страшноватенькие.
- Ты вспомни, ты где находишься вообще!! Страшноватенькие! Она еще выбирает.
- Может, попробовать купить. А если уж не получится, тогда эти возьму.
- Надевай, а то потом и этих не будет.
Побродив, они обнаружили в разных местах пляжа еще несколько одиночных, правда, предметов, что позволило им сделать вывод, что не они тут первые понесли утрату.
- А, может, если поискать, можно что-нибудь напоминающее пару найти? – искал выход Вадим.
- Ты вспомни, ты где находишься! – съехидничала Анна, - Напоминающее. Ты хотя бы найди один левый, один правый. Приблизительно одного размера.
На эстраде возле ресторана они увидели Альсени, грустно рассматривающего свои тамтамы:
- Шторм все побил, - он показал на барабаны, толстенная кожа которых была пробита ливнем в хлам, - теперь нужно новые заказывать.
Наталья уже ждала их на террасе. Альсени принес термос с не очень горячей водой, чашки и порционные сахар и кофе. Пили кофе, вспоминали вчерашние приключения, смеялись над незадачливым Вадимом, который немного оттаял после кофе, и теперь, уже с большим чувством юмора, заново переживал пережитое, продолжая при этом поварчивать. Пережив пережитое к концу скромного завтрака, он, в конце концов, резюмировал:
- Да этот твой, который нас втянул во всю эту аферу, прав оказался. Чтобы понять остров – здесь нужно ночь провести.
- И обувь потерять, - добавила Анна.
В этот момент в баре появился Мустафа, и Анна начала выспрашивать, нельзя ли на острове приобрести обувь, но задумчивый вид Мустафы, с грустью смотревшего на Анну, эту перспективу как-то сам по себе аннулировал. И тут взгляд Анны упал на ноги Мустафы:
- Мустафа! Мне пришла в голову гениальная идея!
Но жалобный взгляд Мустафы говорил о том, что гениальность этой идеи вызывает у него очень серьезные сомнения. В конце концов, решили разуть Альсени, который собирался ехать в Конакри за тамтамами и мог сегодня купить себе новую пару, а доехать до Конакри в чьей-нибудь, взятой напрокат. Спросили, сколько стоит пара, чтобы компенсировать материальный и моральный ущерб, и счастливый Вадим с удовольствием констатировал, что размерчик подошел. Для счастья человеку, оказывается, иногда нужна какая-то малость, вроде пары стоптанных башмаков.
Ночь на острове закончилась, нужно было выбираться. В Конакри отправились на первой прибывшей на остров пироге, которую пришлось ждать часа три, пересекли океан, взяли такси и всю дорогу до Крии смеялись над своими приключениями на острове.
На тридцать шестом их такси остановил патруль, увидев троих белых в машине и решив, что можно поживиться. В последний момент выяснилось, что Наталья не взяла с собой документы. Жандарм, само собой, не мог этим не воспользоваться и заявил, что они должны заплатить штраф сорок миль. Анна приняла твердое решение максимально минимизировать расходы на наглого взяточника, который, впрочем, был в этой ситуации прав. Она пальцем подозвала парня, который с гордым видом удалился от машины, не желая выслушивать ее уговоры, что в спешке забыли и так далее, надо простить. Когда жандарм вернулся, она показала ему пять миль и для правдоподобности сто франков и сказала:
- Послушай, парень. Ты можешь держать нас здесь день, два. Неделю! От этого в наших карманах ничего не прибавится. Вот все, что у нас есть. Давай договоримся, и ты нас отпустишь.
Жандарм колебался секунд пять, видно прикидывая правдоподобность факта, что в карманах у троих белых был всего один доллар, потом взял деньги, махнул водителю и направился делиться с напарником, стоявшим на обочине.

Всю следующую неделю, каждый раз встречаясь на террасе «Бунгало», они смеялись, подшучивая друг над другом, и со стороны можно было легко догадаться, что они объединены какой-то общей тайной. Мария, звонившая из Конакри, услышав восторженный рассказ Анны, тоже захотела поехать в следующие выходные, и уговорила Анну приехать вечером в пятницу, чтобы уже рано утром в субботу, не теряя времени, отплыть на острова.
Враждебность Лены Анна почувствовала еще в воскресенье, когда та ей звонила из Крии и сообщила со злорадным смехом: «Давыдова, за тобой Дроздов уже вертолет выслал! Тебя тут все разыскивают». Ленин звонок пробился, когда они отплыли от острова – на острове связи вообще не было, она появилась уже где-то на воде, на пути в Конакри, так что Лена, по всей видимости, пыталась дозвониться уже давно. Анну возмутили злорадные интонации, поэтому она с сарказмом заметила: «А чего меня разыскивать. Я как была на Руме, так никуда и не делась». Но злорадство Лены, которое она слышала впервые по отношению к себе, сбило на некоторое время ее хорошее настроение. Правда, через несколько минут компания Натальи и Вадима, океанский ветерок и приятные воспоминания вновь вернули ее в прежнее русло. Только в Крие, когда она снова увидела Лену, и ее неприятно удивило что-то новое в Лениных глазах и манере с ней разговаривать, она опять вернулась к этой теме, анализируя и пытаясь понять причину такой перемены. Да, отношения у них к этому времени стали довольно прохладными – Лена совсем устранилась. Анна это восприняла как некий спонтанный процесс: так бывает, ну утрачен интерес друг к другу, на каком-то этапе они начали расходиться, и то, что интересовало Анну, Лену не привлекало совсем. Анна, помня о том, что сделала для нее в свое время Лена, когда защитила ее от Бричкиной, не хотела быть неблагодарной. Но и следовать образу жизни Лены не могла, потому что ей было неинтересно таскаться каждую субботу в «Боваль», который она с трудом переносила. Продолжая приглашать ее в свои путешествия, Анна понимала, что Лену это все не привлекает, но отказаться от них, только потому, что у Лены были другие представления о хорошо проведенных выходных, не собиралась. История же с Марией, когда Лена столь категорично наложила свое вето по поводу ее дружбы с ней, ее искренне возмутила, хотя она и промолчала. Даже если бы Мария была самым скверным, самым отвратительным, самым подлым человеком на земле, кто в принципе имеет право запретить кому-либо иметь отношения с другим человеком? Для Анны это было все равно, что запретить кому-то думать о чем-то. То есть сама постановка вопроса уже подрывала их отношения. А если еще взять в расчет аргументацию: она плохая, потому что «шляется с черными» и в этом духе… ну кому какое дело, кто с кем шляется, уж если так стоит вопрос. Она мало знала Марию, но в той части, в которой знала, она ее вполне устраивала. Какой-то особой дружбы между ними не было, но Мария была приятной компанией, спокойной, ну, может быть, у нее были свои странности, потому что она все время пыталась выяснить, что о ней говорят в Крие, но, возможно, для человека которого уволили из компании, это имеет значение. Анна не особенно в этом копалась. Во всяком случае, в плане ее интересов, Мария оказалась единомышленником, в следующие выходные они вместе едут на острова, а глубинная дружба – это вообще очень редкое явление, и не в Африке, где настолько разных людей сталкивает жизнь, об этом говорить. А найти человека, с которым можно выйти на какую-то общую волну – здесь тоже редкость, это она уже очень хорошо знала из своего личного опыта. Что же касается отношений Марии с «черными» - это уже ее дело, Анны не касающееся. Свои отношения с Алассаном она тоже скрывала. И та же Лена, эти отношения одобряющая, почему-то Марию себе позволяла осуждать,  говоря: «Ну что ты сравниваешь! Алассан – это совершенно другое. Она же шляется с кем попало».
Что могло вызвать такую агрессивность Лены? Зависть, что она развлекается и отрывается в выходные, тогда как Лена безвыездно торчит в Крие? Но кто как ни сама Лена в этом виновата? Или же обида, что Анна (неблагодарная Анна!) ускользнула из ее рук и теперь не с кем обсудить актуальные новости – сплетни «мадридского двора»? Или, может быть, было что-то еще, чего Анна не знала? Да почему, собственно, она должна ломать над этим голову? Нормальные люди всегда находят способ выяснить и наладить отношения, если они этого хотят. Анна закрыла тему. «Жизнь покажет», - решила она. Еще каких-нибудь три недели и она уедет в отпуск, а там недолго ей останется терпеть все эти бунгаловские капризы.
Маматова тоже стала агрессивнее и все чаще высказывала по каждому поводу и без повода свое недовольство вроде того, что Анна уехала и не предупредила, что не нужно на нее готовить обед или ужин. Это было, с одной стороны, наглой ложью, потому что Лена всегда была в курсе, что она уезжает, а значит и Валюша тоже. С другой стороны, оплачивались расходы  за питание Анны автоматически компанией, независимо оттого, поглощает она это питание или сидит на диете, то есть Валюша деньги получала в любом случае. Анна, тем не менее, предпочла не вставать в позу, показательно докладывая о своем отсутствии на субботних и воскресных ланчах. Хотя, своей спокойной реакцией, кажется, разозлила Валюшу еще больше. Но, если в отношении Лены и распавшейся дружбы с ней она испытывала дискомфорт и, если и не чувство вины, то сожаление, то на капризы бабы Вали ей было в принципе наплевать. Воевать она с ней не хотела (чужой опыт показывал, что воевать с ней себе дороже, почему с ней, собственно, никто и не связывался), поэтому заняла позицию непрошибаемой стены, которая язвительных замечаний не понимает, а на всякие ядовитые вопросы отшучивалась, не позволяя себя спровоцировать. Только что закончившаяся война Маматовой с Фотографом, командированным инженером, который уже несколько месяцев жил в «Бунгало» и получившим эту кличку от Маматовой за то, что все время ходил с фотокамерой, лишний раз подтверждала, что спорить с неуравновешенной истеричной Валюшей не стоит. Хамство и публичные оскорбления, которые сыпались на голову этого пожилого уже человека, потрясающе спокойного, несмотря на взвизгивания Валюши возле его стола во время ужина, отбивали желание задержаться на террасе, наверное, не только у него, но и у всех присутствующих. Война закончилась выселением Фотографа из «Бунгало» в какой-то «Мезон Руж», о котором Анна слышала, что это что-то вроде квартирного дома. В последний день, перед своим отъездом, Александр Николаевич, сидя на террасе за своим обедом, сказал Валюше, бегающей вокруг его стола и осыпающей его напоследок оскорблениями самого неэстетичного свойства:
- Валентина Васильевна, ну хорошо, я уеду. Это ведь Вам не поможет. Вы завтра же найдете себе новую жертву. Вы же не сможете без этого. Вам нужна жертва.
Валюша мало того, что продолжала визжать, пыталась еще призвать присутствующих в союзники:
- Вы посмотрите, как он ест. Он же свинья!
Присутствующие в союзники не рвались и сидели, уткнувшись в тарелки. А если кто и осмеливался выразить поддержку бедному Александру Николаевичу, делал это, когда Валюша исчезала с террасы. Логика простая – если ты друг моего врага, то ты тоже враг. Валюша понимала только поддакивание. Протест в отношении себя она воспринимала как жестокое оскорбление.
Анну ехидство и попытки ее зацепить только веселили, тем более ничего, что было во власти бабы Вали в плане причинить ей какой-то вред, она просто не знала. Более убогой гостиницы с более убогим обслуживанием она не видела в своей жизни, что там можно было сделать еще хуже, никакого воображения не хватит, чтобы это представить. Хотя, предложение бабы Вали переехать в гостиницу «Туба», в которую насильно переселили комбайнеров, показало ей, что бывает еще круче, чем «Бунгало».
- Аня, руководство спрашивает, не хочет ли кто-нибудь из женщин переехать в «Тубу». Может тебе туда переселиться? Там хорошо. Съезди, посмотри. Лена теперь там. Там лучше, чем здесь.
Анна съездила. Посмотрела. И сказала Лене, получившей должность администратора «Тубы» и сопровождавшей ее в гостиницу:
- Валюша может руководству передать, что я скорее в Москву улечу, чем перееду в эту дыру.
«Туба» находилась на окраине Крии, рядом с кладбищем, вдали от всех инфраструктур. Жить там можно было, только имея машину – до рынка было километров пять, если не больше. Прачечной не было. Столоваться жильцы должны были в «Бунгало», так как это тоже не было предусмотрено. Комнаты два на три метра с кондиционером, дующим на кровать, практически без мебели (для нее там собственно не было места), еще менее обустроенные и приспособленные не то чтобы для длительного, а вообще какого-либо проживания, вызывали желание сразу же застрелиться. В общем, следующая стадия – вагончики для сезонных рабочих. Лена, правда, занимала большой (по всей видимости, единственный) номер со спальней и салоном, экипированный телевизором, холодильником, новой, хотя и безвкусной и громоздкой, мягкой мебелью, с коврами, посудными шкафами, заполненными всяческой посудой и приличными покрывалами и шторами. Остальные же комнаты (Анна заглянула в три или четыре) были камерами одиночного заключения с лампочкой Ильича, грязными сломанными платяными шкафами и туалетом, в который лучше заходить с закрытыми глазами, не-то случится истерика. На ее вопрос, кто именно из руководства предложил ей туда переехать (так как женщин кроме нее в «Бунгало» больше не было), Валюша от ответа ушла:
- А что, тебе не понравилось? Там же лучше. Администрация спросила, кто хочет переехать. Там спокойно.
«Как на кладбище, - подумала Анна, - или в тюрьме». Но рассказывать Валюше, которая отлично знала, что представляет из себя «Туба», что ей там не понравилось, Анна не стала, а сказала только, что она уж в «Бунгало» как-нибудь, хоть «Туба» и лучше. Про себя же Анна подумала, если это действительно руководство хочет ее туда переселить, тогда вот пусть руководство ей об этом и сообщит. И вот тогда она уже и скажет все, что об этом думает. Вероятнее всего, это было идеей Валюши. Но жизнь покажет.
Жизнь ничего не показала, и Анне так и не удалось узнать правду: принадлежала ли инициатива затолкать ее в «Тубу» Валюше, или же руководству, которое на нее эту миссию возложило, поскольку не осмелилось предложить ей это от своего лица. Господам, занимающим виллы, похожие больше на дворцы, где сотня другая квадратных метров дополнялась садом и бассейном, возможно, сделать это было неловко. Тем более, это было нелогично, потому что, когда она приняла решение обратиться с просьбой поселить ее в свободную комнату в «Селибатерке» (вилла, которую занимали, в основном, переводчики), Лена, ее разговорила, сказав:
- Тебя туда не поселят, потому что там одни мужики.
Ее это тогда рассмешило. То есть, вселение на виллу женщины подразумевало для этих блюстителей нравственности, что там тут же начнется разврат. А то, что она, женщина, живет в совершенно неприспособленных для женщины условиях «Бунгало» этих господ не смущает!
Теперь же ее хотят поселить в комбайнерскую гостиницу. Пять баллов! И хотя как раз против комбайнеров она ничего не имела, но как-то с логикой у тех, кто предполагал ее к ним подселить, было слабовато.
Подозрения Анны клонились все же в сторону «доброй» бабы Вали. Во всяком случае, верить в полное свинство администрации как-то не хотелось.
Она еще раз поблагодарила бога за то, что у нее теперь была своя телефонная карта, которая досталась ей как переводчику директора по технологии, и, когда Валюша затребовала срочно вернуть ей карту, для Анны это не было катастрофой.
Но, несмотря на этот неприятный бунгаловский фон, про Валюшу и про Лену Анна вспоминала только тогда, когда их видела, и тут же забывала, когда они исчезали из ее поля зрения. Все ее мысли были направлены туда, на острова, к следующим выходным.

В пятницу после обеда Анна сложила в рюкзак все, что ей нужно было для поездки на острова, прихватив теперь и фонарик, еще раз позвонила водителю, чтобы подтвердить ему время и убедиться, что с его стороны нет никаких накладок, и они смогут выехать из Крии в семь часов. Полчаса ей будет достаточно, чтобы принять душ и переодеться: автобус обычно привозил их с завода минут двадцать седьмого. Она попросила Наталью Григорьевну передать Валюше, что ни завтра, ни в воскресенье готовить на нее не нужно, и Наталья со вздохом белой зависти пожелала ей счастливого пути. Без пяти семь позвонил Балде и сообщил, что он уже ждет у ворот. Альфадьо опять работал в ночную смену, и ей пришлось подыскать другого водителя. Такси Балде она увидела вчера около «Бунгало» и договорилась с ним, сказав, что ей нужен водитель, который в пятницу вечером отвезет в Конакри, а в воскресенье вечером обратно.
Когда они выехали из «Бунгало», Анна позвонила Марии, чтобы еще раз уточнить адрес и объяснить водителю. Потом, после выезда из Крии, связь обрывается, появляясь ненадолго в Танене, а дальше сети нет до самого Конакри. Прикинув примерно время, когда она въедет в Конакри, они договорились созвониться. У Марии теперь тоже был телефон, который дала ей компания, так что связь была двусторонняя.
Ночная дорога располагает к размышлениям. С водителем, которого она не знала, тем для разговора не было, и она была рада, что может подумать, разложить немного по полочкам накопившееся за последнее время. Дорога неблизкая, ночью ничто не отвлекает от мыслей, только свет фар, освещающих дорогу, да изредка встречные машины. Она устроилась поудобнее на сидении и закурила сигарету.
Мария ее ждала. «Как она там живет в Конакри?» - думала Анна. Конакри, насколько она его знала, был непривлекательным, немного жутковатым, необыкновенно грязным и мрачным городом. Белому в этом городе предписывалось выезжать на машине, потому что ходить по грязным, замусоренным улицам было развлечением не очень приятным, да и небезопасным, как она слышала, по крайней мере, в ночное время. Когда она впервые увидела Конакри, впечатление было такое, что это город после бомбежки, или пожара, настолько все казалось порушенным, безобразным и серым. Именно стены домов, покрытые повсеместно черной плесенью, как ей потом объяснили – от влажности, и придавали Конакри вид города-погорельца. Горы мусора, валяющегося под ногами повсюду, даже на центральных улицах города, вызывали желание найти спонсора, готового завезти миллион урн в этот город, чтобы покончить с этим мусорным нашествием. И такие же грязные пляжи, куда молодежь приезжает по вечерам отдыхать. Впрочем, купаться здесь не решаются даже местные, потому что канализационный слив идет прямо в океан. Правда, когда Анна была на одном таком пляже, она видела нескольких мальчишек, бултыхающихся в воде. Когда первый раз попадаешь в Конакри, чувствуешь себя потерянным, потому что непонятно, где в этом городе белый может поесть, купить сигареты или воду, или лекарства или еще что-нибудь нужное. Когда она впервые приехала сюда с Леной и хотела заказать очки вместо разбитых, при виде всей этой разрухи,  сразу же отказалась от этой мысли. Ее воображению предстала такая оптика (все-таки она здесь, скорее всего, была – ведь носят же африканцы очки!), что она решила не рисковать своими чуть-чуть отбитыми внизу Готье.
Собственно город по-настоящему показал ей Эрнесто. Эрнесто был метис, коммерческий директор местного завода Кока-Колы, и познакомила ее с ним Манти, в своем баре. Они тогда были с Леной, и застенчивого Эрнесто, которого Манти пригласила к ним за столик, с трудом удалось разговорить. Он был на четверть француз, женат на гвинейке, и у них было трое детей. Фотография самого младшего годовалого сына была у него в мобильном телефоне, и он с удовольствием ее показал. Уходя из бара, он дал Анне свой телефон и предложил услуги в качестве гида, когда она приедет в Конакри. Когда в Конакри Анна ждала его в своей гостинице, куда он должен был заехать, чтобы забрать ее для прогулки по городу, ее одолевали всякие сомнения. Чего ожидает Эрнесто от их знакомства? Какие у него планы в отношении нее?
Они проехали по городу, где даже достопримечательности вроде президентского дворца и главной мечети страны ее не впечатляли. Разве что контраст с разрухой, посреди которой этот дворец воздвигнут.
Потом сидели в баре на пляже и любовались закатом.
- Ты знаешь, когда я тебя увидел у Манти… Это, наверное, зов предков, что ли. Во мне есть французская кровь. Моя бабушка была француженкой. Я никогда не был во Франции, но когда тебя увидел… Ты была такая веселая, там, в баре, и очень естественная, и говорила по-французски…
Анна засмеялась:
- Но, Эрнесто! Я – не француженка. Я – русская.
- Нет, это неважно. Для меня ты француженка. Ты принадлежишь к той же расе. И говоришь на том же языке, на котором говорила моя бабушка. У тебя даже тип французский. Я, конечно, не знаю типичных русских, - Эрнесто засмеялся, - но, если они такие как ты, они мне нравятся.
Никаких намеков на какой-то потенциальный роман Эрнесто не делал, и Анну это успокаивало.
Потом они выбирали мороженое, в единственной, кажется, мороженой лавочке в Конакри, потому что потом, когда она уже хорошо знала город, других она не видела. Самое невкусное мороженое, которое она когда-либо ела.
Этот вечер оказался для Анны вечером потрясений и открытий. Первое потрясение – когда они вышли из магазинчика с мороженым, и ее обступила толпа калек и нищих, которые сопровождали их до машины, протягивая к ней руки из колясок. Это продолжалось всего лишь какую-нибудь минуту, но ей показалось это вечностью. В руках у нее было мороженное, которое уже вытекало из стаканчика и пластиковая ложка, так что она даже не могла достать деньги из кармана брюк, чтобы им дать. Эрнесто, привыкший к подобным зрелищам, спокойно и быстро сел в машину и завел двигатель. Нищие продолжали протягивать руки к закрытой машине, а  Анна хотела только одного – чтобы они тронулись, как можно быстрее. У нее долго стояла перед глазами эта ужасная сцена, в которой ее роль – богатой белой леди, не желающей даже смотреть на нищее уродство, была ей неприятна, а ведь именно так она и выглядела в глазах этих абсолютно невинных в своей участи калек, которые целыми днями стоят возле лавочки с мороженым в ожидании тех, кто это мороженое себе может позволить и, если повезет, отдаст им сдачу, которую не успеет положить в карман, выходя на улицу.
Вторым шоком был «Транзит». Перекресток жизни, можно сказать. Место, где жизнь не угасает никогда. Всю ночь напролет здесь оживленно и освещено. Как пошутил Эрнесто: «Единственное место в Конакри, где свет будет всегда, хоть потоп, хоть война». И это правда. Много раз потом, когда она проезжала «Транзит», после погруженного во мрак Конакри, он всегда удивлял ее действительно обилием света (обилием после мрака, конечно). А секрет квартала заключался в том, что это была конакрийская «улица красных фонарей», имеющая с аналогичными кварталами в европейских столицах только одно сходство – функциональное. В остальном… Антисанитарное до крайности состояние «Транзита» вызывало страх за тех, кто зарабатывал здесь на жизнь. Здесь были дешевые гостиницы с почасовой оплатой, что-то вроде пяти миль. Вдоль всей улицы, как и положено подобному месту, стояли, прогуливались девушки. Возраст некоторых ввергал в шок. Были женщины и постарше. В общем-то, как везде. Но только все это посреди чудовищной конакрийской грязи. Был здесь даже специальный бар, для так сказать застенчивых клиентов, которые стеснялись заниматься «покупкой» на улице. То есть, в этом баре подразумевалось, что клиент может присмотреть девушку, пригласить ее танцевать, например, и процедура «покупки» психологически облегчается для данного «покупателя». Было ли это правдой, или нет, но поговаривали, что цены здесь были такими низкими, что можно было и за две мили сделать покупку. Насколько это было правдой, Анна не знала, но при нищете гвинейского населения и жуткой безработице, вполне допускала, что кого-то отчаяние может толкнуть и до этой грани. И судя по людности улицы, где мужчин, в общем-то, было, не меньше, чем женщин, спрос здесь не отстает от предложения. Вдоль всей улицы работали какие-то лавочки с напитками, едой, сигаретами и всякой всячиной, которая у африканцев в обиходе.
Завершена экскурсия по ночному Конакри была в баре ««Les copains d’abord», где гвинейский балет стал для Анны настоящим откровением. Собственно, то, за чем она так стремилась в Африку, что так страстно пыталась понять, разглядывая скульптуры из дерева, завезенные в Европу, Пикассовские линии и фотографии чернокожих аборигенов, начинало оформляться в какой-то пусть и смутный, но начинающий приобретать очертания образ. Первозданная, дикая, неуправляемая стихия африканского танца наполняет все пространство вокруг себя такой энергетикой, что поневоле приходят мысли о магии и колдовстве. Сможет ли когда-нибудь европеец понять Африку до конца? Сколько времени нужно для этого? Десять? Двадцать лет? Или нужно родиться на этом континенте? Или можно всю жизнь биться над этой загадкой, так и не найдя к ней ключ? Уйти, так ничего и не поняв…
Машина остановилась. Водитель достал документы и протянул патрульному. Тот посмотрел, вернул бумаги, и они тронулись дальше. Вместо шлагбаума, перекрывающего дорогу, в Гвинее веревочки. Веревку опускают на землю – то есть, ты можешь продолжать свой путь. Ее удивило, что патрульный не потребовал, как обычно, ее документы, а только спросил: «Как дела, мадам?» Другие посты они проехали, даже не останавливаясь. Балде что-то кричал из машины патрульным, которые, очевидно, его знали. Самое  главное на пути в Конакри – проехать мосты. Четыре моста, охраняемые военными. Плюс все это находится в президентской зоне. Трасса, по которой они ехали, Конакри – Крия, была президентской дорогой. Где-то на этой трассе находится дом президента страны, куда он почти каждые выходные ездит отдыхать. Ей уже довелось однажды видеть кортеж президента: джипы с вооруженной охраной пронеслись как гонщики. Второй раз патруль без проверки документов махал им, делая знаки, чтобы они побыстрее убирались с дороги – по всей видимости, тоже ждали президента.
Гвинейские жандармы, гвардейцы президента, генерала Лансана Конте – откровенно не жалуемая населением каста. Каста взяточников, неприкрыто вымогающих дань. Разбойники с большой дороги, одним словом. Гвинейские «гаишники». К белым особый подход. Как к толстому кошельку. Он будет медленно и тщательно проверять все твои документы. И, если все твои документы в порядке, потребует справку о вакцинации. Если спросить его, какой вакцинации, сто против одного, что он не сможет ответить. С таксистов тоже собирают «налоги» - две мили за рейс в одну сторону. Вроде платного шлагбаума. Хочешь, чтобы я тебе открыл, плати мзду. Балде не платил ничего. Они проехали уже полпути, и он по-прежнему молча рулил, внимательно глядя на освещаемую только фарами его машины дорогу.
Интересно, до такой ли степени интригует африканца загадочность белого, как белого Африка? Наверное, с белыми все же проще. Достаточно увидеть, в каких условиях они живут там, в своей цивилизации…
На заводе гвинейцы, видевшие только надводную часть айсберга, и только догадываясь о том, что происходит в подводном легионовском царстве, анализируя, в каком направлении дует ветер, хорошо понимали, что этот странный ветер заносит их не в ту сторону, и, в конце концов, можно налететь и на рифы. Их отстраняли от информации, и этот информационный голод они остро ощущали и переживали. Но это было бы полбеды, если бы завод пер в гору, вместо того, чтобы разрушаться на глазах у всей Гвинеи. Кадровые перестановки не просто удивляли гвинейцев, а настораживали, и они стремились разгадать смысл и цель происходящего. Во всяком случае, замена опытного и талантливого глиноземщика, директора по технологии Круглова на бездарного, неспособного принимать решения Рафаэля, бросалась в глаза настолько очевидно, что когда в тот день, за неделю до своего ухода, Круглов сказал об отъезде своим подчиненным, у них был шок. Круглов, которому накануне объявили о его отъезде из Гвинеи, был, наверное, самым последним человеком на заводе, который об этом узнал. Мужество, с которым он отнесся к тому, что с ним делали, Анну восхитило. Она была уверена, что, несмотря на то, что отставка и преподносилась как продвижение по службе и направление на серьезный проект (где-то в Москве или Питере), где нужна была голова Круглова, на самом деле это было ничем иным, как расчисткой места для блатняка. Для того, чтобы это понять, совсем не нужно было черпать из слухов, что место куплено за деньги, или изучать биографию бывшего в прошлом летчиком Рафаэля. Анна, знавшая Рафаэля еще по департаменту производства, теперь дважды в день, на утренних и вечерних оперативках, его наблюдала. Возможно в частной жизни Рафаэль и был неплохим человеком, но его желание отвести от себя ответственность за решения, его многословие, которым он прикрывал собственную некомпетентность и очень часто очевидные маневры перевалить вину за ошибки на чьи-нибудь плечи, когда угроза нависала над ним, были столь прозрачны, что гвинейцы, изо дня в день видевшие одну и ту же картину на оперативках, сначала делали вид, что не понимают, а потом Анна все чаще замечала на их лицах откровенное выражение недоумения или пожимание плечами. Опыт участия в самых разнообразных переговорах, как самостоятельных, так и с вторичными ролями, выработал у нее профессиональную привычку внимательно наблюдать за реакцией собеседников, чтобы в определенный момент скорректировать и вернуть их в нужное русло. Здесь, имея всего лишь роль наблюдателя, она наслаждалась психологическим анализом участников.
Нужно отдать должное гвинейцам и их культуре, потому что при всей своей любви к Круглову – люди плакали в тот день, когда он уезжал, они хоть и приняли Рафаэля осторожно, но демонстрировали открытость и желание найти общий язык. И даже факт, что Рафаэль не оправдал ожиданий, был не столь убийственным. Самым убийственным было то, что Рафаэль, осознавая собственную ничтожность для этой должности, компенсировал это не реальным рвением погрузиться и  объять для него необъятное, именно невозможное, непосильное для него, как она позже поняла. В качестве компенсации он избрал другую линию и всю свою энергию и очень вывернутое многословие направил на создание имиджа преданного делу максималиста, который приехал, чтобы возродить завод из руин. Рафаэль приехал на две недели позже Анны, и, когда она попала в его департамент и стала его переводчиком, поначалу оценила и его неснобизм в отношении подчиненных, и его желание сотрудничать с африканскими коллегами и, в сравнении с другими директорами, с которыми ей уже пришлось столкнуться, уровень его воспитания. Когда однажды, еще в бытность его директорства на производстве, он намекнул ей на грядущую революцию, имея в виду замену старого «пенсионного», как он выразился, кадрового состава «свежей кровью», она не придала этому значения. Только потом, когда на место Круглова, к которому ее перевели, заступил Рафаэль, она поняла, что он имел в виду.
Все это у Анны вызывало сожаление, особенно, когда она смотрела на Лапшина, зама Круглова, который теперь оказался под Рафаэлем. Василию Григорьевичу было давно за шестьдесят, и его знания и опыт компенсировали с лихвой то, что самоуверенный Рафаэль считал непростительным грехом. Хотя, как Анна обнаружила позже, этот самый непростительный грех, а именно, трудности с компьютером, был несколько преувеличен, и Лапшин справлялся и с этим в случае необходимости, вот только денег на его действительно персональный компьютер у компании не было.
Рафаэль же продолжал разглагольствовать на оперативках, превратив их из десятиминутного оперативного решения текущих вопросов в часовые заседания, где большей частью «философствовал» сам, говоря много слов и ничего конкретно одновременно. Для Анны же, прошедшей уже здесь в прямом и всяком смысле огонь, щелочь и медные трубы, такая перемена начальства в худшую сторону хоть и была неприятной, но ей удавалось быть в нормальных отношениях и с Рафаэлем, которого она не любила, и с Лапшиным, которому открыто симпатизировала. Самое главное, что Рафаэль не препятствовал налаженному стилю жизни, и ее марш-броски выходного дня не были под угрозой. Даже то, что Рафаэль мог позвонить ей и в двенадцать, и в два часа ночи, чтобы устроить телеконференцию с начальником смены, ее не раздражало. Романтика профессии, - говорила она себе, подсмеиваясь, - как-никак переводчик первого по производству человека на этом заводе.
По-настоящему Круглова начали «оплакивать» спустя некоторое время, когда картина с Рафаэлем уже более менее отчетливо вырисовалась. Само собой оплакивали те, кто реально и ежедневно видел, что суета и возня, развернутые Рафаэлем, с задерживанием сотрудников после работы и лозунговым стилем решения проблем, были не чем иным как пусканием пыли в глаза и саморекламой. Загубленные Рафаэлем печи, когда он во время отпуска главного печника Архипова, нашел «свежее решение», были притчей во языцах. Понятное дело гвинейцы об этом не говорили. Критика высшего начальства здесь не принята в принципе. А уж тем более речь шла об экспате. Между собой они, конечно, обсуждали все проблемы, а их становилось с каждым днем все больше и больше. Русские же в их департаменте были частыми гостями. К ним многие любили захаживать, поскольку у них была уютная переговорная с чаем и кофе, и народ приходил расслабиться чуть-чуть и за заводскую жизнь поговорить. Здесь Анна и увидела, что не все так уж и плохо с контингентом, и профессионалы были, и просто нормальные люди. Правда, к их числу принадлежали незначительные единицы, но самое главное, что среди этих людей был Лапшин, человек с которым она проводила большую часть своего рабочего времени за отчетами, которые они делали вместе. И поначалу казавшийся ей слишком уж обстоятельным и медлительным Лапшин, на самом деле успевал сделать за день гораздо больше, чем Рафаэль, почти все время решавший какие-то «глобальные» вопросы у Дроздова. У Круглова был очень четкий распорядок дня: оперативка, потом обход или объезд производства, изучение проблемных участков, решения по ним, работа с документами и т.д. Рафаэль же мог неделями делать красивые сложные таблицы, а когда уставал, уезжал к Дроздову. Настоящий табличных дел мастер. Непонятно было, что за таблицы, поскольку вся отчетность готовилась Лапшиным, и все шло через компьютер Анны, поскольку у Рафаэля списка адресатов даже не было. В общем, Круглова было жаль, вернее, жаль, что он уехал.
На фоне этих событий увольнение Саши Шагина было совершенно заурядным. Саша собирался в отпуск, и когда она его спросила, какого числа он улетает, Саша ответил, что улетает он не в отпуск, а совсем. Анна знала, что Кабанов Сашу недолюбливал. Но недолюбливать до такой степени, чтобы уволить… Хотя сама-то она, Анна, совсем недавно была в точно такой же ситуации. Только какая-то высшая сила вмешалась, чтобы задержать ее в Гвинее.
Звонил телефон. Стало быть, сеть появилась. Они ехали уже по пригородам Конакри.
- Ты где? – спросила Мария.
- Хороший вопрос. Если бы я еще могла на него ответить. Мы где-то на въезде. Сейчас спрошу у водителя.
Через сорок минут машина въехала на освещенную территорию «Сите шмен де фер» и остановилась у здания «Жетмы». «Неплохое местечко, чтобы обосноваться в Конакри», - промелькнуло у Анны. Она вышла из машины, расплатилась с водителем, и они договорились, что он заедет сюда же послезавтра вечером в шесть.
Роскошный холл с огромной Нимбой из дерева в углу и кожаными диванами и креслами вокруг журнального столика и несколько европейски оформленных просторных кабинетов с высокими потолками, зримо напомнили Анне, что цивилизация есть. Мало того, она есть даже в Конакри. В кабинете, в котором она нашла Марию, сидящей за компьютером, был еще один стол, и Анна спросила:
- Ты с начальником что ли делишь кабинет?
- Нет, - Мария назвала имя какого-то сотрудника, который бывает здесь редко, так что она одна.
- Ничего себе. Мой бывший генеральный, думаю, такой кабинет только в самых сладких грезах видит.
Они поднялись этажом выше, где и была квартира Марии.
- Да Мари, я затрудняюсь сказать, какую должность нужно получить на АСЖ, чтобы получить заодно и такие апартаменты. Ты здесь одна живешь? – спросила Анна, и, уже задав вопрос, поняла, до какого дикого состояния довела ее ситуация, в которой она оказалась. Все-таки Лена права, когда говорит: «Человек как крыса, ко всему привыкает». «К хорошему, правда, значительно легче, чем к плохому», - подумала Анна.
Квартира была огромной, несмотря на то, что было всего две комнаты. Благодаря высоким потолкам и незагроможденностью мебелью она была очень просторной. Анна прошла в кухню, где экипированность всяческой бытовой техникой типа посудомоечных и стиральных машин, и посудой на любой вкус и размер ввергло ее в уныние:
- Нет, надо срочно драть с АСЖ. Ты знаешь, я ведь уже даже привыкла к тому, что первое время для меня было просто кошмаром. Когда не знаешь даже как трусы постирать – их просто негде сушить.
- Там еще балкон есть, - показала Мария в сторону окна.
Она раскладывала приборы на столе в гостиной, стоящем в той части комнаты, где были окна и дверь на лоджию. По телевизору шла какая-то публицистическая передача. Это был не конакрийский, а какой-то другой франкоязычный канал. Вторая комната была спальней Марии, с огромной кроватью и платяными шкафами. На туалетном столике рядом с дверью в душ стояли какие-то косметические флаконы со всякой всячиной.
- Мари, могу Вам сказать только одно: Вам крупно повезло, что Вас выкинули с АСЖ, - Анна вернулась из туалетной комнаты, где мыла руки, и одновременно с удивлением разглядывала всякие бутылочки с дезинфицирующими и моющими средствами, как будто впервые все это видела.
- И представляешь, мало того, что ты живешь в хлеву, тебе еще на каждом шагу рассказывают какой ты плохой, что все это не ценишь, что слишком много стираешь и не предупреждаешь, что не придешь есть помои, которые специально для тебя приготовили. Анна вдохнула запах, который шел с кухни:
- Маш, я забыла, когда ела человеческую еду. Наверное, это было последний раз в «Новотеле» несколько месяцев назад.
- Хочешь ром с колой? Настоящий. Кубинский, - Мария достала бутылку из бара.
- Еще спрашиваешь. Я хочу все, что имеет запах и вкус цивилизации.
На остров решили поехать попозже. Мария посоветовала Анне заехать сначала в клинику. У нее был уже опыт по части паразитов, была и клиника, где она наблюдалась, и свой доктор, с которым она консультировалась. Сама она от проблем избавилась, но Анне посоветовала воспользоваться возможностью и обратиться в конакрийскую клинику, чтобы, в случае плохого результата, о ее болезнях не говорила вся Крия по милости доктора Миши.
В этот вечер Анна услышала рассказ Марии о ее увольнении. Уволили якобы как не выдержавшую испытательный срок, но Маматова приложила руку и всю душу вложила в святое дело увольнения «блудницы». Мария произнесла тогда слово, которое Анна смогла оценить потом, гораздо позже, во всей его полноте и силе:
- Ань, работа – не страшно. Пусть грузят. И условия тоже. Все можно выдержать. Самое страшное – это провокация. Я вообще никого не трогала, но бабе Вале померещилось, что я плохая, вот она и решила… Ты знаешь, сколько на меня докладных было написано, о существовании которых я ничего не знала. Я когда это перед увольнением читала, меня масштабы человеческой фантазии потрясали. То есть, такое напридумывать – это талант нужен. А потом был этот скандал в столовой. Я просто не выдержала, она же меня каждый день заводила. Ну, бой посуды не такой уж страшный был, как легенда рассказывает. По-моему, чашку я разбила. Я в таком состоянии была…
То, что Марию взяли на должность менеджера, курирующего такой серьезный проект как строительство терминала, сеяло сомнения по поводу ее профессиональной никчемности. Транспортная компания, в которой Мария работала, была французской, и навряд ли француз взял человека, который с трудом говорит и пишет по-французски, как утверждала Лена.

Мария была в восторге. Анна с видом знатока слушала, как щебетала Мария, едва они отплыли от берега:
- Ты знаешь, мне уже нравиться. Как здорово!
Она фотографировала, потом требовала, чтобы Анна ее фотографировала: сначала в кепке, потом в платке, потом с Альсени, потом одну. Альсени, которому Анна сказала, что приедет в эти выходные, как и обещал, дождался их, и на остров они плыли вместе.
- Подожди, Мари, - говорила довольная Анна, - прибереги свои восторги для острова. Все только начинается, - она уже понимала, какой сюрприз ей приготовила.
Все, что творилось с Марией, когда они причалили, потом шли по тропинке, и, наконец, вышли на другой берег, Анна прекрасно представляла, поскольку сама всего неделю назад радовалась как ребенок, когда совершала одно открытие за другим.
Не успели они сойти на берег, как издали уже кричали:
- Мама Африка, привет! Мама Африка приехала! Как дела, Мама Африка?
Мама Африка. Кто и в какой момент дал ей это имя, она уже не помнила, но на острове она была Мама Африка. Она любила тамтам, она танцевала по-африкански, она была отважная Мама Африка, которая влюбилась в остров, влюбилась так, что осталась сразу, ни о чем не задумываясь! Она смеялась, когда первый раз услышала Мама Африка применительно к себе:
- Какая же я Мама Африка?!
В ее воображении при этом звуке рисовалась дородная, уже немолодая, повидавшая виды и знающая себе цену негритянка, вроде той, что была хозяйкой в доме у Челентано в «Укрощении строптивого».
- Ты самая настоящая Мама Африка, - смеялись аборигены, - Ты любишь остров. Ты свободная как птица. Потому что ты Мама Африка!
Тамтам устроили, не дожидаясь вечера. Сергей, знакомый Марии, который тоже работал в Конакри, и которого Мария предложила пригласить в компанию, воспринимал действительность в каком-то своем ключе. Происходящее такого восторга как у Марии, которая носилась с камерой, у него не вызывало. Его раздражала какая-то «железяка», которая постукивала на большом тамтаме, и вообще общение с аборигенами выработке гормона радости у него не способствовало. Но это было его персональной проблемой, поэтому Мария с Анной особо на этом не зацикливались. Сергей ворчал даже по поводу номера, который не был, мягко говоря, слишком уютным по сравнению с домиком Анны и Марии (тем же самым, что они занимали с Натальей). В довершение всех несчастий у него разболелась голова, и на следующий день он проспал до полудня и, когда вышел на поиски женского состава экспедиции, с удивлением обнаружил, что его все бросили.
Анна проснулась в гамаке, где она решила переночевать, в восемь и, увидев Альсени, собирающегося в деревню, увязалась вместе с ним. Деревня была с другой стороны острова. Они шли до нее сначала вдоль берега с рыбаками, занятыми плетением невода, потом через лес, где встретили музыкантов. Аборигены обучали игре на тамтамах двух иностранцев: белую женщину и метиса, которые оказались американцами. В деревне они зашли к женщине, у которой Альсени закупал рис, после чего поднялись на вершину острова, чтобы полюбоваться всем этим сверху. Когда они возвращались из деревни, навстречу им попались местные женщины, которые, поравнявшись с ними, что-то сказали Альсени. Он им ответил. Они уже издали что-то кричали, смеялись. Он тоже продолжал им отвечать издалека.
- Что они говорят? – спросила Анна.
- Они говорят, что ты белая. И что.…Эта девушка, она мне кричала: «Тебе что, своих женщин мало?» Потом… «Посмотри какие мы красавицы». И еще эта женщина сказала: «Смотри, белые ведь приедут и уедут, а мы то всегда здесь!»
- Как она тебя здорово! Молодец! – Анна обернулась и увидела, что женщины продолжали на них оглядываться, - Браво, - крикнула Анна в их сторону и показала выдвинутый вверх большой палец, - переведи им, что я говорю ей «Молодец».
Альсени обернулся и крикнул на своем языке. Женщины рассмеялись и продолжали идти, оглядываясь, пока не скрылись из виду.
Когда они подходили к пляжу, Анна увидела Марию с каким-то аборигеном, идущих им навстречу. Очевидно, тоже отправились на экскурсию.
- Как ночь на пляже? – поинтересовалась Анна, которая утром подходила к Марии, решившей повторить подвиг Вадима и отказавшейся ночевать в домике, но та спала.
- Здорово. Меня всю ночь охраняла собака. Она не уходила. Я проснулась, она сидит рядом со мной.
- Скажи мне, мы зачем гостиницу снимали, в качестве камеры хранения? – смеялась Анна.
Сергей спустился на террасу, когда Мария уже вернулась из деревни, и они с Анной сидели в баре.
- Две дикие кошки! – начал Сергей свое утреннее (хотя уже и не совсем утреннее) приветствие, - просто две дикие кошки. Разбрелись по острову. Я проснулся, найти никого не могу. Ни завтрака, ни внимания единственному мужчине. Просто кошмар!
- Дорогой, а ты себе представлял.… Как? Ты тут у нас весь такой единственный. Мы тут как с утра подскочим, да как начнем тебе готовить завтрак, да кофе в койку подавать и опахалом тебя обмахивать. Может, тебе еще и массаж сделать? – издевалась Анна.
- Конечно! Меня ж надо беречь – я в единственном экземпляре…. Дикие кошки. Которые гуляют сами по себе, - ворчал Сергей.
Мария, витающая в своих облаках, не обращая никакого внимания на все это нытье, и, занятая какими-то своими, только ей известными проектами, внезапно снялась с места и пошла в сторону океана.
Через минуту они с Сергеем поняли, что проектом было покататься с доской на волнах. Мария подошла к двум местным мальчишкам, которые тут же уступили ей одну доску, и она уже носилась по волнам.
- Да, Серега, на островах с женщинами что-то случается. Не ты первый. В прошлый раз тут одного кадра так кинули, что его чуть не смыло, так что тебе относительно повезло – у тебя была крыша над головой. А мы своей, кстати, даже не воспользовались: Мария на пляже спала, я – в гамаке.
- Вот! Зато меня не хотели к себе в серединку взять. А сами! Собаки на сене – ни себе, ни людям.
- Ну, мы ж не знали, что нас так занесет. А то б не только серединку, а и всю кровать тебе уступили.
Счет, который оплачивали втроем, Сергея возмутил. Прикинув приблизительно выпитое количество напитков, обнаружили двенадцать лишних банок Хайнекена. Анна задумалась, но потом махнула рукой:
- Ладно. Простим негодяям.
Сергей уступать не хотел:
- Ань, ты готова простить? Ты вообще, по-моему, их слишком идеализируешь. А это уже наглость с этим пивом.
- Да я их не идеализирую. Идеального вообще нет. Они такие, какие есть. Я у них в гостях, мне здесь хорошо. Пусть это будет платой за полученное на острове удовольствие.
Но неприятный привкус все равно присутствовал. Одно дело, когда ты угощаешь, совсем другое, когда у тебя просто берут, не обеспокоившись, что это может причинить тебе неудобства. Они все же были здесь клиентами: платили за лодки, отель (недешевый!), напитки, и можно было бы проявить больше такта. Но тему Анна развивать не стала. Она по-прежнему улыбалась Альсени, хотя знала, что это его рук дело, потому что баром заведовала Фанни и счета вела тоже она, так что кроме Альсени, единственного у кого был доступ в бар как у хозяина, этого сделать никто не мог. В прошлый раз она сама подходила к Фанни, чтобы попросить записать на ее счет какое-нибудь пиво для кого-то или фанту для маленького барабанщика, которому Фанни утром готовила завтрак. Но Анна не стала сильно задумываться о выпитых Альсени банках пива, а предпочла расслабиться и провести остаток дня в воде, в ожидании пироги, о которой им должны были сообщить аборигены.

Понедельник начался с шока. Анна позвонила Доминику, доктору Марии, чтобы узнать результаты своих анализов, и он сообщил ей, что у нее паразиты. Она внимательно выслушала, записала названия лекарств и сразу же позвонила Марии. Мария посоветовала не покупать лекарства в Крие, а заказать в Конакри. У Анны была истерика. Вечером она позвонила Алассану:
- Алассан, я представить себе не могу, что какая-то тварь живет во мне! Это ужасно! Я даже понять своими мозгами не могу, что это все со мной! Что эта гадость.… Вот я сейчас разговариваю с тобой… Я ем, я сплю, я куда-нибудь иду… А тварь! Эта тварь живет во мне! Живет, копошиться… Она во мне!
- Замолчи! Прекрати истерику. И не говори глупостей. Для вас это психологический шок, конечно, а здесь это реалии жизни. У вас там свои болезни. А здесь тропические болезни. Все это ерунда. Все это быстро лечится. И от всего этого есть лекарства. Тению можно вывести четырьмя таблетками. От этого никто еще не умирал.
Довод Алассана, что тения, вырастающая до нескольких метров, как она теперь знала, на самом деле делится на части, и она ничего не почувствует, принимая таблетки, завел Анну еще больше:
- Господи! Ну почему у меня не малярия?! Почему ко мне эти твари прицепились! Лучше бы уж я малярией заболела!
- Ты полный бред несешь! Даже сравнивать не надо. После малярии нужно печень восстанавливать. Это гораздо более опасная вещь. От малярии люди умирают! Ты можешь прекратить рыдать, в конце-то концов! Я все-таки врач! Сейчас, послушай меня. Анна! Ты меня слышишь?! Эти таблетки, которые ты купила, выбрось. Завтра я пришлю тебе лекарства из Конакри.
- Когда ты мне их пришлешь?! Ты не понимаешь, что для меня каждая минута моей жизни сейчас – это кошмар! Пока я не выпью весь курс… Я просто с ума схожу! Я натуральным образом схожу с ума!
- Послушай меня. Успокойся. Я сегодня пришлю тебе лекарства. В Крие нет лекарств! То, что ты там купила, можешь выбросить на помойку. Я сейчас в аэропорту. Через полчаса, примерно, я буду в городе, куплю лекарства в нормальной аптеке и пришлю их с водителем.
- Но уже ночь! Когда он мне их привезет? Только завтра!
- Сейчас девять. Часам к двенадцати.
- Это неправда, на выезде пробки. Он не сможет, - Анна начала успокаиваться. Даже если Кумбис приедет в два, в три часа ночи, она его дождется.
Весь вечер Алассан звонил и сообщал о своем продвижении. Пол-одиннадцатого он позвонил уже из дома и сказал, что Кумбис на пути в Крию. Через два часа ее по телефону вызвал охранник, сказав, что к ней пришли. Анна вышла из комнаты. «Бунгало» спало. У ворот ее ждал Кумбис. Он отдал ей бумажный пакет и пожелал спокойной ночи.
- Спасибо, Кумбис. Большое спасибо. Спокойной ночи.
- Я обратно. В Конакри.
- Обратно?!
- Да. Я завтра работаю.
Она вернулась в номер, прижимая к себе драгоценный пакет. «Бедный Кумбис! Двести километров. Потом столько же обратно. А потом на работу! Во сколько он будет в Конакри? Даже если он также быстро доедет, как доехал сюда!» Мысль о том, что в этой стране были люди, которые были готовы ей помочь, хоть ночь, хоть не ночь, что она была здесь не одна со своими проблемами, окончательно ее успокоила. А если бы у нее не было доктора Алассана? Если бы она приняла тогда правила игры, по которым здесь вменяется жить? Что бы она делала? Она бы пошла к доктору Мише, и завтра утром весь завод шарахался от нее, потому что у нее какие-то страшные черви?
Звонил Алассан, спросил, получила ли она лекарства, и теперь уже его подтрунивания она, выпив «правильную» таблетку, переносила легче:
- Алассан, вы привыкли к этому. Но ты не можешь себе представить, что такое для белого, который знает о существовании всего этого по каким-нибудь научным страшилкам по телевизору… Для меня это просто потрясение. Ты не представляешь, как я тебе благодарна…
- Я это делаю не ради благодарности. Ложись спать. Я позвоню завтра. Спокойной ночи. Я тебя очень люблю. Потому что ты сумасшедшая.
Алассан положил трубку.
Лекарства, разложенные перед ней на кровати, нужно было куда-то спрятать. Только теперь она вспомнила и оценила слова Рустама, сказавшего ей однажды:
- Если ты не хочешь, чтобы твоя жизнь была известна.… Самое главное – это документы и лекарства. Старайся это прятать. Во всяком случае, не оставляй на виду. Если не хочешь, чтобы о твоих болезнях было известно всем.
Анна тогда удивилась и сказала, что кроме валокордина и анальгина она и лекарств-то никаких в жизни не пьет, на что Рустам ответил:
- Ань, смотри сама. Я тебя просто хотел предупредить. Мы же часто днем в гостинице после ночной смены. Так вот…. Ну ты сама знаешь, что Маматова и Лена тихо разговаривать не могут. Они ж орут обе. Ты бы слышала, какой шмон они тут днем устраивают, когда все на работе. Там по полной программе. Заходят в каждый номер и начинают обсуждать, кто что носит, у кого что грязное…
Анна поверить не могла, слушая Рустама.
- И Лена тоже?! А зачем вдвоем-то по комнатам? Чтобы проверить, как комнаты убрали, одной пары глаз мало что ли?
Рустам развел руками.
- Лучше бы смотрели, как комнаты убраны. Их ведь вообще не убирают. Даже полы не моют.
Врать Рустаму было незачем. Анна, хотя общалась с ним изредка, он был ей симпатичен. Рустам работал комбайнером на Виртигене, но хоть это и была сложная техника, автоматизированная и тому подобное, для комбайнера он был уж какой-то совсем интеллигентный. Отец его жил в Конакри, был каким-то немаленьким начальником, и Рустам вполне мог бы получить более уютное местечко под африканским солнцем, чем тяжелое и не очень оплачиваемое комбайнерство. Но предпочел не зависеть от родителей и жить самостоятельно.
Лекарства Анна сложила в рюкзак, с которым ходила на работу, и который был всегда при ней.
Когда она только приехала в Африку, ее поразила одна вещь. Поразила так, что она даже высказала ее вслух. Это было в автобусе, в котором они ездили на завод.
- Потрясающе как в Африке все на всем паразитирует! Смотрите на это дерево: на нем же кто только не живет! Все пьют чужие соки!
- Аня, что за дикие мысли приходят Вам в голову! – отозвался один из переводчиков, сидевших в автобусе.
- Да Вы посмотрите! Сколько разных паразитов обустроились на этом бедном дереве!
Кроме лиан там были какие то яркие цветки, явно не принадлежащие этому дереву, какой то папоротник устроился на развилке ствола, чуть выше какое-то дерево с совершенно другими листьями, явно не ветка, причудливо отросшая. Это в растительном мире. В животном происходит то же самое. К животным и человеку присасываются твари, умеющие только паразитировать. Даже в мире людей, если проанализировать, столько паразитизма одних на других. Но здесь, пожалуй, нужно признать, что это не чисто африканская тема. Хотя…. Как видел эту тему Сергей, когда критиковал Анну за ее снисходительность к слабостям аборигенов…. Он тогда развил целую теорию на эту тему:
«Мне рассказывал об этом один знакомый, который тут уже много лет прожил, как все происходит. Схема простая. Он выбирает себе жертву (имелось в виду гвинеец). Выбирает  - сильно сказано. Но он пытается найти свою жертву, донора. Потому что не каждый ведь позволит. Потом, когда ее находит, присасывается к ней и начинает качать. До тех пор, пока может». Они тогда с Марией возмутились, сказали, что нельзя ведь всех под одну гребенку. Но если внимательно подумать, описанная ситуация действительно довольно часто встречается, и Анна и сама это замечала. Но больно уж пессимистический портрет. Тем более, она знала много совершенно других примеров, и старалась все же опираться на позитив.
Анна потушила свет и закрыла глаза. Бедная Машка! Только сейчас она до глубины поняла, что пережила Мария, когда осталась одна, больная, отверженная всеми, в чужой стране, без друзей, без поддержки…. Как она с этим со всем справилась?!  Ведь любой нормальный человек с ума бы сошел. Мария была уверена , что тению она подхватила в «Бунгало», потому что на тот момент, когда заболела, она ела только в «Бунгало». Мясо, которое готовила Валюша, было действительно очень странное. Она делала его напополам с печенкой, которую, как она теперь знала от Доминика, здесь, в Африке, есть вообще нельзя. Но Валюша кормила печенкой регулярно. Анна догадывалась почему: дешевле. На бунгаловских столах Анна не видела ничего, что было в ассортименте «Лидер-Прайса», супермаркета, в котором отоваривались в Конакри все белые, и в который Анна, бывая в Конакри, теперь захаживала. Хотя заезжала туда Валюша регулярно и затоваривалась. Но то отборное мясо, которое Анна видела в лидерпрайсовских витринах, либо не покупалось по причине его дороговизны, либо до простых смертных не доходило. Лена угощала ее иногда французскими сырами, а потом она и сама начала заказывать сыры и французское вино, до тех пор, пока Валюша не стала капризничать и «забывать». Продукты из «Лидер-Прайса» на столах не появлялись. По всей видимости, уходили на начальские столы и прокорм многочисленной маматовской семьи. Муж Маматовой никогда не выходил есть в ресторан. Лена как-то с ней поделилась, что «папа», как она называла третьего Валюшиного мужа, не имеет права на бесплатное питание в «Бунгало», а злые языки тут же сделали бы из этого проблему. То есть, Валюша закупала продукты для столовой где-то в другом месте. Каком? Лапшин рассказал однажды, как Маматова везла из Конакри живого поросенка, провоняв им весь автобус, в котором ехали люди. Анна удивлялась, где, в Африке, Валюша умудрялась найти самые невкусные фрукты? Это нужно, действительно, долго искать, чтобы такое найти. Уж чего-чего, а копеечных фруктов, которыми были завалены рынки, на столе должно было бы быть ешь-не-хочу. Но даже с этим была беда, и манго и ананасы Анна покупала сама. Даже воду для приготовления супов и тощих компотов Валюша использовала из под крана, о чем все знали, хотя Валюша каждый раз и приговаривала: «Мальчики, очень вкусный супчик. Мы все готовим только на бутолированой воде. Кушайте. Может добавки кому-то?» И соки не просто просроченные, а испорченные на завтраках. Валюша тогда, правда, перепугалась не на шутку. Конечно, когда начальство какое-нибудь из Москвы приезжало, тут уж Валюша выкладывалась. А бунгаловские подсмеивались: «Эх, завтра такой-то приезжает, так что завтра у нас банкет». И тут выяснялось, что и готовить Валюша умеет, и продукты на кухне есть. В общем, смех сквозь слезы. Теперь ее, Анны, слезы. Легион она ненавидела. Самый первый вопрос в Африке – это вопрос питания, вопрос безопасности этого питания. И даже то, что она полгода почти жила в ненормальных для Африки, да и вообще для чего угодно, условиях, что белье не менялось неделями, что никаких бытовых условий не было, было ерундой по сравнению с тем, что она теперь увидела. Экономить на питании и кормить здесь чем попало – это было не просто свинство. Это было преступление. А если бы ее уволили, и она бы дома обнаружила свои проблемы? Кто отвечает за здоровье людей, которые сюда приехали в расчете на нормальную работу и жизнь? Спасибо Вам, Доктор Алассан! Вы уже не раз доказали, что готовы протянуть руку помощи и остановить мое отчаяние!
Она вспомнила как однажды, возвращаясь в Крию из своей воскресной поездки, позвонила Лене, в расчете, что та будет рада ее видеть и, зная, что у Лены всегда холодильник битком:
- Лен, у тебя еда есть какая-нибудь. Я такая голодная!
- Откуда у меня еда?!
У нее был шок от Лениного ответа, сказанного таким тоном, будто ее просили пожертвовать жизнью. Она даже по-детски расплакалась тогда, когда уже зашла в свой номер и села на постель. Обида, что можно вот так…. даже если бы Анна ее чем-то обидела…. Лена прекрасно знала что в Крие, тем более в такой поздний час, когда магазинчик мадам Бинты давно закрыт, достать какие-то продукты невозможно… Кто-то звонил на мобильный. Она взяла телефон. Это был Алассан.
Алассан был в Крие. И хотя она поставила жирную точку в их бурном коротком романе, и страсти понемногу улеглись, Алассан продолжал иногда звонить. После того, как они расстались как любовники, она была у него только однажды, после скандала с Марией в столовой.
- Алассан, я могу к тебе приехать? – и, не услышав никакой реакции, Анна добавила, - Сейчас.
Ответа не было.
- Ты можешь прислать водителя?
- Конечно. Что случилось?
Анна услышала волнение в его голосе. От неожиданности он, видимо, не знал, что говорить.
- Я хочу к тебе приехать, - и, помолчав, добавила мертвым голосом, - Мне плохо. Мне очень плохо.
- Ты в «Бунгало»? Я сейчас пришлю водителя. Он будет ждать тебя возле «Мариам». Сейчас я ему позвоню. Выходи через двадцать минут, - он положил трубку.
«Мариам» была гостиницей в двух шагах от «Бунгало», возле которой раньше ее всегда ждал водитель, чтобы не привлекать внимание тех, кто мог случайно выходить или возвращаться в «Бунгало».
Когда она выходила из машины, после того как водитель погасил фары, чтобы с соседних вилл не было видно, кто выходит, она увидела силуэт ждущего ее Алассана, стоявшего в кухне. Это был черный ход, через который она всегда проходила.
- Алассан, я не для этого приехала, - Анна отстранилась от Алассана, который пытался ее поцеловать.
- Я тебя просто хочу поцеловать. Я тебя давно не видел, - он взял ее за руку и повел в гостиную.
Внезапно Анна поняла, что не может говорить. Не знает, что говорить. Жаловаться на Лену из-за того, что у нее нечего поесть? Она не понимала, как можно объяснить то, что она чувствовала.
- У тебя есть что-нибудь съедобное. Я опоздала на ужин.
- Даже не знаю, - он ушел и через минуту вернулся с баночкой красной икры и маслом.
- Что случилось? Ты плакала? У тебя вид очень усталый.
- Я такая счастливая была. Полчаса назад, - сказала она плоским голосом.
Алассан ждал продолжения. Анна молчала.
- Что ты будешь пить? Может быть, чай сделать? Или виски?
- Виски.
Он принес стаканы для виски, лед  и начатую бутылку.
Анна медленно ела бутерброд, глядя, как он наливает виски.
- Что случилось? – сделал он еще одну попытку.
- Подожди. Я расскажу. Не трогай меня пока. Дай мне немного времени. Забудь о моем присутствии. На несколько минут. Пожалуйста.
Анна залпом выпила виски, закурила сигарету, и вдруг почувствовала безумную усталость.
- Можно я сяду на тот диван, - она никогда не сидела раньше на этом диване, стоящем в глубине комнаты.
- Что ты спрашиваешь! Ты здесь у себя.
Она села на диван. Алассан сидел лицом к ней перед столиком и внимательно наблюдал за каждым ее движением. Зазвонил его телефон. Он ответил.
«Боже, как здесь хорошо!» Здесь было тихо, лягушатник в саду у доктора еще не начал, или уже закончил свой концерт. Как она любила эти лягушачьи концерты! У них в «Бунгало» тоже были эти концерты. Когда она только приехала. Они с Клодом даже вычислили, когда они начинают, и когда заканчивают, и старались подгадать «концерт» под свой ужин. Смеялись, потому что по лягушкам можно было часы сверять. Начинали они строго десять минут девятого, сразу после муллы, а ровно полдевятого заканчивали. Потом исчезли куда-то. Видно лужа высохла.
Алассан говорил по телефону, доставал свои записные книжки, что-то диктовал в телефон. Бесшумно работал кондиционер. Иногда у него было жарко, когда она приходила, и Анна требовала включить срочно кондиционер, потому что она задыхалась. Он смеялся: «Снегурочка. Как же ты любишь холод. Северянка». Она давно не бывала в этом доме, и сейчас он показался ей таким уютным, хотя здесь по-прежнему царил бардак. Анна на самом деле вдруг почувствовала себя дома. Она забралась на диван с ногами и улеглась, уютно свернувшись. Мягкий армстронговский голос Алассана убаюкивал. Анна закрыла глаза.
Она проснулась внезапно, как будто что-то ее разбудило, и, когда открыла глаза, поняла, что проснулась оттого, что Алассан перестал говорить. Телефон лежал на столе. Алассан смотрел на нее.
- Иди ложись в спальне.
Она отрицательно покачала головой:
- Мне нужно ехать. Сейчас. Я полежу немного и поеду, - и закрыла глаза, - а где твои лягушки?
- Какие лягушки?
Но Анна уже не могла ответить.

Алассан принес подушку и осторожно подложил ей ее под голову.
Он разбудил ее через какое-то время:
- Иди в спальню. Я лягу в другой. Там есть еще одна спальня.
Он помог ей перебраться в спальню, раздел как ребенка, потушил свет и ушел, прикрыв за собой дверь.
Ночью ее преследовал кошмар. Среди кошмара она услышала голос Алассана:
- Анна, проснись! Что тебе снится? Проснись! Просыпайся. Давай я тебе помогу перейти в другую комнату, здесь кондиционер не работает. Тебе здесь жарко.
Утром он ее разбудил:
- Анна, тебе нужно ехать. Через полчаса светать начнет. Водитель через десять минут будет здесь. Одевайся.
По его виду было понятно, что он уже давно бодрствовал. На нем была свежая рубашка, и она услышала запах духов.
Она никогда раньше не оставалась у него. Он всегда настаивал, чтобы она возвращалась в отель.
Ночью она стонала. Алассан проснулся от ее стонов и испугался. Потом понял, что ей снится кошмар. Какой – она не помнила. Алассан, после того, как перенес ее в другую спальню, больше уже не ложился.
Она помнила только один сон, который ей приснился, когда она только приехала, и Кабанов устроил ей травлю. Она даже Лене его тогда рассказывала. Он был такой яркий, и такой жуткий! У нее тогда надолго остался отпечаток от этого кошмара. Кабанов и Бричкина выкладывали перед ней фотографии на стол одну за другой, и она видела себя на этих фотографиях. Она была в нижнем белье, почти без ничего. И она видела, что фотографии смонтированы, потому что во сне отчетливо понимала, что никогда не бывала в этих комнатах, даже не понимала, что это за комнаты. Мастерски сделанный монтаж. Когда она сказала им об этом, они хохотали ей в лицо, и Кабанов сказал: «Девочка, а кто ж тебе поверит? Люди – такие твари, что они предпочтут поверить в грязь. Люди вообще очень любят грязь!» Сон был таким реальным, таким живым, и так врезался в память, что у нее долго стояли перед глазами искаженные злорадным смехом лица.

Перед самым отпуском Анна в последний раз выбралась на острова.
На Руме она встретила двух француженок, совершавших вояж по Африке и приехавших в Конакри из Дакара. Девушки из Дакара рассказывали, как они добирались из Сенегала до Конакри. Целых пять дней. Дороги трудные. Ехали на чем придется. Автостопом. На легковых, в кузовах пикапчиков, на фурах. В общем, отважные девчонки. Покорительницы Африки. От островов были в восторге. И решили задержаться здесь на неделю.
Уже поздно ночью  народ собрался ехать на Кас: там хозяин пригласил на свою дискотеку. Она сказала, что не поедет, устала. Все уплыли на пироге в гости. Фанни предусмотрительно спросила ее, не оставить ли ей какие-нибудь напитки. Но она сказала, что ей ничего не нужно. Она была одна на острове. Теперь, когда музыки в баре не было, шум океана заполнил все пространство, над ней колыхались пальмовые листья и далекие звезды манили своим загадочным светом. Одна на острове! Посреди океана.

Через два дня Анна уезжала в отпуск. Сумка с африканскими сувенирами была упакована. И теперь стены ее комнаты были пусты и холодны. «Матисса» она повесила в баре Манти. Также как загадочную, плетеную из цветных ниток, геометрическую фигуру на черном фоне. Вопрос Валюши: «Аня, а куда у тебя делась картина, которую ты заказывала?» подтверждал, что Рустам был прав, и комната ее регулярно инспектировалась. Когда Валюша услышала ответ о местонахождении картины, она аж вскрикнула:
- А чего ты мне ее не подарила?
Потрясающая вещь – человеческая жадность и любовь к обладанию. Ну зачем тебе эта картина, Валюша? Она же тебе, можно отдать голову на отсечение, не нравится. Или ты как тот Плюшкин думаешь, что все может сгодиться в жизни? Она еще могла понять Ленино удивление и обиду, когда та узнала, что свой сиди-плейер она подарила какому-то Альфадьо, а не Руслану, которому он так нужен. Валюшу расстроило, кажется, даже то, что она смыла все, что было на стенах в ее комнате, особенно пальмы, нарисованные Русланом. В свое время это было почти скандалом, когда она принесла с работы цветные мелки и отдала детям свою комнату на растерзание. Потом они с Леной от души поучаствовали, разрисовав все оставшееся свободное пространство. Лена смеялась: «Ну, Давыдова, теперь ты отсюда точно не уедешь! Сюда же никого нельзя поселить. Если сюда Филиппова привести, он же в обморок грохнется». В общем, к ней ходили с экскурсиями.
«Уеду, Лена. Если захочу», - думала Анна, глядя на чисто отмытые Барри стены. Такие чистые, какими они в эпоху Маматовой, наверное, никогда не были. Африканцы ее любили. Она иногда им просто помогала, когда нужны были какие-то лекарства, а денег на них, естественно не было. Иногда обеспечивала какой-нибудь работой, как эта, например, стены отмыть. Или гвозди забить. Или воду с рынка принести. Или что-нибудь в этом роде. Они жаловались на Маматову. А пожалеть их было некому. Они как будто чувствовали, что в отношении Анны к ним было нечто большее, чем отношение просто воспитанного человека к нижестоящему. Она не была брезгливой по отношению к ним, при случае расспрашивала, интересовалась их жизнью, всегда перекидывалась парой слов, когда проходила мимо. Она считала их равными. Достойными уважения. За их труд. За их самоотверженность. И за их выносливость и терпение, которыми, после одного года с Маматовой, они действительно могли гордиться.
Анна пролистала еще раз фотографии к фотокамере, задерживаясь на тех, которые ей особенно нравились. Вот она сидит в баре, в купальнике и парео, положив руки на плечи двух растаманов, Альсени и его брата. Фотография была действительно очень удачной и колоритной и вполне могла украсить статью в каком-нибудь журнале вроде «Гео». Белая девушка с чернокожими растаманами с островов, на фоне пальм и гамаков, все трое улыбаются. Эта фотография вошла у нее в лучшую десятку, и она даже отправила ее своим московским друзьям среди прочих удачных снимков. В Москве снимок тут же был распечатан и вывешен на почетное место, где очень долго шокировал посетителей, пока шеф не распорядился «убрать со стен все, не относящееся к работе». Ее фотоколлекция очень понравилась Наталье, которая попросила скопировать румские фотографии для нее.
- То, что наши наснимали, можно назвать «Мы и бутылки». Ничего интересного.
На следующий день растерянная Наталья рассказывала Анне:
- Аня, ты знаешь, я запустила фильм, а звук был включен на полную мощность. Оттуда как загрохотал океан. Весь офис сбежался, все начали смотреть, а потом одна сотрудница попросила себе переписать.
«Да, - подумала Анна, - теперь фантазия у них разыграется». Но чтобы успокоить Наталью, сказала:
- Да ладно, Наталья Григорьевна. Не расстраивайтесь. Ничего страшного.
Анна улетала за неделю до нового года и была рада, что ей не придется участвовать в коллективной новогодней пьянке. А дома ждет Линка. И мама. И все. И московские друзья. Тоже ждут. С нетерпением. И любят. И хотят знать про Африку. И ей есть, что рассказать. Про Африку. И не только про Африку.

---------------------------------------------

III

Париж встретил холодом. Шарль де Голь, где она делала пересадку на пути в Москву, был каким-то странным после африканской жизни, нереально вылизанным, со стерильными терминалами, барами с ароматным кофе и бутиками с глянцевых обложек гламурных журналов, зазывающими купить лучшие мировые товары. Она равнодушно походила по бутикам, выпила кофе, и единственным желанием было как можно быстрее сесть в самолет.
Еще более холодная, безобразно холодная Москва не радовала фантастическим обилием рекламы, пробками и серостью зимнего пейзажа. Говорят, что если долго находишься в Африке, когда возвращаешься, первый шок – это белые лица. Точно также как, когда приезжаешь первый раз в Африку, испытываешь шок от того, что вокруг тебя только черные лица. Потом привыкаешь. От белых лиц шока у Анны не было. Просто немного странно. И переполняющей радости от пребывания в цивилизации, о которой все рассказывали, тоже не чувствовала. Все это просто странно выглядело. Радость была в том, что наконец-то, наконец-то она увидит сначала своих московских друзей, а через два дня Линку и маму!
Москва любила, радовалась, тискала, перебивая друг друга, задавала вопросы, на которые она не успевала отвечать. На нее смотрели как на инопланетянку. Да, Африка – это действительно другая планета. Теперь она знала. Изумлялись, когда рассказывала, и не понимали, зачем, ну зачем она осталась и почему не хочет возвращаться. Объяснить в двух словах невозможно. Хотя кто-то смутно догадывался, что все, что с ней в этой Африке происходит, ей гораздо нужней и важней комфортабельной и налаженной столичной жизни. Дуальэст, неисправимый, французский до мозга костей Дуальэст, тащил на ланч. Традиция. Все важные вопросы, как за бизнес, так и личные обсуждались здесь. Теперь у них какая-то новая мода – «Темпл бар». Любят они пробовать всякое новое! Перельштейн с придыханием в трубку: «Давыдова…» и зависал как задумавшийся компьютер. «Перельштейн, это я. Перельштейн, меня не съели! Перельштейн! Ты здесь?!»
И Уна: «Аньчик, а, может, ты вернешься? Ну хватит уже. Ну посмотрела ты на свою Африку. Может уже домой пора, в Москву?»
А кроме друзей в Москве ничего не было. Назад не тянуло. Никакой ностальгии по прошлому. Просто приятно, что тебя помнят, ждут, любят. А в остальном….  Да, ломящиеся полки с товарами от лучших и других производителей. И все безопасно. И такси не такое как в Африке. И света, сколько хочешь, и где хочешь. И комфорт. И уют. И вода хоть горячая, хоть холодная. И рестораны с вкусной европейской едой. И театры. И выставки. И что-то интересное происходит в бурной культурной жизни столицы. И все это оставляло ее равнодушной, как и дьютифришные бутики. Только друзья, вот их не хватало в Африке. Единомышленников или, по крайней мере, тех, кто любит. «Взять бы их всех с собой!», - думала Анна, глядя на взволнованные лица, собравшиеся за столом, и сразу представила их реакцию на свое предположение, что они по мановению волшебной палочки оказываются в Гвинее. Вот уж точно спасибо не скажут! Она не помнила, кто это сказал: человек всю жизнь ищет своих. И успокаивается, когда находит. В Африке Своих не было. Это было самым главным потрясением. Ведь все трудности можно выдержать, когда рядом Свои. Когда она туда уезжала, она ожидала встретить там людей своего склада, кто несмотря ни на какие риски и опасности, ради непонятной причины, отправляется на этот континент в поисках своего счастья. Конечно, Африка, она у каждого своя. Она, наверное, может быть и в Москве, эта Африка. Но к своему удивлению, в Гвинее она не обнаружила тех, кто были своими. Наоборот. То есть, совсем наоборот. Когда в один из своих первых бунгаловских вечеров она сидела на террасе с Мишей – доктор рассказывал о правилах безопасности в отношении здоровья – он, между остальным, сказал и следующее:
- Аня, что бы здесь кто не говорил, никого не слушай. Все сюда приезжают за деньгами. Только за этим, какой бы легендой он это не прикрывал.
- Неужели все так плохо? – пошутила Анна, но ей стало неприятно, и доказывать, что она приехала не за деньгами, а за Африкой на всякий случай не стала. Чтоб не выглядеть смешной.
С единомышленниками было не то чтобы плохо. С ними вообще никак не было. То есть их просто не было…
Заснеженные равнины из окна теплого уютного купе выглядели фильмом о русской зиме. Москва со своей суетой осталась сама с собой. Никогда еще так сильно ей не хотелось оказаться дома. Среди своих. Которые любят, жалеют, не хотят от себя отпускать. Две недели пронеслись как один день. И растерянная мама стояла на пороге и удивленно спрашивала: «Неужели ты была у нас две недели? Мне кажется, ты только вчера приехала». Теперь, когда Анна доехала до дома и рассказала, как там все на самом деле, Линка за нее переживала. Анна обещала, что вернется через полгода, к ее вступительным экзаменам в университет, уже совсем, или, по крайней мере, в отпуск. Линка готовилась к экзаменам и начинала волноваться.
- Бонифаций, ну неужели ты думаешь, что я не приеду в такой важный момент. Если даже меня не отпустят в отпуск, или еще что-нибудь, да я просто все брошу и прилечу, - говорила Анна, - даже не думай об этом. Я когда-нибудь не выполняла свои обещания?
- Мамочка, Бонифаций у нас это ты, - отвечала Линка, которой не нравилось, когда Анна ее так называла.
- Ты меня сама в Африку отпустила.
- А теперь бы не отпустила.
- Теперь поздно. Я уже в Африке.
А Гвинея была на связи, и Мария слала мэйлы с новогодними поздравлениями, писала о Руме, где она встретила новый год, в общем, дразнилась. На свадьбу французского летчика она, правда, не попала, но видела репортаж по местному телевидению. Потом сплавала на другие острова, и констатировала, что Рум – лучший. «По-другому и быть не могло», - думала Анна.

После обилия света цивилизации, темные, освещенные свечами в стеклянных колпаках на столиках торговцев вдоль дороги, улицы конакрийских окраин казались мистическими. Странно, как все это может быть привлекательным? Это было непонятно. Может, так уж устроена человеческая натура, что ей нужна постоянная смена обстановки, какие-то новые ощущения? Ну, может, не всем, конечно. А то бы в Африку было паломничество. Уж больно резок контраст. Уж как-то здесь совсем все по-другому. И когда она, рассказывая что-то своим друзьям, вдруг слышала какой-нибудь вполне резонный вопрос, сама удивлялась, что для нее необычные вещи стали совсем привычными.
А вот и Крия! Она возвращается. Завод дымил и горел всеми огнями. Ухабистые улицы, освещенные изредка лампочками Ильича. Рынок, уже уснувший. А вот и «Бунгало». И опять убогая комнатушка. И завод. И все эти странные люди.
В «Бунгало» все было по-прежнему. Правда, появились новые лица. В своем домике она обнаружила новых соседей. Собственно, Ирину, с которой она пересеклась до своего отъезда в отпуск, приехавшую работать на АСЖ бухгалтером, она уже знала. Ирина приехала из Новосибирска, где у нее остался муж и двое детей. Кроме Ирины в их домик поселили киевлянку Яну, приехавшую в Крию в командировку по делам пятого котла, который, наконец-то начали устанавливать. Обе были одного приблизительно возраста с Анной. После ужина они почти каждый вечер собирались в холле их домика поболтать и получше познакомиться. Выяснилось, что Яна работала с Натальей в одной фирме и приехала ей на смену.
- Я очень ценю мнение Натальи Григорьевны, - сказала Яна в первый вечер, - и полностью ей доверяю. Перед моим отъездом она очень рекомендовала мне с Вами познакомиться, Аня. Именно с Вами. Больше она мне ни о ком не говорила. Но о Вас говорила только самое хорошее. Сказала, что Вы очень многоплановый человек. Что с Вами интересно.
Анна вспомнила их приключения на острове и засмеялась:
- Милая Наталья Григорьевна. Она даже простила мне ту авантюру на острове, в которую я ее втянула!
- Наоборот! Она с таким восторгом обо всем рассказывала! И что бы ни говорили другие, для меня авторитет именно Наталья Григорьевна.
«Что-то здесь происходило в мое отсутствие», - подумала Анна, а вслух с иронией спросила:
- А что много страшного рассказывают?
Анна посмотрела на Ирину, которая сидела напротив нее, рядом с Яной.
- И кто же так любит обо мне говорить? Уж не Маматова ли?
Ирина кивнула:
- И не только. Лена тоже много интересного рассказывает.
Яна, по всей видимости, бывшая в курсе историй от маматовской семьи, попыталась закончить разговор:
- Ир, люди вообще очень любят говорить. Мне лично противно выслушивать всякие сплетни.
Несмотря на то, что Анне было, конечно, интересно узнать, что может рассказывать о ней Лена, тем не менее, проявила выдержку и сделала вид, что сплетникам сплетниково, и можно поговорить о чем-нибудь более интересном.
Взгляд Лены, который она встретила в столовой, Анна назвала про себя «недобрым», но продолжала сохранять видимость хороших отношений и спросила, как прошел праздник, который они отмечали на Бель Эре, на берегу океана.
- Ой, все было так классно! – наигранно восторгалась Лена, - Бричкина, само собой, как всегда все сделала через ж….
Дальше весь рассказ касался того, что напортачила «безмозглая» Бричкина, которая была причастна к организации праздника.
Но то ли Анна плохо играла роль простодушной подруги, и Лена видела ее неискренность, то ли еще что-то примешалось, но контакт, утраченный еще в прошлом году, восстанавливаться не хотел.
Анна вспоминала слова Марии, которая ей как-то сказала:
- Ань, я сразу, например, поняла, что Лена – самая обычная сплетница, и, когда тебя в ее компании увидела, меня это очень удивило: у вас вообще нет ничего общего. Это было видно невооруженным взглядом. Хотя я тебя и не очень знала тогда. Но даже при этом, это бросалось в глаза: вы абсолютно разные.
Ирина теперь была новой подругой Лены, и Анна, сидя с Яной в холле, слышала, как они могли иногда часами говорить по телефону. Ирина, не особо, по-видимому, жаловала «подругу», но, тем не менее, принимала приглашения Лены, заехать в «Тубу» на очередную пьянку. Куда ж денешься? Изоляция – это неприятно. И страшно. Анна сама это знала слишком хорошо.
В Крие вновь появился Олег Николаевич. Теперь за ужином она была не одна. Яна и Олег выбрали ее столик. Иногда, когда Лены не было, к ним подсаживалась Ирина.
В один из вечеров, когда их шумная компания ужинала и разговаривала обо всем подряд, Валюша, постоянно шныряющая около их стола, зацепив последнюю фразу разговора, обиженно выдала:
- Сорок шесть килограмм можно провозить, а ты ничего не привезла! Хоть бы хлеба привезла!
Разговор шел о новых лимитах на провоз багажа в Эр Франс.
На крик обернулись соседние столики. За их столом повисла пауза. Анна вспомнила, как в двенадцать часов ночи, накануне отъезда, и правда пыталась купить бородинский хлеб, но, не найдя его в ближайшем супермаркете, решила, что не тот вопрос, из-за которого стоит полночи гонять по Москве.
Когда Валюша скрылась в дверях, Олег Николаевич в свойственной ему манере подтрунивать огласил:
- Ну что получили, Анна Владимировна? Сорок шесть килограмм! А ты не могла кусок хлеба привезти! Особо голодающим.
Их столик взорвался от смеха, чем еще пуще разозлил Маматову, появившуюся вновь на террасе. Она хлопнула дверью и скрылась в кухне.
То ли по причине отсутствия банкета, который Анна не организовала по случаю своего приезда, то ли были еще какие-то претензии у бабы Вали, только начала она «пакостить» на каждом шагу. Анна же не только стойко все эти «невзгоды» переносила, но еще и высмеивала недалекость бабы Вали, которая такими способами как, например,  лишение ее десерта, который подавался всем кроме Анны, решила ее наказать. Яна и Олег пытались ее «обездоленную» подкармливать, на что Анна говорила, что к сладкому вообще равнодушна, тем более валюшины десерты шедеврами далеко не были.
Валюша ударила по всем фронтам, и Анна поняла, что Маматова решила взять ее грязным бельем. Когда Анна спросила у Камара, когда он последний раз менял ее постель, Камара виновато сказал:
- Мадам Анна, я хотел поменять вашу постель, но ведьма запретила.
- Ах, вот как! Замечательно, Камара….
- Я могу ей сказать, что Вы спрашивали…
- Нет, Камара. Говорить ничего не надо. Она сама знает, как часто она должна менять белье. Мы сделаем по-другому. Я повешу у себя в комнате маленький календарик, рядом с зеркалом, и подпишу «смена постельного белья». А ты будешь просто отмечать дни, когда ты меняешь белье. Три недели – значит три недели. К тебе у меня никаких претензий нет.
Так и решили.
Через день Анне поменяли белье, причем начали его менять с такой частотностью, какой она здесь просто не знала. То на следующий день. То через два дня. Из чего Анна сделала вывод, что Валюша заинтересовалась странным календариком, и хоть сама читать по-французски не умела, но, наверное, нашла способ выяснить, что за функция у этого нового предмета. О степени озлобленности бабы Вали можно было судить по невероятным расцветкам простыней и пододеяльников, которые ей застилались. Когда Анна зашла в свою комнату однажды вечером, она ужаснулась: мало того, что белье на постели было черное, баба Валя еще сняла ситцевые светлые бело-голубые, почти провансальские шторы с окна, завесив его наглухо прежним темно-коричневым велюром. Анна тут же позвала на помощь Яну, и они вместе рассматривали превратившуюся в могилу комнату.
- Это Ленина работа, - соображала Анна, не в состоянии выйти из шока - я никогда не говорила Маматовой, что у меня просто истерика от этих темных штор. А вот Лена об этом знала, - и, продолжая рассматривать свою могилу, уже более убежденно сказала, больше для себя, - Это Лена. Маматова сама до этого бы не додумалась.
Яна была потрясена не менее чем Анна, и со свойственной ей детской непосредственностью возмущалась:
- Ну откуда столько злобы в человеке?
- Ты знаешь, возникает желание проверить, не подкинули ли мне змею в комнату, - методично рассуждала Анна, а потом засмеялась, - не такой уж он и фантазер был, Канон Дойл.
- Ань, ты зря смеешься. Я бы на твоем месте проверила, - глядя на черную постель и все еще пребывая в трансе, сказала Яна.
- А я не смеюсь. Меня это не удивило бы. Ладно, пойдем чай пить. Если Маматова решила, что меня можно этим прошибить, она сильно заблуждается.
Ненависть к Анне бумерангом ударила и по ее новым друзьям, потому что Маматовой то телевизор срочно понадобился, и его нужно было взять именно из Яниной комнаты, то пластиковое ведро, которая она решила забрать, пока Яна была на работе.
- Ян, возьми мое ведро. У меня два. Возьми одно.
Яна отказывалась, говорила, что обойдется, что приспособилась душ из бутылок из-под «Койи» принимать. Анна уже адаптировавшаяся к местным условиям и довольно частому отсутствию воды, очень хорошо знала, что при такой жаре не иметь запаса воды в номере, это катастрофа.
- Ян, возьми, - настаивала Анна, - все ж это именно я как-никак в твоих бедах виновата. Маматова меня пронять не может, так решила на моих друзьях отыгрываться.
Следующим этапом была неубранная постель. Однажды она вернулась на обед и обнаружила, что комната не убрана, собственно не убрана постель. «Что ж, - с усмешкой подумала Анна, - переживем и это». В дверь комнаты постучали.
- Войдите.
Это был Камара.
- Мадам Анна, я только хотел Вам сказать, что сегодня утром, когда я убирал Вашу комнату, ведьма прибежала и начала орать. Она запретила мне убирать Вашу постель.
Анну разбирал смех.
- Отлично, Камара. Все в порядке. Все происходит так, как должно происходить, - спокойно сказала Анна, - не разрешает, ну и не убирай. Это не твоя вина. И не твоя проблема. Это проблема мадам.
Камара, видя, что данная «неприятность» Анну не только не расстроила, а даже развеселила, понимающе покачал головой.
- Все хорошо, Камара. Не расстраивайся.
- Я завтра попробую все убрать, чтобы она не видела.
- Камара, не напрягайся. Если мадам думает, что она мне очень портит жизнь такими мелочами, она очень сильно ошибается. Единственное, о чем я тебя хочу попросить, если она придет в комнату, когда ты здесь будешь, посмотри осторожно, чем она интересуется.
Камара понимающе кивнул.
В ресторане, каждый вечер происходил один и тот же цирк. Баба Валя бегала по террасе, в том числе и вокруг их стола, всем предлагая «добавочки». Кроме Анны. Яна возмущалась. Олег Николаевич подтрунивал:
- Ну что, госпожа Давыдова, не заслужили добавочку? Вот так-то.
- Рано радуетесь, Олег Николаевич, вам ведь тоже могут в добавочке отказать уже за один тот факт, что сидите тут и хихикаете с госпожой Давыдовой, - смеялась Анна.
И оказалась права, потому что вскоре весь их столик подвергся гонениям. Хотя Валюша иногда и говорила тихонечко Яне, чтоб та зашла на кухню за чем-то, перед тем как уходить. Выяснялось, за десертом. Когда Яна приносила десерт в домик к чаю, они от души смеялись, и Олег Николаевич, захаживавший к ним погостить, шутливо предостерегал:
- Смотри подруга. Вот Валентина Васильевна прознает, что ты тут с врагами делишься, тут же все отберет, и сама десертов лишишься.
В общем, каждого ужина ждали как вечернего спектакля.

На предмет подъема пятого котла в Крию приехало много специалистов разных профилей, которые обосновались в гостинице «Боваль», рядом с одноименным ночным клубом. Там жили и коллеги Олега и Яны, приехавшие по тому же поводу, в том числе Янин шеф, и в субботу они были приглашены на небольшую вечеринку. Анна была в числе приглашенных, хотя и знакома была с их коллегами только заочно. Не очень любившая чужие компании, Анна все же приняла приглашение, тем более субботне-воскресное дежурство по госпиталю, когда дежурный переводчик обязан был находиться в Крие, никаких других планов строить не позволяло.
Лева, друг Олега Николаевича, центр и душа компании, щедро разливал водку и артистично читал рассказы Зощенко наизусть, чем вверг Анну в полное изумление, поскольку далеко не каждый профессиональный актер мог похвастать такой органикой и артистичностью. Богатое русское застолье, богатое здесь в Африке тем, что на нем присутствовали два атрибута истинно русского застолья и роскоши, водка и красная икра, явственно напомнили Анне о ее корнях и происхождении. И хотя кроме этого на столе ничего больше не было, в этом была какая-то русская щедрость и широта. Икра и водка. Здесь в Африке. Поистине волшебно. И хотя водку она пила очень редко, здесь, она поняла, что это нужно сделать, чтобы прочувствовать до глубины всю эту русскую ностальгию.
Рассказ про пирожное, которое дама «цапнула» с тарелки у буфетчицы, вызвал такой хохот и всеобщее веселье, что пора было менять обстановку. Решили отправиться в «Боваль», тем более к двенадцати там уже начиналось обычно какое-то оживление.
Танцевали, веселились. Лева, изрядно принявший водки, начал делать довольно однозначные реверансы в сторону Анны, которые ей с каждым разом все с большим трудом удавалось переносить в более безобидную плоскость. В этом смысле звонок Манти оказался для нее спасательным кругом в момент одного из приступов Левиного «интереса».
- Манти! Дорогая! Ты где? Я уже давно в Гвинее. Как ты?
- Анна, ты где?
- Я в «Бовале». С друзьями. Приходи!
Бар Манти был в двух шагах от «Боваля».
- Я в «Тубе». Анна! Объясни мне, что происходит? Я ничего не понимаю. Почему ты не в «Тубе»?
- Что случилось? И почему я должна быть в «Тубе»?
- Анна! Я всех спрашиваю: где Анна? И я ничего не понимаю. Потому что все как-то странно реагируют. Тем более я не понимаю язык. Я не понимаю, о чем они говорят. Мне трудно понять, но я чувствую, что что-то происходит… что-то нехорошее….
- Манти, подожди. Давай по порядку. Что случилось? Почему я должна быть там?
- У Виталия день рожденья сегодня. Меня пригласил Андрей. Я приехала вместе с ним. Я начала спрашивать, где Анна? Когда она придет? Но все молчат. Никто ничего не объясняет. Все улыбаются и загадочно смотрят… Только Рустам мне сказал: Анна больше не подружка. Я не понимаю. Ведь я познакомилась с тобой… Меня познакомила с тобой Лена. Я думала, я всегда считала, что вы подруги… Они все смеются надо мной…
Виталий был одним из новых комбайнеров, которого Анна знала, и видела почти каждый день в «Бунгало», куда вся команда комбайнеров приезжала обедать.
- Манти, успокойся,  - плохое предчувствие внезапно охватило Анну, - Во-первых, я не настолько хорошо знакома с Виталием…. И потом каждый  сам выбирает себе компанию. Тем более в день своего рождения. Это нормально. Почему ты так остро на это реагируешь? Все в порядке.
- Нет, Анна. Там происходит что-то плохое. Я не могу объяснить. Тем более, я говорю тебе, я не понимаю, о чем они говорят между собой.
- Манти, не бери в голову. Не преувеличивай, - продолжала Анна, уже понимая, что Лена затеяла какую-то кампанию против нее.
- Лена – плохая, Анна. Ты не должна ей доверять. Она против тебя. Только я не могу понять: почему? У вас что-то произошло? Скажи. Я же вижу, что что-то не то. Она тебя не любит. Она может тебе навредить.
- Манти, ну что ты говоришь! Мы всегда были друзьями. Ничего не произошло. Может быть мы реже выходим вместе, но это потому что я была в отпуске… И, потом, я часто уезжаю из Крии на выходные. Ты же знаешь.
- Я хочу к тебе. Я не хочу с ними оставаться. Мне здесь плохо. Я сейчас приеду в «Боваль». Я попрошу Андрея, чтобы он привез меня к тебе. Я не хочу с ними!
- Манти, успокойся. Не стоит портить праздник. Ты приглашена. Ничего особенного в том, что не приглашена я на тот же праздник. У нас с тобой всегда есть время встретиться и поболтать вдвоем. Успокойся.
Звонок Манти вызвал у нее, тем не менее, какое-то странное чувство опасности, которое возникает иногда после неприятного или страшного сна, своеобразное предчувствие чего-то непредугадываемого, что должно случиться. Но она отвлеклась тут же от этих мыслей, фотографируя Яну и Олега, попутно останавливая всеми возможными и невозможными методами ухаживания совсем раскисшего Левы, все пьяные помыслы которого сошлись в одной точке – Анна.
Появление в «Бовале» Манти через пятнадцать минут после их разговора ее удивило. Манти она увидела, когда выходила из клуба, спасаясь от приглашения потанцевать не упускающего ее из виду Левы под предлогом глотнуть свежего воздуха. Хотя предположение о свежем воздухе жаркой африканской ночи после кондиционированного «Боваля» было очень условным.
- Манти? Ты здесь?
Она узнала ее практически только по голосу, потому что Манти, любительница менять прически, была сегодня с длинными косичками, и в полумраке ночного клуба с ее близорукостью, узнать кого-либо издали можно было либо по одежде, либо по пластике.
- Анна! Там так плохо! Я заставила Андрея уехать. Я сказала ему, что не хочу здесь больше оставаться, что я хочу к тебе, в «Боваль». Он такой милый. Он сразу же меня сюда привез. Анна, я ничего не понимаю! Ничего!
- Пойдем подышим. Здесь так шумно, - подхватив Манти за талию, под пристальным взглядом Левы, который не отходил от нее ни на шаг, она вывела ее во дворик.
Лева неумолимо шел следом, и Анна, обернувшись к нему, сказала:
- Лев, мы сейчас придем. Надо поболтать.
- Анна, она очень злая. Они издевались. Я не понимаю над чем, но они все смеялись.
- Кто, Манти? Кто? О чем ты говоришь?
- Лена, и все. Она настраивает их против тебя.
- Манти, послушай меня. Я не знаю, честно говоря, что имеет против меня Лена. Я, если сказать правду, тоже почувствовала после отпуска, что что-то изменилось. Не могу понять. Но остальные? Ты меня знаешь. Я ни с кем не ссорюсь. Комбайнеры… да мне с ними нечего делить. Может быть, меня не любит за то, что я предпочитаю африканское общество, но это же не повод мне вредить.
- Ты должна быть с ней очень осторожна, Анна! Поверь мне. Она тебя не любит, и очень сильно.
Анну удивило не столько то, что Манти так чувствительно поддалась импульсу, примчалась сюда, в «Боваль» с другого конца города. Африканцы легко привязываются. Тем более, Анна была для Манти, наверное, единственной белой женщиной, которая так легко стала ее подругой. К тому же барьера в общении не было никакого. Обе говорили на одном языке. Но поразило ее то, что там, в компании комбайнеров, не понимая ничего, она сразу сориентировалась, почувствовала кожей, своей африканской интуицией, что что-то не так! Это было удивительно. То, что Анне давалось посредством каких-то слухов, взглядов, наигранных улыбок и долгих смутных ощущений, Манти уловила молниеносно. А, может быть, там уж совсем не стеснялись в выражении чувств, так что и языка не нужно, чтобы понять весь смысл? К тому же русские недооценивают чувствительность и наблюдательность африканцев.
- Ладно, не любит, так не любит. Хорошо, что ты приехала.
- Знаешь, я думаю, она тебе завидует.
- Чему?! – Анна засмеялась, - я самый последний человек на АСЖ, которому здесь можно позавидовать.
- Она завидует. Ты знаешь язык. У тебя везде друзья. Ты легко находишь их, и тебя все любят.
- Но что ей мешает? Я знаю людей, которые не зная ни слова на языке… Да тот же Рустам. Посмотри на него. Он тоже три слова знает по-французски. Или Вадим. Они со всеми общаются. Без всяких проблем.
- Анна, она – это другое. Это не ты. Даже в случае со мной. Посмотри. Я ее узнала раньше, но в итоге моей подругой стала ты.
- А где Андрей? Ты сказала, что он тебя привез. Он уехал обратно?
- Нет, он здесь. Он меня ждет. Он не уедет без меня. Он там, в клубе.
Они добрались до столика, где сидел Андрей Иванович. Андрея Ивановича Анна хорошо знала со дня своего приезда, потому что он жил в «Бунгало», и они виделись каждый день в столовой, хотя особо не общались. Ему было уже далеко за шестьдесят, и как она теперь понимала, оказался очередным поклонником и, наверное, любовником неотразимой  двадцатитрехлетней Манти. Он был уже третьим у Манти на памяти Анны. Сначала был Валера, комбайнер, у которого закончился контракт, и память о котором обитала на потолке ее бара в виде надписей «Валера, Валера, Валера». Манти грустила искренне: «Анна, ну как я могу его забыть, когда каждый предмет в этом баре напоминает мне о нем. Это Валера купил. Это – тоже Валера. Валера! Валера! Валера! Все, что здесь есть – это все Валера!» Но то ли неотразимость и непосредственность Манти притягивали изголодавшихся мужчин, то ли жесткая профессиональная необходимость подталкивала, но вскоре появился Игорь. Собственно злые комбайнерские языки и довели первыми до ушей Анны, что Манти – жрица древней профессии. Потом ей подтвердил это Алассан, сказав, что известность ее выходит далеко за пределами Крии. Он даже был недоволен этой дружбой, сказав, что дружба с Манти может отразиться на репутации Анны. На что Анна горячо спорила, аргументировав это двумя доводами. Во-первых, случай их дружбы с Манти специфичен уже тем, что она белая. Во-вторых, что ей наплевать, что говорят другие, и чем занимается Манти, и главное, что Манти ей подходит как порядочная и умная подруга, что не было преувеличением. Во всяком случае, философский склад и взгляд на многие вещи, к тому же умение точно выразить свои мысли много раз удивляли Анну. Она закончила колледж, получив неплохое для своей среды образование. Ну что ж, Андрей Иванович – очередная жертва этого шквала обаяния и легкости, которыми бог наделил Манти. Легенды о мужских притязаниях на тело и сердце Манти носились в воздухе. Во всяком случае, историю с Валерой, который якобы подрезал мэра Крии Сефу, бывшего любовника Манти, Анна слышала и из уст комбайнеров и от Манти.
- Это все неправда! Он его не подрезал! – горячилась Манти, - просто Сефа страшно ревнует. Он сделал специально все, как будто Валера его подрезал. Он с ума сходит. У него четыре жены. И он хотел, чтобы я стала пятой. Но я не могу! И не хочу!
У Валеры были какие-то разборки с властями в префектуре. Потом все утихло. А вскоре он уехал.
Игоря Анна тоже знала, часто встречая его в баре у Манти. Однажды она даже сделала их общую фотографию и назвала ее «Фоте и Форе» - «Белые и Черные». На фотографии они были вчетвером: Манти, Игорь, Анна и Усман, старший брат Манти.
Глядя на жизнерадостную, непосредственную, всегда улыбающуюся Манти, Анна готова была простить ей все ее слабости и грехи, настолько она была искренна и, наверное, искренне веровала в свою любовь, по крайней мере, к некоторым. А может быть, и в самом деле влюблялась в своих клиентов. Бывают же счастливые случайности. Африканцы ее ревновали и не любили за пристрастие к белым мужчинам. Наверное, также как белые ревновали Анну за пристрастие к ее африканским знакомствам. В этом, думала Анна, тоже возможно кроется ключ понимания между ними.
- Здравствуйте, Аня.
- Добрый вечер, Андрей Иванович.
Анна почувствовала, что Андрей Иванович немного смущен, и, чтобы сгладить неловкость, предложила:
- А пойдемте за наш столик. У нас там целая веселая компания.
Они переместились в соседнюю секцию, и Андрей спросил:
- Аня, что Вы будете пить.
- Анна, ты что будешь? Я заказала мартини.
- Виски, пожалуй, - хотя Анна уже прилично выпила за этот вечер, но ее подкупило предложение Андрея.
«Что ж, не все так плохо. Хотя бы Андрей Иванович пока не определился в мои враги», - подумала она.
Манти светилась от счастья:
- Как я рада тебя видеть, Анна! Без тебя было плохо! Как отпуск прошел? Как твоя дочка?
- Я тоже рада, Манти! Давай за нас, - принимая бокал с виски от Андрея, вернувшегося из бара, сказала Анна, - Андрей Иванович! За Вас.
- За Вас, Аня!
- Анна, ты видела?! Ты их видела?! – Манти поставила стакан с мартини на стол.
Мимо их столика, в двух шагах от них, демонстративно отвернувшись, проследовала Лена, сопровождаемая эскортом комбайнеров.
- Они отворачиваются, как будто нас нет!
- Манти, забудь про них.
«Да, что-то уж совсем серьезно. Даже приличия по боку. Совсем плохо видно мое дело», - с усмешкой подумала Анна.
- Пойдем-ка лучше потанцуем. Это моя любимая. Я даже знаю перевод этой песни. Май дибиди. Не трогай моего любимого. Я тебе его ни за что не отдам! Пошли!
Бедный Лева, потерявший все и так чахлые шансы на успех у Анны, поглощенной своей темнокожей подружкой, пытался захватить Анну, на что она вывернулась со смехом, крикнув:
- Нет, Лева! Этот танец я танцую всегда одна!
Их фотографировали со всех сторон.
- Анна! Как же ты давно у меня не была! – Моис обхватил Анну за плечи.
- Моис! Привет!
Моис был хозяином, вернее управляющим клуба «Боваль».
- Моис! Мало африканской музыки все-таки.
- Я тебя обожаю! Ты всеядная. Ты танцуешь все.
- Я не всеядная. Я африканская. Я танцую только африканское. Ты же знаешь.
- Вот поэтому я тебя и люблю. Ты африканка.
- Я, наверное, в прошлой жизни была африканкой. Так что чувствую себя здесь как на исторической родине.
Анна познакомила Олега и Яну с Манти. Обилие камер в этот вечер должно было сделать его историческим. Более молодые и бесшабашные Левины коллеги отрывались на танцполе с африканскими девчонками. Яна вытанцовывала со всеми. Было видно, что ей здесь нравится. Леве же оставалась грустная участь наблюдателя чужого веселья. Лена вываливаясь с верхнего яруса на танцпол своим пышным телом, окруженным комбайнерской компанией, по-прежнему игнорировала Анну, а теперь уже и Манти.
Было два часа, когда уже уставшая от изобильного веселья Анна, посовещавшись с Олегом и Яной, сказала:
- Манти, мы, наверное, уже пойдем. Поздно.
- Мы тоже уходим. Тебя подвезти?
- Нас много, Манти, - в пикапе у Андрея места хватило бы только ей, - мы сейчас такси вызовем. Не грусти. Я зайду к тебе на неделе.
Анна нашла Моиса, попросила вызвать им такси и вышла на улицу. На крыльце стояла Лена, которую придерживали, спасая от падения, два русских парня лет двадцати, а поодаль, наблюдая эту сцену, стоял Виктор, начальник комбайнеров, на машине которого вся компания часто приезжала в «Боваль».
С крыльца раздавались взвизгивания и хохот Лены, явно переборщившей насчет спиртного. Она целовала одного парня, потом, оторвавшись, тащила на себя второго.
- Эта даму мы взяли с собой последний раз, - неприязненно наблюдая за сценой, произнес Виктор.
- Бывает иногда. Дама расслабилась, - беззлобно сыронизировала Анна.
- У нее это каждый день бывает.
Об этом маленьком Ленином грешке Анна знала. Когда они вместе выходили в «Боваль» или «Калао» Анне приходилось сопротивляться, и она шутками отпиралась: «Лен, не забывай про массу тела. На мою алкоголя требуется значительно меньше». Лена пила всегда с размахом, и выпить могла действительно много. Но в таком состоянии Анна видела ее впервые.
На крыльце появился Моис и издали окликнул Анну:
- Анна, выходите, такси сейчас подойдет.
- Спасибо Моис.
Олег и Яна вышли следом за Моисом и спускались к Анне.
- Морис! – раздался истошный крик, на который все обернулись и увидели зрелище тела Лены, повисшего на шее у Моиса, благо высокий и крепкого сложения Моис мог это тело удержать, - Морис! Как я тебя люблю, - Лена тянулась губами к лицу Моиса, чему он, в общем-то, не сопротивлялся, - я тебя так люблю! Дай я тебя поцелую. Морис…
Морисом называла его только Лена. Анна даже уточнила у него, как правильно произносится его имя.
- Моис. Как Моис из Библии, - сказал он тогда.
- Господи! Да ты еще и святой плюс ко всему, - смеялась Анна, - а по-русски ты будешь Моисей.
Попрощавшись с Виктором, Анна с Олегом и Яной направились искать у входа свое такси, продолжая наблюдать, как комбайнеры пытаются оторвать Лену от Моиса и уговаривают пойти к машине. Мат, которым при этом крыла комбайнеров оказывающая сопротивление Лена, был слышен далеко за воротами «Боваля».

«Островной» сезон был в разгаре, и в следующие выходные Анна в компании Олега и Яны отправилась на Рум.
Острова были не те. Сказывался разгар сезона, и толпы туристов, русских в основном, заполнили маленькое пляжное пространство. «Так вот за что, стало быть, мне остров понравился, - рассуждала Анна, - за то, что он дикий был, и никого, кроме меня там не было. Мой был остров. А теперь не мой. Грустно».
На пляже Анна обратила внимание на одну необычную пару: молодой мальчик, лет, наверное, двадцати, красивый как бог – такой молодой растаманский бог, сидел возле уже пожилой  белой леди. За ними не нужно было долго наблюдать, чтобы понять, что они не просто знакомые или друзья, а именно пара, любовники. «Ну вот и сексуальный туризм. Собственной персоной», - подумала Анна. Она решила разговорить Альсени на эту тему, чтобы понять его отношение к вопросу. Его реакция повергла ее в уныние. То есть здесь это было еще одной статьей доходов. Обычным бизнесом. Грустно. Сергей все больше был прав. Растаманы зарабатывали и брали везде, где только могли. Опять же бедность? Но уже сам факт, что братья имели отель и в сезон зарабатывали весьма прилично по гвинейским понятиям, говорил о том, что о крайней бедности речь все же не идет.

Они сидели в баре. На столе лежали его фотографии, которые она сделала в прошлом году. Едва взглянув на них, Альсени положил их на стол и сказал:
- Я обиделся.
- Обиделся? – Анна разыграла удивление, - на что?
Она прекрасно понимала, что имел в виду Альсени, более того сделала это специально, возмущенная его неприкрытой алчностью. Она жаловалась Марии по телефону:
- Ты знаешь, какой первый вопрос задал мне Альсени, когда позвонил? Привезла ли я ему телефон. Ни про отпуск, ни про семью, ни как долетела, или как дела. Нет. Ты привезла мой телефон?
Еще в аэропорту, куда Альсени, несмотря на возражения Анны, приехал, чтобы привезти тамтам для ее дочери, Анну покоробила одна деталь. Когда она вынимала конверт с деньгами, чтобы расплатиться за пиво, которое она для них заказала, Альсени спросил:
- А ты знаешь, что гвинейские деньги нельзя провозить. У тебя все заберут.
- Знаю, - ответила спокойно Анна, наблюдая за пристальным взглядом Альсени, который он не мог оторвать от конверта, - у меня нет денег. Я оставила немного на бар и сигареты.
На самом деле она положила основную массу денег в потайное дно сумки, чтобы при возвращении, мало ли что может случиться, возможно придется брать такси, потому что были случаи, когда асежевский транспорт не приезжал или опаздывал. Расстроенный вид Альсени, по-детски не умеющего скрыть свои чувства, однозначно говорил о том, что он приехал в аэропорт за деньгами. Он начал жаловаться на малярию, которой болел уже якобы вторую неделю. Потом сказал, что у него нет денег на такси, чтобы доехать до дома. Анне было неприятно все это наблюдать, тем более рядом сидела Манти, которая, поняв ситуацию, предпочла уйти из аэропорта раньше, пожелав Анне счастливого пути и хороших каникул. Конверт с оставшимися деньгами Анна отдала разочарованному Альсени, но дома, когда неприятное ощущение притупилось, она все же купила ему мобильный телефон и готова была вручить свой новогодний подарок.
Альсени ее расстроил основательно. Позже Мария рассказывала ей о своих новогодних поездках на острова.
- Аня, если бы ты видела, как у него блестели глаза, когда я последний раз рассчитывалась за отель! Это был взгляд ненормального! У него горели глаза, когда я достала пачку денег, чтобы расплатиться. И ты даже не бери в голову, что ты чем-то ему обязана. Этот тамтам, который он сделал, ты могла бы купить за двадцать тридцать миль ни чуть ни в худшем исполнении. В конце концов, он это сделал по своей собственной инициативе, как дружеский подарок. И ему, кстати, он значительно дешевле обошелся, чем, если бы ты его покупала на рынке. А если он сделал тебе подарок в расчете получить от тебя дорогую европейскую благодарность, это уже его проблемы. Корыстолюбие должно быть наказано.
К сожалению, Мария была права. Анна никогда не приезжала на остров без подарков. Всегда заходила в «Лидерпрайс» и покупала дорогие европейские сладости. Однажды Альсени ей, правда, сказал:
- А почему ты не привозишь виски, который тогда привозили твои друзья.
Заявку она не выполнила. Принципиально. Но продолжала щедро угощать аборигенов пивом, когда бывала на островах, и, в общем-то, не испытывала от этого отрицательных эмоций. Сквозь пальцы смотрела на явно завышенные цены на солярку, необходимую для лодки. Короче говоря, прощала им их слабости.
Но последнее заявление Альсени выбило у нее почву из-под ног. Телефон она отдала за полцены одному криевскому гвинейцу, которому случайно проговорилась, что у нее есть лишний телефон.
Теперь Альсени сидел рядом с ней, перебирая, небрежно швырял фотографии, которые его совершенно не интересовали, и изображал смертельную обиду.
- Ты не привезла мне телефон, - раздраженно пояснил он причину своей обиды.
- Ты знаешь, честно говоря, у меня настолько было мало времени в Москве…
- Почему ты не купила мне телефон? – Альсени не мог, да и не пытался скрыть раздражение.
Вдруг он резко протянул руку к ее шее и, коснувшись золотой цепочки с крестиком и слегка подкинув ее вверх, сказал:
- Дай мне это!
Непосредственность и детскость этого жеста, с одной стороны, и наглость, с другой, заставили Анну расхохотаться:
- Подожди! Ты хоть знаешь, что это такое?
- Да, знаю. Это золото, - и внимательно посмотрев на цепочку, спросил, - Это золото?
- То есть ты понимаешь, что это золото? – Анна хотела убедиться.
Значит, Альсени знал, что такое золото, и, мало того, похоже, в этом разбирался.
- Да. Ты можешь мне это подарить?
- Альсени, ты хоть понимаешь, что ты просишь? Во-первых, мало того, что это очень дорогая вещь, это еще и подарок. Ты знаешь, сколько это стоит?
- Да, знаю. Это дорого. Кто тебе подарил?
- Во-первых, это подарок моего любимого мужчины. А во-вторых, это сама по себе дорогая вещь. Такие вещи просто так не дарят!
- И ты не можешь мне это подарить?
Альсени клинило и колотило. Он не находил аргументов.
- Я тебе пытаюсь объяснить, что это подарок, а подарки не дарят, их хранят всю жизнь. У нас так принято.
Альсени схватил пустую банку из-под пива, стоявшую перед Анной, демонстративно заглянув внутрь, чтобы убедиться, что она пустая. Анна оценила намек на то, что она не заказала для него пиво, но промолчала, сделав вид, что не поняла.
«Какие же вы дети, - с горечью думала Анна, - вам не хватает изощренности белых, чтобы добиться нужного результата. Все ваши побуждения и желания написаны на вашем лице, и ваша хитрость так прозрачна и, наверное, вызывала бы умиление, если бы причиной ее не была алчность. Бедный Альсени! Жест отчаяния, которым ты пытаешься спасти ситуацию с неполученным телефоном, поистине достоин внимания!»
Детская непосредственность и наглость в одном стакане были слишком гремучим коктейлем! Раста, раста, зачем же ты так грубо разрушил мечту? Мою мечту о свободе! Я верила, что если я не свободна с моими комплексами, привитыми мне с детства проклятой цивилизацией, то может быть есть еще кто-то на этой планете, кто свободен от власти денег, престижа, зависти! А жизнь оказалась грубее и вульгарнее, чем я хотела ее видеть. Прощай, Альсени! Прощай! У меня больше нет моего острова, который я узнала два месяца назад! Есть только место посреди океана, где живописный пляж, окружен пальмами с одной стороны, а с другой клокочет океанская волна. Где много солнца. Где мир и покой. Но это только иллюзия! Потому что покоя нет! Потому что и здесь как везде идет борьба за выживание, и, что самое отвратительное, борьба за место под солнцем, за лучшее место! Прощай, моя иллюзия! Прощай!

Крия сидела без света. Отключения завода начались еще в декабре, когда впервые вырубились котлы один за другим, и Крия, зависевшая исключительно от завода, погрузилась во тьму. Таких полных и частых остановок Крия не знала. В январе, пока ее не было, случилось еще две полные остановки к ряду, и ситуация становилась критической. Изношенное оборудование не справлялось с нагрузкой, поэтому теперь его старались по максимуму беречь, а в практическом смысле это означало, что экономили на городе, который все чаще сидел без света. Чтобы успокоить немного народное недовольство, которое нарастало с каждым днем, потому что в истории города ничего подобного не случалось раньше, был установлен график подачи света по кварталам. Криевцы возмущались, потому что припомнить не могли, чтобы свет в городе отключался больше чем на пару часов. Теперь же Крия сутками сидела в кромешной тьме, за исключением счастливчиков экспатов, у которых на виллах были автономные дизельные станции, обеспечивающие нормальную жизнь. В «Бунгало» тоже был дизель и по вечерам свет у них был. Хотя завтраки Валюша пыталась готовить на костре, экономила солярку.
Маматова продолжала «зверствовать» в направлении Анны, чем сама себя еще больше заводила, потому что Анна была непрошибаемой. Никаких споров, никакого недовольства она себе не позволяла. Даже тогда, когда однажды бабе Вале вдруг вздумалось ввалиться к ней во время сиесты. Бесцеремонно тарабаня в дверь ее комнаты, нисколько не обеспокоившись, что Анна может спать, или просто отдыхает, Маматова кричала с другой стороны:
- Анна, ты дома?
Анна, совершенно не намереваясь сломя голову открывать дверь, медленно встала с постели и размышляла, стоит открывать или нет. Маматова продолжала стучать:
- Аня, ты что там не одна? Открой!
«Видно пока ее не удовлетворишь, она не уймется», - подумала Анна, подошла к двери и открыла.
Маматова пронеслась мимо нее прямо в туалетную комнату, бросив на ходу: «Ты одна?» Анну так и подмывало спросить: «Валюша, а что ты ищешь в моей туалетной комнате?», но она только улыбнулась про себя, прикидывая, что же такое могло померещиться бабе Вале.
Выйдя из туалета, Валюша начала разыгрывать беспокойство:
- Ой, я, наверное, тебя разбудила?
- Да нет, я не успела уснуть, - сказала Анна, радуясь, что вид у нее был немного заспанный, хотя она почти никогда не спала во время сиесты. Так и не смогла выработать в себе эту хорошую привычку.
Но пробудить у Маматовой угрызения совести своим усталым видом ей не удалось, потому что та положила на стол какую-то бумажку и начала сумбурно объяснять.
Да, срочность дела была «сногсшибательной» и с таким сложным переводом Валюшин муж явно не мог справиться, поэтому Маматовой пришлось бежать сюда, в самый дальний домик. Все, что нужно было сделать – это написать сумму счета прописью.
Маматова ушла. «Что ж тебе привиделось, Валюша, в моей комнате?» - рассуждала Анна, сев на постель и закурив сигарету. Может быть Мария? Они по-прежнему скрывали, что видятся в Конакри, и иногда Анна оставалась у нее ночевать. Но об этом никто не знал. Правда, последний раз их видели вместе на Руме. Но Мария приехала туда с Роже, гораздо позже Анны, и потом, когда Анна уезжала с асежевскими, они там еще остались. Да, они часа два сидели вместе на берегу, болтали. Но мало ли, так или иначе, они знакомы. Потом Ирина, тоже бывшая в этот день на Руме, выспрашивала у Анны, что Мария, да как, да где. Анна отвечала коротко, что работает, где – не говорит, все вроде нормально. Да комментарии, по большому счету, были излишни, когда на пляже появилась сияющая белизной своей облегающей майки и безупречностью джинсов Мария. Выглядела она шикарно. А уж на фоне криевских куриц просто супермодель. Так что байки бабы Вали о шлюхе из подворотни как-то не вязались с блистательной Марией, сопровождаемой единственным иностранцем, оставшимся в наследство от американцев русской компании.
- Это та самая Маша? – спрашивала Ирина у Анны.
- Да, Ир, это та самая легендарная Маша, о которой, думаю, тебе уже много рассказали интересного, - ответила Анна.
Теперь Анна, похоже, под прицелом, под пристальным взглядом Маматовой, которая уж точно ей не простит, что дружбу с ее дочерью она променяла на какую-то шлюху. Доказательств у нее, правда, нет. Но зато есть подозрения. А это еще страшней! Теперь Маматова будет и днем, и ночью рыть, пока до истины не докопается.
Но, Анна, с самого начала, с того самого дня, когда Шариков провел с ней целый инструктаж о «безопасности», очень хорошо усвоила урок. И знала, как сбежать из-под носа этой самой безопасности. И уж Валюша, если только ей, Анне, будет угодно уйти у нее из-под носа, пусть разорвется от злости на куски, но не сможет ничего разведать о ее жизни. Во всяком случае, Ирине, которая ей показалась подозрительной, и в связи с ее дружбой с Леной, и по поводу ее расспросов, Анна сказала:
- Ирина, мы, конечно, взрослые люди все, но смотри, как бы ты не оказалась просто информатором для Лены под видом, что ты ее подруга.
Ирина и сама как-то созналась, что Валюша пыталась узнать, куда уезжает Анна.
- Меня не будет в Крие. Я уезжаю. Куда? – Анна внимательно посмотрела на Ирину, - только не обижайся, Ир. Вот об этом никто не будет знать. В том числе и ты. Ни куда. Ни с кем. Ни даже в котором часу я еду. Это – для моей безопасности.
Ирина изучающе смотрела на Анну.
- Ира, только без обид, - повторила Анна, - здесь все не так просто, как может показаться на первый невооруженный взгляд, - и добавила, - Но ты и сама со временем разберешься.
В памяти Анны всплыл еще один неприятный эпизод. Это было, кажется, в начале декабря, когда вышло то самое распоряжение, в котором экспатам не рекомендовалось, чуть ли не запрещалось пользоваться каким-либо транспортом, кроме асежевского, и о своих перемещениях нужно было докладывать в обязательном порядке. Бредовое абсолютно распоряжение, идущее вразрез со свободой перемещения, фиксированной в контракте. Эту филькину грамоту, тем не менее, заставили подписать всех экспатов, а Лена тогда язвительно сказала Анне: «Давыдова, приказ-то для тебя написан, ты поняла? Так что теперь тебе хана». От смеха Лены, которым она оформила это сообщение, Анну передернуло.  «Хана или не хана, - подумала она тогда, - это мы еще посмотрим. Не пойман не вор. А то, что она в «Бунгало» не ест и не ночует в выходные, так ведь в приказе не написано, что ночевать ей предписывается строго в своей койке. Мало ли к кому она могла в гости зайти в Крие. Так что, отдыхайте, господа блюстители безопасности!»

После рождественских каникул у Анны появилась новая напасть. Видно температурный перепад больше чем пятьдесят градусов сыграл свою роковую роль. В Гвинее было за тридцать, В Москве минус двадцать с чем-то, когда она там приземлилась. Рассчитывала, что вернется в теплые края, и все встанет на свои места, но насморк становился невыносимым. Лапшин каждый день ее пилил, заставляя обратиться к врачу. Наконец, когда она поняла, что перепробовала уже все капли мира, Анна позвонила Мише.
- Ой, ты знаешь, у нас ведь нет лора, - ответил Миша, - это только в Конакри.
- А в чем проблема, Миш. В Конакри, значит в Конакри, - Анна даже обрадовалась, что у нее будет возможность прогуляться, и возможно зайти к Марии.
- Я не знаю, у нас ведь всегда проблемы с транспортом…
- Доктор, с Вами говорит пациент о своем здоровье, - слегка раздраженным тоном сказала Анна, - во всяком случае, каждый четверг в Конакри едет машина с Маматовой за продуктами. Если что, мне ради моего собственного здоровья не в лом…
- Ладно, я сейчас узнаю, перезвоню тебе.
Через час Миша позвонил, сообщил, что завтра в шесть утра за ней заедет машина, направление к доктору Винсенту, который обслуживал АСЖ, будет у водителя. Он продиктовал ей телефоны доктора и Моники, гвинейки, занимающейся в Конакри всеми прибывающими из Крии пациентами.
Марии она позвонила сразу, сказав, что возможно, ей удастся забежать к ней на чашку чая.
Доктор Винсент оказался маленьким коренастым уже немолодым африканцем, который, осмотрев ее, констатировал, что у нее бронхит, отит и гайморит. «Какой великолепно зарифмованный диагноз!» - подумала Анна. Про отит она, в принципе знала. Он у нее давно, а здесь с кондиционерами слух совсем пропадал. На бронхит тоже наплевать. Но вот третья рифма ей никак не нравилась, тем более Лапшин ей постоянно твердил: «Аня, с этим не шутят. У тебя уже слишком это затянулось. Насморк, ну две недели может быть. Сколько у тебя это уже длится? У тебя запросто может быть гайморит». Кроме того, варварские методы лечения, о которых она слышала, восторга от этого диагноза у нее не вызвали. Доктор отправил ее на снимок в другую клинику, а когда она вернулась, сказал, взглянув на него, что диагноз подтвердился, и начал показывать ей какие-то темные пятна на снимке.
- И что же теперь делать, доктор? - испуганно спросила Анна.
- Вам нужно лечиться, вот, что нужно делать. Причем комплексно и основательно, - и продолжая делать записи в ее карте, спросил, - Сколько времени Вы пробудете в Конакри?
- Я сегодня уезжаю в Крию.
- Послушайте, дорогая моя леди, - он оторвался от записей и внимательно посмотрел на нее, - Если Вы хотите, чтобы я Вас вылечил, я могу это сделать. Но для этого нужно, чтобы Вы прошли курс, минимум шесть процедур. И пройти их Вы можете только в этой клинике, потому что у вас в Крие такого оборудования нет, - и он вновь погрузился в свое занятие.
- Я Вам сейчас все выпишу. Лекарства на шесть процедур, записку Вашему доктору Свинко. И Вы должны будете в следующий понедельник, раз уж Вы сегодня уезжаете, обязательно приехать и пройти минимум шесть процедур: по одной процедуре каждый день. Только обязательно в этот понедельник. Потому что через неделю меня здесь не будет, я уеду в Камсар к моим пациентам и пробуду там целую неделю. В Вашем случае ждать уже нечего.
- А что это за процедура? Это больно? – с неприятным волнением спросила Анна.
- Моя дорогая, как Вы думаете, разве мы способны причинить боль такой красивой леди, - и, засмеявшись, доктор обернулся к молодому гвинейцу, которого он вызвал несколько минут назад взглянуть на ее снимок, и который тоже улыбался, - Доктор Бангура, покажите мадам Анне, что это за процедура. Я Вас уверяю, что это не только не больно, а даже приятно!
Анна недоверчиво посмотрела на доктора Бангура, который открыл перед ней дверь, предлагая пройти в соседний кабинет. Небольшой пластмассовый аппарат с какими-то трубочками страха не вызывал. Во всяком случае, выглядел совсем неагрессивно.
- Вот сюда заливаются лекарства, потом аппарат включается, и Вы дышите вот через это отверстие: вдыхаете ртом, выдыхаете через нос.
- И все? – Анна недоверчиво смотрела на Бангуру.
- Десять минут. Каждый день. Шесть процедур, как Вам сказал доктор Винсент. А потом на прием к доктору.
Бангура проводил Анну в кабинет доктора Винсента, которого она застала за телефонным разговором.
- Послушайте, мадам Моника! Передайте доктору Свинко, что я не могу лечить людей так, как этого хочет АСЖ! Если они хотят, чтобы я лечил, я буду лечить! И врач здесь я, и я принимаю решение о курсе лечения. Если Свинко хочет лечить быстро, пусть занимается этим сам! И сам отвечает за результат! И, пожалуйста, закупайте хотя бы минимум лекарств, которые должны быть в аптеке. У Вас обязательно должен быть Отипакс! Слышите? О-ти-пакс. От среднего отита. А не то, что Вы выписываете всем подряд.
Утром Анна показывала доктору лекарство, которое ей еще в прошлом году выписывал Миша, на что Винсент ей сказал: «Вам это как мертвому припарки».
- И, пожалуйста, мадам Моника, я сейчас выпишу лекарства мадам…, - доктор взял ее карточку, - мадам Да-вы-до-ва, Будьте добры дать ей те лекарства, которые написаны! И никаких заменителей! И я могу гарантировать результат только в том случае, если ваши пациенты будут строго выполнять все мои предписания!
Анна слышала в трубке женский голос, который пытался прорваться через поток негодования доктора Винсента, но, видно, доктор был уж очень убедителен, потому что через некоторое время Анна увидела, что он уже более спокойно диктует какие-то мудреные латинские названия с рецепта, приготовленного для Анны.
Продолжая ворчать на тему о том, как АСЖ хотят быстро и дешево лечить своих больных, доктор дописал письмо, которое Анна должна была передать доктору Мише, а потом отдал ей его в запечатанном конверте, поставил штампы на рецепты для Моники и, протягивая их ей, сказал:
- Сейчас езжайте к Монике, это рядом с Эр Франс. Она уже готовит для Вас все необходимые лекарства. И в понедельник я Вас жду. В десять утра, - и все еще никак не успокоившись после только что законченного разговора, добавил, - они не понимают одной простой вещи. Что когда они экономят, в конечном итоге это обходиться дороже. Я уж не говорю о здоровье. Даже с финансовой точки зрения. Вместо того, чтобы выписать пациенту один раз пусть и дорогое лекарство, но вылечить его при этом, они предпочитают заглушить симптомы, которые потом появляются снова и снова, и в конечном итоге и платят больше, и люди мучаются.
- Спасибо, доктор, - Анна, улыбаясь, протянула руку доктору, который так героически только что боролся за ее здоровье. Контраст с доктором Мишей, которому по положению беспокойство о ее здоровье больше приличествовало,  был настолько разителен, что она уже думала, как отблагодарить этого совершенно чужого ей человека, но истинного врача, которому судьба его больных не была безразлична.
Уже по дороге в Крию она позвонила Марии и радостно сообщила:
- Мари, у меня сногсшибательная новость. Послушай, я первый раз в жизни радуюсь, что я больна! Клянусь! Я на целую неделю приезжаю в Конакри!
Мария беспокоилась по поводу ее болезни, но Анне было на все наплевать, даже, если будет больно, это всего десять минут, а потом целый день свободы, обед в Камайене, массаж, бассейн и все радости жизни! И вечером они пойдут куда-нибудь поужинать вдвоем!  И долой «Бунгало»! Долой Маматову и всех остальных! Да здравствует свобода! На целую неделю!
Мария, успокоившись, хотя диагноз ей не казался таким уж безобидным, наконец-то осознала, и начала радоваться:
- Ты будешь жить у меня! Здорово! Слушай, а как баба Валя и доктор Миша это переживут?
- Мари, вот это уже их проблемы!
- Ань, а тебя отпустят? – с беспокойством спросила Мария.
- Что значит отпустят? По-моему, здесь даже вопрос так не стоит, - сказала Анна и, подумав, добавила, - хотя, разговор доктора Винсента с Моникой внушает серьезные опасения, что это будет так уж легко сделать. Но, я думаю, что с кем с кем, а уж с доктором Мишей я как-нибудь справлюсь.

Анна готовилась к разговору с доктором Мишей всю обратную дорогу, и защиту подготовила мощную, и оказалась права, то есть, фантазия и усилия по моделированию диалога с Мишей были не впустую потраченным временем.
На следующее утро она заехала к Мише, который, не распечатав конверт от Винсента, тут же начал суетливо звонить в асежевскую аптеку, и попытки Анны его прервать успехом не увенчались. Потом Миша вскочил, выбежал на улицу, чтобы позвать и отправить кого-то за лекарствами, и только после этого распечатал письмо. Анна по ходу начала комментировать, что ей нужно пройти в Конакри несколько процедур на аппарате, которого в Крие нет. По мере того, как до доктора доходило значение ее слов и заключения доктора Винсента, по лицу его прошел целый спектр оттенков самых разных чувств, пока он, наконец, не пробормотал:
- Ну, это у нас любимая песня доктора Винсента….
На чем готовая и вооруженная до зубов Анна доктора прервала и сказала:
- Миша! Меня не интересуют ни песни доктора Винсента, ни твое отношение к этим песням. Меня интересует только мое здоровье в данный момент. На все остальное мне сейчас, веришь? просто наплевать.
Ошарашенный, еще не сообразивший толком в чем дело, Миша, тут же попятился:
- Да нет, мы все сделаем, но сейчас проблема, насколько мы быстро…  мы не сможем так быстро….
- Миша, мой случай ждать уже не может, он уже запущен. Это то, что доктор сказал. Через неделю он уезжает в Камсар, поэтому у меня выбора нет.
Миша, полностью сбитый с толку, видно соображал, что делать:
- Сейчас ведь проблема деньги получить. Это, я думаю, минимум не раньше, чем через неделю, а то и… Ты же знаешь как у нас все медленно. Тебе же там надо как-то жить, и где-то, то есть какая-то гостиница. У нас знаешь, для гвинейцев, например что-то вроде сорока пяти миль в сутки, но ведь ты же не сможешь в такой гостинице… сейчас пока это все по инстанциям пройдет.… Пока все согласуется…
- Миш, деньги для меня не проблема. Я еще раз хочу напомнить, что речь идет о моем здоровье. Я ведь уже работать не могу – я задыхаюсь. Я уже не говорю, что за полгода я здесь просто оглохла.
- Ну, ты знаешь, у меня все секретарши тоже глухие от этих кондиционеров.
«Хороший аргумент со стороны врача, - усмехнулась про себя Анна, - особенно в адрес переводчика, для которого слух – первый рабочий инструмент».
- Что касается гостиницы, - продолжила Анна, - это вопрос десятый, по крайней мере, вопрос с жильем я смогу решить сама, если что. Мне есть, где остановиться в Конакри.
Убитый наповал Миша, похоже, уже совсем ничего не соображал, но Анна решила пойти до конца:
- И еще, Миш. Есть один очень важный вопрос. Я хочу подчеркнуть серьезность этого вопроса, потому что предыдущий опыт показывает, что на это нужно обращать самое серьезное внимание, - Анна замолчала, - О моих болезнях знают, - она сделала паузу, - доктор Винсент, я и ты, Миша. И мне бы очень хотелось, чтобы этот круг не расширялся. А поскольку мне известно много противоположных примеров, я сочла необходимым напомнить тебе о врачебной тайне.
Назавтра Миша звонил с утра и говорил, что все ее документы готовы, и машина в понедельник заедет за ней в «Бунгало» в шесть утра.
Свобода была отвоевана! В первую очередь свобода! Ну и здоровье тоже. Как же вы здорово волнуетесь за здоровье ваших кадров, господа, что этим кадрам приходится конструировать целые схемы, чтобы отвоевать это свое здоровье?! И гостиница за девять долларов в Конакри – это тоже сильно! Даже представить страшно, что это за гостиница. Нормальные белые живут в Нувотеле или Камайене, что чуть подешевле – сто долларов. Интересно, а если бы компании в самом деле пришлось оплачивать шесть суток ее пребывания в Конакри, как бы они это пережили. Хотя щедрая администрация, в конце концов, одарила ее чем-то вроде ста десяти миль франков суточных. Фантастическое великодушие! С барского плеча!
Но все это не было для Анны новостью. Она видела, в каких условиях живут люди, приезжающие сюда работать на год, на два, иногда больше. И что такое какой-то насморк по сравнению со всем остальным. Причем, по словам той же Лены, здесь никто никого не держит. И действительно, люди, приехавшие из провинции, из украинской или русской глубинки, где получить зарплату триста четыреста, да даже двести долларов было счастьем, эти люди были согласны на самые нечеловеческие условия, потому что деньги, что они здесь зарабатывали, были для них фантастическими. Никуда не денешься – рынок, спрос задает предложение. Потому то и москвичей здесь почти не было. А те, кто получал должности и на кого, как манна небесная сыпались виллы, машины, личные водители, дом, полный прислуги и тому подобное, чувствовали себя и правда как в раю от всех этих свалившихся на их голову благ.
Справедливости ради стоило признать, что винить Мишу, и одного только Мишу во всех мировых грехах было неправильно, потому что Анна сама лично слышала о значительном сокращении бюджета на госпиталь еще в Москве. Тогда Малиновский, директор по кадрам глиноземного дивизиона, расшаркивающийся перед Анной, чем вверг ее в изумление и делавший это, она поняла сразу, потому что получил распоряжение свыше, предлагая ей целый список всяких начальственных должностей, в том числе и должность администратора госпиталя, сказал:
- Там главная задача пересмотреть, проанализировать и сократить годовой бюджет на содержание госпиталя, - назвав цифры на порядок ниже существующего бюджета.
- Неблагодарная работа, - честно ответила Анна, и отказалась тогда от всего, что предлагалось, объяснив это тем, что предпочитает начать все же с маленькой переводческой работы, присмотреться, а там уже понять, на что она способна и сделать правильный выбор.
Сейчас Анна рада была, что не влезла в убийственную машину и не занимает в компании какой-то позиции, которая явно потребовала бы от нее непомерных усилий ежедневно испытывать давление сверху по реализации намеченных компанией «доблестных» планов. Быть маленьким незаметным винтиком в этой машине было гораздо легче – когда ты маленький переводчик, с тебя и спрос соответствующий. Хотя тут тоже были свои издержки, она теперь знала. Потому что стоять в самом низу этой системы означало прогибаться перед всеми, кто выше тебя, а те, кто выше, если видели в тебе пусть и потенциальную опасность, пытались тебя раздавить уже по другому поводу. Но, Анна все равно считала, что сделала правильный выбор, не воспользовавшись покровительством, и то, что было тогда просто удивлением, теперь стало пониманием, почему с кадрами как-то все, мягко говоря, не очень. У нее, не имевшей до Легиона опыта трудоустройства «по блату», чувства по этому поводу были тогда очень смешанные. С одной стороны, удивление, что ее даже не проверили на предмет квалифицированности как переводчика. С другой, гордость, что у нее такая авторитетная подруга, что ее так вот, поверив на слово, взяли на работу без минимального экзамена и каких-либо вопросов. Что это значило на деле, теперь было ясно как день.

 

Доктор Бангура уже ждал  ее в кабинете, и она, похоже единственная на всю клинику, белая пациентка (во всяком случае, она не видела ни одного белого лица ни в тот раз, ни сегодня) была со всех сторон окружена таким вниманием, какого она не припоминала даже в крутых московских платных.
- Сейчас мы зальем лекарство, - комментировал Бангура, - Вы вот сюда положите бумажный носовой платок и вдыхайте. Выдох – через нос. Я приду через десять минут, и выключу аппарат.
Винсент и в самом деле ее не обманул – ощущения были даже приятные. Она вдыхала лекарство, которое больше напоминало композицию из всяких трав, очень правда терпких, но приятных. Нос начал дышать.
- Ну, что? Больно было? – улыбался Бангура, выключая аппарат.
- Нет, действительно приятно. И неужели за шесть процедур можно избавиться от гайморита?
- Давайте мы сделаем шесть процедур, и посмотрим, - загадочно улыбался Бангура, и вдруг внезапно спросил, - а Вы замужем.
- Разведена, - соврала Анна, - у меня уже взрослая дочь.
- А сколько ей лет?
- Только что исполнилось семнадцать.
- То есть Вы свободны? – Бангура, продолжал смотреть на нее, и улыбался, - Вы же разведены?
- Ну да, - растерялась Анна и уже пожалела, что не соврала, что она замужем.
- А Вы можете внести меня в список кандидатов?
Анне стало немного легче, она засмеялась в ответ:
- В список кандидатов? Могу.
«Просто как на выборах», - думала Анна, глядя на обаятельную улыбку доктора.
- Завтра, я Вас жду в это же время. Вы запомнили, как меня зовут? – спросил доктор, открывая перед ней дверь.
- Доктор Бангура.
Бангура пришел в восторг оттого, что она запомнила его имя.
- Спасибо, доктор. До завтра.
- До завтра. Не забудьте, что я уже в списке! – крикнул он, когда она уже отошла на несколько шагов.
- Как же я могу забыть моего доктора!

Мария забегала из офиса домой, выпить чаю и выкурить сигарету, и равновесие и спокойное состояние, обретенное Анной вдали от ненавистного «Бунгало» ее даже саму удивляли. Они думали, что делать с озверевшей Маматовой, которая уже не понимала чем  можно достать Анну, и взялась за африканцев, и вот тут, нужно признать, и обнаружила ее слабое место. Не то чтобы нащупала, а просто наугад попала, волей случая. Однажды Анна, уже уставшая, от маматовской дури, зашла после обеда к ней на кухню и сказала:
- Послушай, Валюш, чего ты от меня хочешь. Тебе нужно было, чтобы я порошок покупала? Я купила. Ну какие еще-то претензии?
- Я тебя порошок просила купить?! Когда это было? Ты порошок покупала?! – орала Маматова, и, спохватившись, - Ты давала порошок в прачечную? Кому ты давала?
Анна, даже растерявшись от такой наглости и лжи, ответила:
- Соне. Ты же сама мне сказала, что я много стираю…
- Соне?! Ты давала Соне порошок?! Я тебя просила купить порошок?! Да я ее просто уволю, за то, что она порошок берет у клиентов!
Анна внезапно поняла, что выдала Сону, хотя уже через минуту пришла в себя и решила, что Сону будет защищать до конца, если нужно пойдет к господину Сако, предпринимателю, который обеспечивал Маматову рабсилой, и сама ему объяснит, что эта была ее идея, и что, это по маматовской дури и так далее.
Дальше все развивалось со скоростью атомной реакции, потому что уже вечером к ней подошел Камара и взволнованно рассказал о том, что Сона плачет, что завтра будет собрание, и что она Анна пусть (пожалуйста!) все отрицает про этот злосчастный порошок.
- Послушай, Камара, во-первых, я Сону буду защищать, и это не ее вина, что Маматова не дает ей порошка стирать… И вообще, это мое право давать кому хочу и что хочу…
- Мадам Анна, я Вас умоляю, не нужно. Лучше скрыть…
- Хорошо, Камара. Я сделаю так, как вы скажите, в конце концов, вам видней. Вы лучше понимаете ситуацию.
Анна начала вспоминать сцену на кухне, и вдруг ей в голову пришло неожиданное решение:
- Ты знаешь, на кухне, кроме африканцев никого не было. А они понять ничего не могли, потому что мы естественно говорили по-русски. Так почему бы мне не отказаться, просто нагло отказаться от своих слов? Ведь Маматова это себе позволила!
Она радовалась найденному решению, и довольный Камара ушел успокаивать Сону и остальных: все гвинейцы, работавшие в «Бунгало» переживали сейчас за Соню. Они решили, что когда завтра приедет Сако, Анна в его присутствии просто скажет, что мадам что-то перепутала, ну приснилось ей, бывает.
На следующий день, она до самого вечера волновалась, но ей так никто и не позвонил, чтобы вызвать в качестве свидетеля «преступления», а вечером, Камара уже ждал ее у двери ее комнаты, чтобы сообщить радостную новость. Сона спасена, Сако приезжал, Соня все отрицала, и Маматова осталась с носом.
Анну Маматова «схватила за шиворот», когда она шла на ужин. Одновременно у прачечной выходила Сона.
- Анна, подожди, - остановила Маматова Анну, уже заходившую в ресторан, - Сона, она давала тебе порошок?
Анна, глядя Соне в глаза, начала играть:
- Какой порошок, Сона? Я давала тебе порошок?
-  Нет. Я ничего не знаю об этом, мадам Анна, - глаза Соны хитро улыбались.
- Не обращай внимания, у мадам что-то с головой.
Сона даже засмеялась в голос, а Маматова, сообразившая, что они над ней издеваются, начала орать Анне:
- Ты же сама сказала, что давала?! Ты же мне сама вчера говорила, что дала ей порошок?!
Маматова, занимающая не очень выгодную позицию – она стояла между Соной и Анной и не могла видеть их обеих одновременно, металась, не находя точки опоры. Анна, не обращая внимания на беснующуюся Маматову, продолжала начатую игру:
- Сона, ничего страшного. Мадам, как видно, страшный сон привиделся, вот она теперь его всем и рассказывает, - и, повернувшись, удалилась в ресторан.
Маматова, задыхаясь от злобы, продолжала кричать ей в след.
Сорвавшееся увольнение Соны баба Валя решила отыграть на Камара, обвинив его на следующий день в краже телевизора.
Камара был настроен решительно.
- Я не буду молчать! – было видно, что он вне себя от этой подлости, - я подам на нее в суд! Мало того, что она обращается с нами как с рабами, теперь еще обвинение в краже! Я не буду этого терпеть!
Глядя на Камара, Анна понимала, что перед ней пролетарий, которому и в самом деле нечего терять кроме своих цепей, потому что своим обвинением Маматова лишала его последнего, что у него было – работы.
- Подожди, Камара. Я ничего не понимаю. Какой телевизор? Как ты мог его украсть? Откуда? Как можно украсть телевизор? Его же нужно пронести мимо охраны? У нее что? Совсем крышу снесло. Это же не спичечная коробка, которую можно спрятать в кармане?
- Мадам Анна, я не знаю. Она говорит, что я перетащил его через забор. Я клянусь Вам, я не крал телевизор!
- Камара! я тебе верю. Но как ей это в голову пришло?... какая тварь. Она решила отыгрываться на вас, зная, что вы ко мне хорошо относитесь.
В этот момент в холл, где они стояли возле двери Анны, еще не успевшей даже достать ключ от комнаты, зашла Яна.
- Ян, ты представляешь! У нее с Соной не получилось уволить, так она за Камару взялась! – возмущалась Анна.
Яна, услышав историю про телевизор, сказала:
- Подождите, о каком телевизоре идет речь?
- Телевизор из сорок первого, - сказал Камара.
- Но это же мой номер. Маматова сама забирала оттуда телевизор при мне. Руслан ей помогал.
Когда провели все расследование со злосчастным телевизором, перекинутым через забор, Маматовой ничего не оставалось, как извиниться перед Камарой, сказав:
- Ой, нет-нет, Камара, это не ты украл телевизор. Его украли охранники.
И понеслось! Теперь негодовали охранники, и жаловались Анне, что кого-то из них обвиняют в воровстве. В конце концов, телевизор обнаружился в маматовском домике. Ой, слона-то мы и не приметили! Маленький такой предмет, затерявшийся в «необъятных» апартаментах мадам Маматовой.
Из глаз Маматовой сыпались искры от ненависти и злобы. То есть, Анна, какая-то пигалица, которой даже вилла не положена, над которой двадцать пять начальников сверху, эта самая дрянь посмела над ней Маматовой издеваться. За год своей «доблестной» службы Маматовой удалось уволить, что называется без суда и следствия пять гвинейцев, которые ей чем-то не угодили, а тут!…

В смысле развернувшейся по всем фронтам войны с Маматовой, неожиданный отпуск, который Анна получила, был как нельзя кстати. Не зря говорят, что не бывает худа без добра. И кроме задышавшего наконец-то носа, Анна чувствовала себя действительно отдохнувшей, в самом деле как после отпуска. В комфортной компании Марии, с которой теперь ее объединяли не только общие интересы в плане вояжей и всяких приключений, но и тот факт, что, похоже, Анна приобрела статус на гонение, очень хорошо знакомый Марии. С той разве что разницей, что Анна давно оставила за плечами свой испытательный  срок. На работе все было нормально. То есть, тылы были защищены.
Но, вернувшись из Конакри, Анна поняла, что ее отсутствие не мешало Маматовой действовать по всем правилам жанра. Она с удивлением узнала, что оказывается всю эту неделю была вовсе не на лечении в Конакри, в разъезжала по Лесной Гвинее. Узнавалась Лена, потому что только Лене она когда-то очень давно говорила о том, что больше всего ей хочется увидеть Лесную Гвинею, сказочную Лесную Гвинею! И если бы у нее была возможность туда уехать, после этого она бы ни на минуту не осталась больше в Крие.
Слава богу, алиби у нее было железное. И слишком много людей в Конакри могли подтвердить, что каждое утро ровно в десять она приходила на свои процедуры. И вернувшись из клиники, она зашла к Мише с еще одним списком лекарств, которые были продолжением после первого этапа лечения. То есть, Миша как никто другой знал, что она действительно больна. Может быть, только предположил, что ей наплевать на свое здоровье, и она подкупила доктора Винсента, чтобы тот подтвердил, что она действительно всю неделю ходила на процедуры? Миша и раньше захаживал в «Бунгало», а в последнее время зачастил, а, может, Анне так казалось. Параноидальный синдром. Хотя слова Лены, которая часто любила шутить: «если у вас нет паранойи, это не значит, что за вами не следят», все чаще и чаще приходили ей в голову. От повышенного к себе «внимания» за то короткое время, что она прожила здесь после отпуска в России, она уже изрядно устала. Когда знаешь, что ты объект постоянного пристального наблюдения – это не так просто, как кажется на первый взгляд. Как чувствуют себя публичные люди? Политики, известные актеры, те, кто обречен жизнью быть под микроскопом. Неужели страх произнести некорректную фразу или сделать неловкий жест не доводит их постоянно до стресса?
Теперь же Анна была вынуждена скрывать свою жизнь еще по одной причине. В самый разгар скандала с Соной, ей позвонила некая мадам Камара, которая, как выяснилось, была той самой переводчицей Тамарой (так ее называла Маматова), у которой были какие-то дела с последней, и Анна частенько видела ее в «Бунгало». Мадам Камара сказала Анне, что Сона ее племянница и очень просила историю с порошком представить, как хочет Сона, потому что последней грозило увольнение. Анна, тщательно выбирая слова, заверила мадам Камара, что у той нет никаких оснований волноваться и все будет хорошо. Мадам Камара изъявила желание с Анной встретиться. Мария посоветовала ей быть осторожнее, прежде чем она не убедится, что опасаться нечего, все-таки дама была в дружбе или делах с Маматовой, знала к тому же русский, так что…
Встретиться они договорились в девять вечера, в баре на окраине квартала «Боваль», недалеко от взлетной полосы, подальше от возможных свидетелей.
Когда Анна приехала, мадам Камара ее уже ждала.
- Добрый вечер, мадам Камара. Честно говоря, когда Вы позвонили, я даже сообразить сначала не могла, кто Вы. Только когда Вы сказали, что Вы работаете с Маматовой, переводчица русского… тогда только я поняла, что Вы та самая Тамара. Мы ведь виделись раньше в «Бунгало»?
- Да, это Маматова меня так зовет. Я не возражаю, если ей так больше нравится, - она засмеялась, - Я с самого начала с ней работаю… Прежде всего, Анна, спасибо, что Вы пришли. Я очень много о Вас слышала.
- Обо мне?
- Да, Сона мне рассказывала о Вас. Да и другие тоже. Я всегда хотела с Вами познакомиться, когда приходила в «Бунгало», но как-то не решалась, да и Маматова всегда препятствовала… Я бы не рискнула к Вам обратиться, но Сона так о Вас восторженно отзывается… Я поняла, что Вам можно доверять. Но прежде чем… Что Вы будете пить?
- Если здесь есть пиво… Хайнекен. Впрочем, - спохватившись, сказала Анна, - мне все равно…
Мадам Камара окликнула официанта, и, заказав напитки, и снова обратилась к Анне:
- Мы так Вам благодарны… Соне грозило увольнение… Мне с таким трудом удалось найти ей место. У нее трое детей, и муж не работает… Мсье Сакко… мы – друзья, мы давно друг друга знаем, он помог ей получить это место…
- Мадам Камара, это не стоит благодарности, потому что любой нормальный человек в этой ситуации…
- Анна, Вы не представляете, что здесь творится. С тех пор как эта женщина появилась здесь, Крию просто трясет, - она покачала головой, - Но, наверное, мне нужно сначала представиться, рассказать о себе.
Официант принес напитки и поставил их на стол. Их столик стоял, как бы на отшибе, несколько в отдалении от основного бара, выбранный, по всей видимости, тоже из соображений быть подальше от любопытных взглядов. Хотя белые в этот бар не ходили, а африканцев тоже было не очень много. Здесь было удивительно тихо. Это была самая окраина Крии, дальше только пустырь, а за ним взлетная полоса, уже давно не используемая по прямому назначению. Здесь, почти не было уличного освещения, и небо, удивительное африканское небо, было так плотно наполнено звездами, что напоминало скорее какую-то преувеличенную театральную декорацию, чем реальную ночь. Анне было странно и приятно, что она сидит в этой сказочной декорации, в уличном баре, с этой африканкой, которая по какой-то причине захотела с ней встретиться.
- Я училась в России, вернее тогда это был Советский Союз. В те времена многие гвинейцы получали образование в Вашей стране. Вот и мсье Сакко тоже. Но он, гораздо раньше меня, поэтому он уже почти забыл язык. А мне очень хочется работать с русскими. Мне нравится Ваша страна. И язык тоже. Я очень хорошо когда-то говорила на русском. Поэтому, когда русские пришли в Крию, это было для меня радостным событием. Я почти сразу начала сотрудничать. У меня ферма. Вот здесь, недалеко, - она показала рукой в сторону, - куриная ферма. Я поставляю яйца Маматовой, - она вновь замолчала и покачала головой, - эта женщина – просто монстр! Сначала мы нормально сотрудничали, я всегда быстро привозила ей заказы. Сама. У меня свой транспорт и все… Она часто просила меня приехать помочь как переводчицу. Я никогда ей не отказывала. Не за деньги, просто по дружбе приезжала ей помочь. Она же совсем не знает языка. Но то, что она вытворяет теперь, что она позволяет себе… Анна, это просто немыслимо! Вы не представляете, как она обращается с людьми. Даже с предпринимателями, которые с ней сотрудничают. Я уж не говорю, о тех, кто работает в гостинице. Она же нас, африканцев, не считает за людей. Последний раз, когда она мне позвонила, я просто отказалась приехать. Я ей сказала: «Маматова, если тебе нужны яйца, приезжай. Я не могу, у меня нет машины». Я всегда все делала, чтобы ей угодить. Это нормальное отношение к клиенту. Но теперь, все! Хватит, Маматова! - сказала я себе.
То, о чем говорила мадам Камара, Анне было более чем понятно, потому что она ежедневно видела эту картинку, заходя в ресторан, и вопли Маматовой из кухни, впечатлили бы даже самого отпетого расиста. Она хорошо помнила выражение лица повара Курумы, который однажды, не выдержав уже крайних выходок «барыньки», сорвав тюбетейку со своей головы, и показывая на эту голову, кричал Анне: « Мадам Анна! Посмотрите на эту голову! У меня седые волосы! Я не мальчик, чтобы кричать на меня как на нашкодившего школьника! У меня дети! Внуки! Никто никогда в жизни не кричал на меня так, как позволяет себе это делать мадам!» Из всего, чего Анна насмотрелась за эти несколько месяцев в «Бунгало», уже можно было делать фильм о дикостях русского расизма в Африке. Где только глаза у господина Петренко, который регулярно приезжает в Крию из Конакри для прочтения душеспасительных бесед об антирасизме с вновь прибывшими русскими экспатами. Где ваши глаза, господа, когда у вас под самым носом зверствует дичайший для двадцать первого века расизм? И неужели до ваших ушей не доходят хотя бы слухи о воинствующей расистке Маматовой?
Анна вспомнила один телефонный звонок, когда однажды Маматова звонила из Конакри, и как всегда без преамбул требовала от Анны, чтобы та объяснила кому-то, что у нее тут скидка, и что она тут уважаемый клиент и тому прочее. В конечном итоге выяснилось, что женщина, которой нужно было объяснить про эту скидку, была женой владельца крупного магазина, очень богатого и известного в Конакри ливанца, и когда Анна, стараясь, как обычно сгладить острые углы, начала объяснять, ливанка сказала: «Вы знаете, мадам, мы понимаем, что мадам – наш клиент, и скидку мы ей уже посчитали. Но дело не в этом. Мы требуем, именно требуем, чтобы мадам проявляла хотя бы минимальное уважение к своим партнерам. Наши сотрудники работают нормально. То, что мадам не может толком объясниться, потому что не знает языка, это не наша беда. Но стиль ее поведения просто недопустим». Маматова выхватила у ливанки трубку, и теперь уже начала орать на Анну: «О чем ты с ней говоришь! Нечего с ней разговаривать! Пусть скидку дает. Ее муж мне всегда скидку дает!.. Не эту, про которую она говорит…» - в этот момент Валюша осеклась, похоже, поняла, что сболтнула лишнее. Была, похоже, еще одна, нигде не фиксируемая скидка. Но это уже другой вопрос, к маматовскому расизму не относящийся…
Видно чаша терпения переполнилась здорово, думала Анна, если даже предприниматели отказываются от прибылей, только бы не видеть Маматову.
- Мадам Камара, все, что Вы говорите, мне очень понятно, - сказала Анна, - представьте себе, что она даже со своими соотечественниками позволяет вести себя… - она замолчала, подбирая подходящее слово, - по-хамски – это будет очень мягко сказано. Африканцы, которые работают у нас в «Бунгало»… я совершенно искренне считаю это героизмом. Потому что выносить то, что они выносят ежедневно – это, в моем понимании, за пределами человеческих возможностей. Но я вижу, что даже у них уже закончилось терпение. Когда Камару обвинили в краже телевизора, он – это было видно – был настроен очень решительно…
- Да-да, я знаю. В тот день, я была в «Бунгало». Маматова умоляла меня прийти, чтобы помочь провести это собрание. Быть ее переводчиком. Я пошла, конечно, не из-за нее, а ради африканцев. Так вот Камара сказал, причем он очень серьезно и строго попросил меня перевести все дословно и точно, не сглаживая, а именно прямым текстом. Он сказал в тот день: «Я пойду в суд. И не собираюсь больше терпеть ни оскорблений, ни обвинений в воровстве или в чем бы то ни было. Мы здесь не рабы. И хватит обращаться с нами, как с рабами! Колонизаторские времена давно в прошлом!» Он совершенно серьезно грозил ей судом.
- Как Маматова на это отреагировала?
- Мне показалось, она испугалась, потому что начала как-то даже лебезить перед Камарой.
- Мадам Камара, хочется верить, что она хоть чего-то боится. Но пока на нее никакой управы нет. А что думает мсье Сакко по этому поводу.
- Ох, Анна. Вы знаете мсье Сакко?
- Да, мы несколько раз встречались в «Бунгало».
- Вы же видите, какой он! Он очень воспитанный, очень интеллигентный человек. Никто никогда не слышал, чтобы он повышал голос или что-нибудь в этом духе. У него жена – француженка. Она метиска. Они оба очень интеллигентные люди. Но в этом и его слабость одновременно. Он очень слабохарактерный. И он боится ее. Он не может ей противостоять. Я ему даже говорила: «Сакко, ты должен защитить своих людей. Ты не можешь вот так бросить их на произвол судьбы». Но он молчит.
- Мадам Камара, а Вы можете организовать нашу встречу с мсье Сакко? Я бы хотела с ним познакомиться и поговорить. Я его знаю, конечно. В один из первых дней, когда я только приехала, я даже переводила его разговор с Маматовой. Речь шла о гвинейце, которого ее муж якобы ударил ботинком по лицу.
- Он действительно ударил. И этот гвинеец дал показания, но потом почему-то отказался от своих показаний.
- Почему?
- Анна, никто не знает. Но это совершенная правда. Мсье Сакко может это подтвердить. Потом Маматова потребовала, чтобы он его уволил.
- И?
- И Сакко его уволил. В этом-то и проблема. Он идет у нее на поводу. Я говорю Вам, он ее боится. Хотя последнее время он, по-моему, тоже уже устал от всех ее выходок.
- И все же, мадам Камара, я думаю, что нужно попытаться убедить Сакко, чтобы он встал на защиту своих людей. Ведь одно дело Сона или Камара, и совсем другое, когда Маматова окажется перед мсье Сакко, человеком который имеет вес и уважение в Крие.
- Я думаю нужно попробовать. Он будет рад с Вами познакомиться. Он о Вас знает.
- К тому же, возможно, сам факт, что на Вашей стороне выступает белая, придаст ему смелости. Во всяком случае, Вы можете ему сказать, что он может рассчитывать на мою поддержку в случае каких-то конфликтов. Мне много чего известно о фактах обращения с африканцами в «Бунгало». Возможно, присутствие поддержки белой женщины сыграет роль, ведь меня трудно упрекнуть в какой-то заинтересованности.
Анна увидела, как воодушевилась мадам Камара:
- Да, Анна, я думаю, что здесь Вы правы! Африканцам не хватает смелости часто. Это видно еще те привычки времен колониализма.
- Мадам Камара, я думаю, вместе у нас что-нибудь получится!
Они рассмеялись, довольные своим заговором.
- Я завтра поговорю с Сакко. Думаю, что встречу можно будет организовать у меня дома. Это недалеко отсюда. Пять минут. Но я Вас встречу здесь, например, в то же время, в девять, как сегодня. Потому что в семь мсье Сакко ходит в мечеть, а после где-то к девяти сможет подъехать сюда.
- Отлично!
- Я так рада, что мы познакомились, Анна! Я не ошиблась в Вас.
- Я тоже, мадам Камара.
- За Вами кто-то должен приехать?
- Я должна зайти в один бар, здесь, недалеко. Там моя подруга, я обещала заглянуть.
- А как называется бар?
- «Мантис».
- А, это совсем рядом. Я Вас провожу. Я знаю, где это.
Они вышли из бара, поблагодарив хозяев, и, продолжая разговаривать, направились вдоль улицы.
- Анна, если Вам что-то нужно постирать, не стесняйтесь. Сона просила меня Вам передать. Она будет забирать, чтобы не сталкиваться с Маматовой лишний раз, и на следующий день все будет готово. Маматова теперь следит за каждым ее движением.
- Не волнуйтесь, мадам Камара. У нас в Соной все нормально. Она часто мне стирает некоторые вещи руками, когда я ее прошу.
- А Вы знаете, Маматова ведь предлагала мне занять место Сакко. Я ей тогда сказала: «Маматова, это невозможно. Мы с Сакко друзья. Мы двадцать лет друг друга знаем. Как ты себе это представляешь?»
- Мадам Камара, ей такие понятия, боюсь, не знакомы в принципе. Она полагает, что деньги это все, и при их помощи можно сделать все.
- Маматова – просто дура. Как она оказалась здесь, и почему до сих пор все всё это терпят? Даже вы, русские, и то от нее страдаете.
- Это интересный вопрос. Я пытаюсь на него ответить. Пока не могу.
«Что ж, вы еще раз в дерьме, госпожа Маматова! Даже бедные африканцы, готовые зарабатывать любыми способами, даже у них есть чувство собственного достоинства, и есть грань, за которую они не готовы переступить. В отличие от тебя, Валюша, абсолютно всеядной по части методов, как прибрать к рукам».
Они уже стояли рядом с баром Манти, и, пожав друг другу руки, расстались, довольные друг другом.
«Ну вот, - думала Анна, - теперь-то уж нашей безопасности, было бы что мне «шить» как преступление. Если бы, конечно, наша безопасность, занималась делом, а не выискиванием экспатов на рынке в рабочее время. Интересно, а сотрудничество с африканцами по поводу их прав и защита их от расизма, это будет квалифицироваться как участие в политических движениях, запрещенное контрактом? – усмехаясь, размышляла Анна, - ну и дела! До чего русские могут довести в Африке!»
Что ж, теперь, кроме ее «нелегальных» выездов за пределы «территории», есть еще одна «криминальная» составляющая ее жизни, теперь уже в пределах «территории». Это возбуждало. Тайные встречи с представителями африканской общественности.
Она зашла в бар.

Следующим этапом маматовских «военных действий» было обвинение в воровстве уже ее, Анны. Анна, выходя на террасу, где весь народ уже приступил к обеду, даже не поняла в первый момент, что такое вопила Маматова, только завидя ее на входе, про солярку, которую она заливает африканцам. Наверное, сконцентрировалась больше на мысли, что Маматова перед всеми хотела высказать, что Анна ездит на африканском такси, что не одобрялось руководством и настоятельно не рекомендовалось. Только, когда подошла к своему столику, Олег Николаевич просветил ее на тему ее воровства:
- Ну что достукались, госпожа Давыдова, - с присущей ему иронической интонацией, сказал Олег, - докатились-таки. Солярку начали красть.
- Как это? – не сразу сообразила Анна.
- Ну, ты что же, не слышала, что мадам сказала? «А сколько ты солярки из дизельной группы в африканские машины залила?» - изображая Маматову, процитировал Олег Николаевич.
Анна даже начала задыхаться от такой наглости, и единственным побуждением было вскочить, схватить Маматову и высказать все, что она о ней думает. Но присутствие Олега и Яны помогли справиться с душившей ее волной гнева. То есть, Маматова обвиняет ее, мало того, в том, о чем она понятия не имеет, да еще выбрала момент сделать это при максимальном собрании народа! Это было уже слишком! Кажется, она начала понимать, как получилось, что Мария устроила бой посуды в «Бунгало». Здесь никаких нервов не хватит!
И Мария, и Яна отдельно и независимо друг от друга считали, что такое обвинение нельзя игнорировать.
- Ань, если ты промолчишь, значит тебе нечего сказать. То есть ты своим молчанием, соглашаешься с тем, в чем тебя обвиняют. Ты должна написать руководству или пойти и заявить устно, что тебя обвиняют в воровстве, - говорила Мария по телефону.
Когда Яна выразила ту же точку зрения, Анна уже без колебаний пошла к Тимуру. К слишком занятому Дроздову с такими проблемами было даже неловко. Тимур же был исполнительным директором и замом Дроздова, и «Бунгало» было в его ведении.
- Как это Вы солярку воруете? Вы ее в чем воруете? В канистрах или как? – Тимур недоумевал.
Анна даже насмешили подобные подробности, потому что в чем обычно воруют солярку, она не представляла.
- Тимур Мукатаевич, я понятия не имею. Я даже не знаю, в чем эта солярка хранится.
- Вы знаете, с трудом представляю себе, как Анна Давыдова тащит на себе канистры с соляркой.
- Я тоже. Но на террасе было полно людей, которые это слышали. Я на многое сквозь пальцы смотрела… Но обвинение в воровстве! Вы же сами понимаете, это уже переходит границы всяческой нормы.
- Хорошо, я с ней поговорю, - закончил разговор Тимур.
Видно «прочистка мозгов», которую Тимур устроил бабе Вале, ее протрясла сильно, потому что, когда она вышла из вип-номера, который занимал Тимур, где провела два часа, как утверждала народная молва, она, проходя мимо их столика – было как раз обеденное время – прошипела в сторону Анны:
- Жаловаться на меня вздумала?! Я тебе устрою! Ты у меня еще пожалеешь о том дне, когда в Гвинею приехала!
Анна посмотрела на Яну и Олега, сидевших за столом, потом вслед уходящей Маматовой и почувствовала неприятное чувство тошноты.
- Господи, сколько в человеке яда! - возмутилась Яна.
Когда Анна вышла с террасы и проходила через внутренний зал ресторана, откуда одна из дверей вела в кухню, оттуда выскочила Маматова и, отрыгиваясь накопившимся ядом, заорала:
- Я тебе устрою! Завтра все узнают, что ты с Алассаном спала!
Анна похолодела. Сердце остановилось.
- Валюша, ты хоть соображаешь, что ты говоришь? – только и смогла вымолвить Анна.
- А что? ты не спала?! Что?! Не спала?! Я ж тебя такой грязью оболью! Я ж тебя уничтожу! Я ж тебя с таким дерьмом смешаю!
В ушах у Анны звенело от этого трескучего голоса, голова кружилась. Вот оно, ее уязвимое место! Ахиллесова пята. Ей даже в голову не могло прийти, что Лена пойдет на такую подлость! Поэтому она даже никогда об этом не думала…  Она даже предположить такого не могла! История, которая была, и которая уже давным-давно себя исчерпала! Которую, даже она, Анна уже забыла. Как она могла?! Как она посмела выдать ее тайну? Поистине человеческая низость не знает пределов. Алассан! Как же ты был прав, когда столько раз предостерегал меня! Почему я тебе не верила? Почему я такая дура?! Идиотка! И эта тварь свою угрозу приведет в исполнение! В этом не было никаких сомнений. И ведь дело даже не в ней, Анне. Если все эти слухи дойдут до семьи Алассана…
Мысли неслись в голове с невероятной скоростью. Наверное, это были какие-то доли секунды. Внезапно Анна взяла себя в руки, и четко, членораздельно, и, стараясь сохранить максимально спокойствие в голосе, произнесла:
- А вот за клевету, Валюша, - она набрала воздуха, - ты ответишь, - и была рада, что теперь она может повернуться в ней спиной, и эта тварь не будет видеть ее лица! Стараясь идти медленной, не выдающей волнения, расслабленной походкой, Анна вышла из ресторана. Она знала, что до ворот «Бунгало» ее сопровождал пожирающий взгляд ведьмы. Поэтому она не вынимала из кармана жилетки телефон, который жег ей руку, стараясь просто ровно идти. И только когда вышла за ворота, дошла до поворота, повернула и скрылась из вида, достала телефон и судорожно начала искать нужный номер. Связь была! Господи, спасибо тебе! Хотя бы здесь не было препятствий. Алассан взял трубку. Она шла по дороге в сторону «Мариам».
- Алассан! Это ужасно!
Она не могла говорить спокойно, и ей с трудом удалось, валя все в одну кашу, рассказать то, что только что она пережила. Она боялась, что Алассан запаникует, но к ее полному удивлению Алассан совершенно спокойным голосом сказал:
- Успокойся. Она больная. Ее же даже слушать никто не будет. Она сумасшедшая. И это всем известно. Боль-на-я. Ты поняла?
- Но что же делать?
- Ничего не нужно делать. Она не-вме-ня-е-ма-я. И это ни для кого не секрет. Забудь об этом вообще. Выкинь из головы. На больных нужно реагировать как на больных.
Спокойный тон и логика Алассана чуть-чуть придали ей сил, но ее по-прежнему колотило, руки дрожали, она с трудом прикурила сигарету и зашла во дворик гостиницы «Мариам», чтобы скрыться от любопытных взглядов африканцев, которые попадались ей навстречу.
- Это твоя Лена. Я говорил тебе. Много раз.
- Ты был прав. Я дура.
- Ты кому-нибудь еще об этом говорила?
- Ну что ты говоришь! Об этом знала только Лена.
- Ты где сейчас?
- Я в «Мариам».
- Тебя кто-нибудь слышит сейчас?
- Нет, я все это время шла по дороге, так что, если кто-то и услышал обрывок какой-то фразы, навряд ли что-нибудь понял.
- Возвращайся в «Бунгало» и постарайся уснуть. До конца сиесты еще есть время. И успокойся. Даже не забивай этим голову. Я позвоню попозже.
Анна позвонила Марии, чтобы рассказать о катастрофе. Они говорили долго, наверное, полчаса или около того, и по ходу Анне удалось привести в порядок мысли и к концу разговора более или менее успокоиться. Анна понимала, что заткнуть Маматову ей не удастся и уже сейчас она там, сидя в своем «Бунгало» рассказывает кому-нибудь сальные новости…
Когда час спустя, Анна заходила в свой офис на технологии, у нее уже была четкая идея, что делать. Лапшин в начале послеобедья обычно сразу уходил на производство, и как только за ним закрылась дверь, она тут же набрала номер Бричкиной.
- Светлана, добрый день.
- Здравствуйте, Анна.
- Светлана, я звоню Вам с некой миссией, которую хотела бы на Вас возложить. Я хочу попросить Вас передать Валентине Васильевне…
- Анна, я не буду выполнять никакие миссии. Вы завтра же с Валентиной Васильевной помиритесь, а я окажусь во всем виновата…
Анна почувствовала, как напряглась Бричкина, потому что после известных им обеим событий, Бричкина понимала, что любой разговор кроме вопроса о транспорте, не предвещал ничего хорошего. То, что Бричкина так спонтанно обнаружила свою информированность о конфликте, Анну нисколько не удивило.
- Светлана, вопрос, о котором идет речь, имеет очень важное значение…
- Анна, вот Вы сами ей это…
- Светлана, я обращаюсь к Вам как раз по той причине, что Вы человек очень уравновешенный, спокойный. А вот у Валентины Васильевны с этим проблемы…
- Анна…
- А информация, которую я хочу довести до ее сведения…
- Анна, я ничего не буду передавать…
- имеет для нее очень большое значение. Дело в том… Клевета – это преступление. Но я говорю сейчас не о себе. Меня, предположим, можно оклеветать безнаказанно. Но вот что предполагается по гвинейскому кодексу – это Валентине Васильевне не мешало бы выяснить, - Анна слышала теперь явный интерес на том конце провода к тому, о чем она говорила, поэтому говорила размеренно и внятно, без страха, что ее перебьют и не дослушают, - Потому что оклеветать гвинейского гражданина на территории Гвинеи – это не одно и то же, что оклеветать… Вы понимаете?
- Да, Анна, я, конечно, не знаю, о чем идет речь, - вдохновенно начала Бричкина, - но думаю, что, если речь идет о гражданине Гвинеи….
- Поэтому, Светлана, для блага самой же Валентины Васильевны…
- Анна, я не буду ничего передавать!
- И чтобы она не натворила глупостей…
- Анна, позвоните ей сами.
- Хорошо, - спокойно сказала Анна, потому что теперь была уверена на двести процентов, что следующий звонок, который сделает Бричкина, будет звонком Маматовой или Лене. А все, что было нужно довести до Маматовой, она озвучила.
«Что и требовалось доказать», - подумала Анна, и добавив:
- Заранее благодарю и всего доброго, - положила трубку.
То, что Бричкина была в курсе, о каком гвинейском гражданине идет речь, Анна была абсолютно уверена.

Уже вечером за ужином Анна поняла, что Маматова не только сообщение получила, но даже переварила его как следует. Посуда, прислуга и всё вокруг летало как фанера над Парижем. Маматова бесновалась от бессилия. Похоже, все-таки Бричкиной, обладавшей логикой и здравым смыслом, удалось внушить Валюше, что дорожку она выбрала неправильную. Неврастенические реакции Валюши еще больше обострились. На Анну она даже боялась смотреть. Официанты, носившие подносы с ужином на террасу, еле сдерживали смех, многозначительно и лукаво улыбались, подходя к их столику. Было видно, что они понимают и довольны, что «полковница» не справляется с врагом, может быть, впервые столкнувшись с таким наглым сопротивлением. «Совсем тронулась», - радостно шептали они, унося грязные тарелки со стола, готовые даже терпеть крики «ведьмы», причиной которых была Анна.
«Господи, неужели сработало? – думала Анна, - до чего же я опустилась, что играю по их же правилам? С другой стороны, а что мне остается? Как говорит Мария, бороться с ними можно только теми же способами». И вдруг Анна вспомнила про диктофон. Мария призналась ей, когда она была в Конакри, что в «Бунгало» она приходила не просто так. Она приходила с диктофоном, чтобы записать звериные крики Маматовой. И ей удалось даже сделать одну запись, как раз в тот день, когда она подходила к Анне на террасе, а потом Маматова, обливая ее грязью, выгоняла из столовой. Выйдя с террасы, она набрала номер Марии:
- Маш, а ты можешь мне дать диктофон попользоваться?
- Зачем?
- Хочу собрать коллекцию про бабу Валю.
- С удовольствием!
В воскресенье Анна перед отъездом из Конакри уложила диктофон в свой рюкзак.
- Ань, только очень осторожно. Не засветись. И в комнате не оставляй. Сама говоришь, что шарят.
- У меня есть сумка с кодовым замком.
Мария показала Анне, как пользоваться этой нехитрой штукой, и уже на следующий день без диктофона Анна на террасу не выходила. Про диктофон не знал никто. Ни Яна, ни Олег. На всякий случай. Чтоб не проболтались случайно во сне.
Маматова ждать не заставила. Видно пар, который заткнули, наложив запрет всуе упоминать имя доктора Алассана, уже требовал выхода. Маматова даже жалость вызывала в какой-то степени. Сначала Анна нагло перешла ей дорогу и не позволила уволить Сону и Камара. Теперь заткнула рот насчет Алассана.
Но Маматова придумала новый ход. Раз уж ей пришлось замолчать про Алассана, теперь она начала говорить о … черных. Просто абстрактно «черных». Причем ей Анне она только однажды в горячке крикнула: «…шляешься с черными» и дальше что-то про ее алкоголизм: «Посмотрите, она же пьяная! Алкоголичка!» - визжала Маматова. Когда Анна рассказывала об этом Марии, та смеялась от души:
- Ань, ну репертуар-то богатством не отличается. Тот же ассортимент, что и у меня.
За войной Анны и Маматовой с интересом наблюдали не только бунгаловцы, но и те, кто жил вдали от этих событий и были не зрителями, а слушателями, так сказать. Слушателями сплетен. Во всяком случае, Сухов, переводчик из «Селибатерки», определил Анне место первой кандидатуры на увольнение, поделившись своими мыслями с Олегом Николаевичем.
- Ну, это мы еще посмотрим, - ответила Анна Олегу, который эту новость ей сообщил.
А в «Бунгало» лилась грязь. Лилась рекой, и хоть и за спиной Анны, но она чувствовала, да и Ира с Яной намекали, что там, на террасе обработка идет по полной программе. Причем, Маматова теперь выбрала не публичный, а индивидуальный подход, нашептывая каждому в отдельности, и в результате всем по очереди. «Ладно, пусть тешится. Нормальный человек и слушать не будет. А если и выслушает, то бредни бабы Вали – вещь известная, - успокаивала себя Анна, - главное, что историю с Алассаном оставила в покое».
Но однажды, когда Анна увидела Маматову, сидевшую за столом с Рафаэлем, который обедал в «Бунгало», когда жена была в отъезде, почувствовала недоброе. «Вот ты куда, Валюша, стало быть, замахнулась. Тылы мои хочешь подорвать».
Диктофон лежал в кармане и придавал уверенности. Анна шагнула к столу, поздоровалась с Рафаэлем, и, обернувшись к Маматовой, сказала:
- Валюша, я не просто так пришла. Ты хотела со свидетелями поговорить? Пожалуйста. Я готова выслушать твои претензии, - и мысленно добавила: «и записать их на диктофон».
- Это ты претензии предъявляла. Что мы тебе порошок не даем…
- Да оставь ты уже в покое порошок. Порошок ты меня просила купить…
- Это я тебя просила купить? Кто это может подтвердить? Кто это может подтвердить? Я?… Порошок?… Знаешь Давыдова, значит, ты для меня умерла!
«И даже свидетели есть, Валюша, - думала Анна, глядя на закипающую Маматову, и чего ты так волнуешься, нет ли кого-то, кто может подтвердить?»
В закрытом зале ресторана было несколько бунгаловцев, а те, кто выходил с террасы, заинтересованные криком, заходили, и уходить не спешили.
- Валь, я поняла, что ты сейчас реализуешь свою угрозу облить меня грязью…
- Да ты ж в грязи сама! Почему ты начальнику в прошлую субботу не доложила, что ты… опять с черными уехала? Почему?!
Валюша закипала и чем больше она закипала, тем спокойнее было Анне. Диктофон в кармане, и чем громче ты сегодня будешь кричать, Валюша, чем больше грязи ты будешь лить, тем радостнее будет у меня на душе!
В ход шло все. Причем, поскольку с логикой у Маматовой было совсем плохо, она то вспоминала телефонную карту, которой Анна пользовалась, то вдруг начинала кричать:
- А что не ночевали у тебя?! Не ночевали?! А ты забыла, как из Киндии приезжали? Рафаэль, я запретила ей приводить черных сюда. Ты ж вся в грязи! Значит в прошлую пятницу, Рафаэль, она опять уехала с черными. А ты помнишь, как ты там, с этими растаманами там была?
В голове у Валюши явно было так сильно напутано, но информационные провалы она с лихвой восполняла собственной убогой фантазией. Ну что ты-то можешь помнить про растаманов, Валюша? И что ты можешь знать про Киндию? Кроме разве что фразы, сказанной вскользь Лене, что Анна ждет в гости девочку из Киндии. Ту самую Саудату, которая жила по соседству с «Бунгало» и которую здесь никто не видел, потому что в гостях была Анна у нее, а не Саудату. И ты лучше меня, Валюша, знаешь, что в «Бунгало» даже котенка невозможно принести ночевать.
- Валь, у тебя репутация, ты сама знаешь какая…
- Какая у меня репутация, я что, блядую? Это про тебя ходят все, что ты спишь со всеми... грязь одна....все! Ага, у меня репутация. Какая у меня репутация? Что я тебе сказала? Я здесь администратор ... все.
- Валь, я тебе даю одну рекомендацию: прекрати обливать меня грязью и прекрати...
- Тебе надо лечиться. Тебе надо лечиться!
- Оставь меня в покое и прекрати обливать меня грязью...
Потом, когда они с Марией прослушивали кассету, они от души смеялись. «Послушай, Маш, я как дятел… Мне про растаманов, про ночевать приводила, опять с черными уехала, а я как дятел: прекрати обливать меня грязью».
А Маматова, уже раскалившись добела, вскочила и носилась по ресторану. Анна тоже встала и старалась держаться от Маматовой на определенной дистанции, чтобы запись была потом разборчивой, хотя Маматова уже вопила так, что, если даже диктофон забросить в самый дальний угол…
- Все иди, не хочу! Освободи меня! Ты живешь здесь, и живи! Поела, и не трогай меня! Прошу тебя! Ты с Леной дружила... И я не обливаю. То, что я говорю – это правда. В прошлый раз ты опоздала на девять минут...
У Маматовой была самая настоящая истерика. И, наверное, если бы среди присутствующих был врач, он должен был бы из чувства врачебного долга прекратить все это, потому что даже Анна, глядя на Маматову, понимала, что ее несет, и она не в состоянии остановиться сама.
- Ты меня обвинила в воровстве…
- В каком воровстве? В каком воровстве? Я тебя, Давыдова, не трогаю. Ты приехала, или тебя не оттрахали там! Или не ...
Анна видела, как покоробило Рафаэля. Ничего, начальник, это полезно, увидеть иногда оборотную сторону медали. Взгляните на другое лицо госпожи Маматовой.
- Где меня не оттрахали? – медленно произнесла Анна, получая удовольствие от артикуляции слова.
- Все. Ты ищешь, ты себе приключений, понимаешь?...у тебя очень плохая репутация, я с тобой общаться не хочу.
- Это ты создаешь мне эту репутацию.
- Да, у тебя плохая репутация. Все, не трогай меня, мне муж сказал, тебя не замечать, и ты меня не спрашивай ничего, не замечай! Ты для меня умерла! И не подходи ко мне! Все! не подходи, потому что мне муж сказал.
«Что ж, Валюша, у тебя умный муж. Он понял, что тебе со мной не справиться. Но вот у тебя ума не хватает даже на то, чтобы прислушаться к умному совету», - Анна смотрела на Маматову и думала о том, что можно уже и закончить эту истеричную сцену, потому что больше, чем сказала Валюша, больше, чем она обнажилась прилюдно, уже некуда.
А Маматова продолжала истерить:
- Я тебе в глаза говорю, то, что ты будешь делать, каждый шаг будет отслеживаться. Это я тебе при Рафаэле говорю!! при всех! В прошлую пятницу ты с черными уехала, – Маматова срывалась на визг, - Что ты от меня хочешь?! Ни днем, ни ночью ты теперь их не проведешь!
- Валя, тебе вот это все очень дорого обойдется. Ты облила здесь уже не одну женщину грязью.
- Какую еще? Какую еще? Какую? Какую?
- Благодаря твоим усилиям, Валя, чтоб ты была в курсе...
- Пожалуйста, меня не трогай, не обращайся! Все, что ты будешь делать, будет доложено! Все!!
- То, что ты докладываешь...
- Буду докладывать! Каждый твой шаг, каждый твой шаг!! Каждый день!
- И то, что ты обливаешь меня грязью…
- Я от этого не отказываюсь. Это все правда. Это правда! А что, ты не шарахаешься?.... Ты с черными не ездила? Оставь меня в покое!! уберите ее, заберите от меня!! И пусть она ко мне не подходит!
- Я тебе еще раз говорю, прекрати полоскать меня в этой помойке.
- Послушай, Давыдова, я не полощу, а констатирую факты. В прошлый раз ты опять опоздала на девять минут. Бричкиной я доложила. Про тебя же весь завод говорит!
Функцию доктора, обеспокоенного маматовской истерикой, взял на себя Олег Николаевич. Он подхватил Анну под руку и потащил из ресторана:
- Все-все-все, хватит. Уходим! Уходим отсюда. Уходим быстро, быстро огородами.
Рядом быстрым шагом, едва поспевая за ними, шли Ирина и Яна, а Олег Николаевич, обняв Анну за плечи, громко смеялся:
- Дайте мне рядом с этой женщиной, про которую весь завод говорит!
Следом за ними, поняв, что спектакль окончен, тянулся остальной народ.
Потом они смеялись, а внимательная Ирина заметила:
- Ань, это было очевидно, что ты ее провоцируешь.
- Она меня много раз провоцировала. Должна же я была хоть один раз ответить ей тем же.
Про диктофон никто из них не догадывался.

Они сидели на террасе дома мадам Камара, куда вот-вот должен был подъехать Сакко. Мадам Камара познакомила Анну со своими детьми. Старшая дочь принесла и поставила на стол джан-джан (напиток), сделанный специально для Анны.
- В холодильнике есть еще одна бутылка. Вы ее возьмете с собой потом. А это здесь, - сказала мадам Камара, разливая напиток в стаканы.
- Спасибо, мадам Камара. Это так трогательно, - сказала Анна, - но не стоило так беспокоиться, в самом деле.
В прошлый раз Анна рассказала мадам Камара историю с этим джан-джаном, издеваясь над способами борьбы недалекой Маматовой. Она с первого дня, благодаря Клоду, заказывала этот напиток в столовой. Это был напиток на основе ананасового сока, сахара и джан-джана, с очень терпким вкусом. Его делала для нее Мариам, работавшая на кухне. В тот день Клод спросил официантку, ставившую тарелки с ужином на их стол: « А Вы знаете джан-джан?». «Конечно», - засмеялась Мариам, и с этого дня в холодильнике на кухне всегда стояла бутылка с напитком, которую Мариам каждый раз приносила во время ужина. До тех пор, пока Маматова не заявила, чтобы Анна забрала все к себе в номер, потому что места нет. Они долго смеялись тогда с Мариам, стоя перед пустым холодильником, из которого была выдворена бутылка. Потом Мариам совсем запретили ей его готовить. Мариам предлагала ей готовить его дома и потихоньку приносить, но Анна ей сказала тогда: «Мариам, я, наверное, все-таки не умру без джан-джана, а вот Маматовой надо все же удовольствие доставить. Раз уж ей так нравится запрещать и властвовать».
К дому подъехала машина. С террасы Анна увидела Сакко, выходящего из машины, как обычно одетого в национальное бубу яркого цвета. Мадам Камара спустилась к машине. Они поднялись на террасу.
Анна вспомнила свою первую встречу с Сакко, когда Маматова требовала увольнения «негодяя», посмевшего обвинить ее мужа в рукоприкладстве. Тогда еще контраст между орущей, объясняющейся на своем «кухарском» языке Маматовой и этим интеллигентным африканцем, спокойно ее выслушивающим, ее удивил. «Как он с ней работает?» - думала тогда Анна. Но бизнес есть бизнес. Партнеры не всегда ангелы.
- Мне тогда показалось, что у Вас хорошие отношения с Маматовой, - сказал Сакко.
- Времена меняются. В тот день, когда мы с Вами познакомились, это был, кажется, мой второй или что-то в этом роде, день. Я только приехала. Хотя уже в первые дни много странного было и в ее поведении, и вообще.
Анна рассказала о последнем скандале в «Бунгало».
- Меня здесь не очень любят, понимаете. За то, что я общаюсь с африканцами, в первую очередь. Это не поощряется. А уж теперь Маматова совсем в разнос пошла. Я шлюха, сплю со всеми подряд, - Сакко отпрянул назад и прикрыл рот рукой, -  В общем, там с головой совсем плохо. Кампания по полной программе по обливанию грязью.
- Боже мой! Но за что она Вас так ненавидит?
- Если б я знала, мсье Сакко! Хотя теперь понятно за что. Увольнения Соны и Камара, которые сорвались при моем активном участии, взвинтили ее сильно. Раньше, думаю, она в этом отношении никаких препятствий не знала.
- Вы знаете, что она уволила пять человек за год. Без причины. Без какой-либо уважительной причины. Просто, потому что ей так захотелось. И я это знал, видел. Но чтобы не портить отношения, всегда с ней соглашался. Старался не спорить. Но теперь... Последний случай с Камарой… Я ей сказал: «Больше ни один человек не будет уволен, если только не будет предъявлена серьезная причина. Она теперь меня ненавидит. Я первый раз пошел ей наперекор.
- А тот человек, которого ударил ее муж? Это действительно правда?
- Да, он ударил его ботинком по лицу. Даже следы были. И он обратился в суд. Но потом… - Сакко пожал плечами, - я не знаю, почему он забрал заявление.
- Может быть его заставили? – предположила Анна.
- Вполне возможно. Но он был настроен очень решительно. Так же как Камара в этот раз. Камара, Вы знаете, он пришел ко мне и сказал: «Как хотите мсье Сакко, но я не буду больше молчать. Если Вы не хотите нас защищать, мы будет защищать себя сами. Я иду в суд».
- Вы знаете, сколько жалоб лежит на нее в префектуре, - вмешалась мадам Камара, - и каждый раз дело закрывается и убирается в стол.
- Все это очень странно, - размышляла Анна, - боюсь, Маматовой кто-то сильно покровительствует. Вы знаете, какие строгие правила в отношении поведения экспатов в Гвинее. Один русский недавно порвал гвинейские деньги на рынке, так его с трудом удалось оставить, были разборки в префектуре, у мэра, все это было очень сложно решить. Так подобный проступок, я считаю, по сравнению с тем, что вытворяет Маматова, - это вообще ерунда. С таким диким расизмом я в своей жизни еще не сталкивалась.
- Я думаю, ей покровительствует Тимур. Дроздов?…. – Сакко задумался, - навряд ли. А вот Тимур, вероятнее всего. Во всяком случае, этот инцидент с мсье Барри, профсоюзным лидером, который подал на нее жалобу, тоже был как-то замят. А там все-таки речь шла не о каком-нибудь уборщике или прачке из гостиницы. Мсье Барри – очень уважаемый человек. К тому же, представитель профсоюзов.
О том, что такое профсоюзы в Гвинее, Анна знала не понаслышке. И о скандале, случившемся между этим мсье Барри и Маматовой, тоже ходило много слухов. И народ радостно наблюдал за событиями, предвкушая, что вот мол, наконец-то Валюха получит по заслугам. И… ничего не случилось. Просто стопка жалоб на Маматову в префектуре увеличилась на еще одну жалобу. Все это действительно очень странно… Полуграмотная самодурка, которая держит в страхе и повиновении целый город, появившись в этом городе чуть больше года назад? Что это? Так или иначе, свою безнаказанность она нагло демонстрирует. При том, что любого экспата выкидывают за малейшую провинность, а часто даже и без причины. Потому что кому-то чем-то не угодил. Пазла не хватало. Что было этим пазлом? Или кто?
- Мсье Сакко, я хочу, чтобы Вы знали. Я это уже говорила мадам Камара. Если Вам понадобится моя помощь, я буду готова выступить на Вашей стороне, и дать все показания, любую информацию, которая мне известна. А известно мне достаточно много. Я много месяцев живу в «Бунгало» и ежедневно наблюдаю самое неприглядное, что там происходит.
Сакко довез ее до «Бунгало». Был уже двенадцатый час, когда она зашла в свой номер. Черная постель, неприкрытая пледом, который Маматова у нее забрала, каждый раз напоминала ей о присутствии стервы в ее жизни. Воды в душе не было.
Она разделась, выкурила сигарету и выключила свет.

Мария, вдохновленная урожаем, собранным Анной, задумала недоброе.
- Ради этого я готова приехать в Крию в эти же выходные! Ань, я тебя уверяю, что если я приду в «Бунгало» - это будет сверхпровокация!
Они договорились встретиться возле католической церкви за десять минут до начала мессы, а после мессы зайти к Анне в «Бунгало».
Мария знала, о чем говорила, потому что ее приходы в «Бунгало» заводили Маматову, считавшую очевидно «Бунгало» своей приватной территорией, и она отчитывала охранников, посмевших пустить Марию на территорию гостиницы. Охранники жаловались Анне, говоря, что «полковница» совсем помешалась. После одного из таких визитов еще в прошлом году Анна сказала им:
- Если Маматова будет на вас наезжать, валите все на меня. Говорите, что Мария пришла ко мне. Повода вас обвинять у нее не будет. У нас запрет на посещение гостиницы африканцами, о чем вы хорошо знаете. Так что ко мне никаких претензий быть не может: во-первых, я здесь живу, а во-вторых, Мария – белая. Так что нет проблем!
Они были довольны, потому что устали уже от этого конфликта между белыми и просили Анну:
- Пожалуйста, вы разберитесь между собой сами.
Им было непонятно, за что Маматова так ненавидела приветливую, всегда улыбающуюся Марию, которую они любили и всегда были рады, когда она навещала «Бунгало». Вот только «стерва» начинала отрыгивать на них свою ненависть после каждого ухода Марии.

В церкви было полно народу, что подтверждало, что процент католического населения в мусульманской Гвинее был не таким уж и маленьким. Свободных мест почти не было. Мария должна была приехать с Роже. Они опаздывали, и Анна, найдя священника, спросила его, нельзя ли оставить открытыми ворота, которые перед началом мессы закрывались, потому что должны подъехать двое белых. Вокруг них собрался народ, и Анну приятно удивило участие незнакомых ей африканцев, которые очень серьезно отнеслись к «важности» этого дела и беспокоились, чтобы белые беспрепятственно попали на их мессу. Она позвонила Марии, объяснив, что для них оставят открытой маленькую калитку, и заняла место в последних рядах. Месса началась.
Священник читал евангелие на французском, между чтениями под бой тамтамов происходили песнопения, и Анна, с любопытством наблюдая это необычное зрелище, удивлялась, как здесь причудливо переплелись традиции христианской религии с языческими верованиями. Анимизм здесь в Гвинее, также, наверное, как и в остальной Африке, был очень силен. Здесь вообще на всех религиях был какой-то очень своеобразный отпечаток древних африканских верований и традиций. Еще в Кении, когда она была в племени Самбуру, куда привез ее Коллинз, договорившись накануне о ее посещении, она, когда спросила у Беатриче, учительницы племени, хорошо говорившей на английском и проводившей экскурсии по деревне с туристами, какая у племени религия, очень удивилась, когда Беатриче сказала, что они католики. «Странно! Так странно, - думала тогда Анна, - пить кровь животных и считать себя христианами». У нее как-то не укладывалось это в голове, тем более шок от рассказа Беатриче еще не прошел. «Наше питание – это: мясо, молоко и кровь животных», - рассказывала Беатриче. Речь шла о домашних животных: коровах и козах. Причем, у коровы брался литр крови, после чего маленькое отверстие на шее заклеивалось, у козы – стакан. В общем, все разумно. Чтобы не убить животное слишком большой потерей крови. Кровь пилась в чистом виде или смешивалась с молоком. «Это очень вкусно! Хотите попробовать?» - Беатриче протянула Анне стакан с кровяной смесью. «Нет-нет. Спасибо. Я вам верю, что это вкусно, но боюсь, я пока не готова, - а потом, немного придя в себя, пошутила, - а может быть, стоит попробовать? Это будет моим самбурским крещением. Потом останусь у вас в племени. Вы возьмете меня к себе?» Коллинз и Беатриче смеялись. А остальные аборигенки, которые стояли вокруг них, после того, как Беатриче перевела слова Анны, начали что-то кричать, улыбаться, брать ее за руки, и она без перевода поняла, что остаться в племени не представляло никакой проблемы. Она здесь welcome!
В Гвинее ее потряс вид Корана у марабу, к которому по ее просьбе водил ее Камара. Этот визит был окутан мистикой. Сначала они шли по каким-то темным закоулкам, и Анна думала о том, что, если Камара сейчас исчезнет, то она ни за что отсюда не выберется, до утра, по крайней мере. Потом в малюсенькой душной комнатке, в которую они попали прямо из дворика, глядя на марабу, который расстелил мусульманский коврик, положив на него Коран, четки и еще какие-то непонятные Анне предметы, она поймала себя на мысли, что чувствует себя не как у человека, проповедующего бога, а как у чернокнижника. Когда Анна выспрашивала перед посещением у Камары, кто такие марабу, она удивлялась. По ее представлениям, марабу – это колдуны. На самом деле все было совсем наоборот. Колдуны – это злая сила, а вот марабу – это мусульманские пропагандисты, основной функцией которых является преподавание Корана детям, ну и защита от злых сил. Молодость марабу, к которому они пришли, совершенно не указывала на его фальшивость, так как готовятся стать марабу с раннего детства, а их марабу было около тридцати. То есть, чтобы стать марабу, нужно учиться. Глядя на Анну большими черными глазами, марабу, перебирая четки, что-то шептал, открывал на каких-то страницах с мистическими схемами Коран, потом делал непонятные тоже таинственные жесты руками. Эти схемы и удивили Анну, потому что там были таблицы с какими-то древними знаками, ей даже показалось, что она увидела свастику. Анна читала Коран несколько лет назад, но кроме текста там ничего не было. Никаких таблиц, иллюстраций и тому подобное. Может быть, это был не оригинальный Коран, потому что читала она естественно русский перевод. Так или иначе, все это выглядело в чисто африканской традиции.
А теперь тамтамы, звук которых действовал на Анну странным образом. Это можно было немного сравнить с обертонным пением, которое она год назад, во время тибетского фестиваля в Москве, впервые услышала вживую. Ее это тогда сильно потрясло. Она чувствовала, как эти совершенно потусторонние звуки пронизывают все ее тело, проходя через каждую его клеточку каким-то медленным электрическим током.
Обернувшись, она увидела Марию и Роже, заходивших в церковь, и сделала им знак. Собственно найти ее здесь, единственную белую среди черных лиц, было просто. Они заняли свободные места с противоположной стороны, тоже недалеко от входа.
Священник читал божье учение о доброте, прощении и любви к ближнему. Все же религия и посещение церкви должны сближать людей, - думала Анна, - церковь, как и природа, то место, где можно забыть о мирской суете, проблемах, смирить свою ненависть, подумать о своей любви. Ведь мы на самом деле так редко за нашими заботами думаем о близких. Вспоминаем и начинаем бегать, только когда случается что-нибудь. А ведь любовь она должна быть всегда, а не только в критические минуты. И мысль о близких должна пронизывать пространство, и энергия этой любви должна достигать их через это пространство.
Месса заканчивалась, и Анна сделала Марии знак. Они вышли, оставив Роже в церкви, и, выкурив по сигарете, решили, что пора отправляться в «Бунгало». Решили, что лучше будет, если Анна вернется одна, а Мария придет следом за ней. Остаться незамеченной она не сможет. Маматова заколотила наглухо вторую дверь домика, и теперь войти и выйти из него можно было только через единственный вход, обозревавшейся из дома Маматовой и ресторана.
Мария зашла в «Бунгало» через пять минут после Анны, уже поставившей чайник и готовившей чашки для чаепития. Едва Мария успела зайти в холл, в комнате зазвонил телефон. Анна взяла трубку и услышала взволнованный голос Камара:
- Мадам Анна, ведьма идет в Ваш домик, она уже около крыльца…
Анна бросила трубку и метнулась, чтобы надеть жилетку, в кармане которой лежал диктофон. Она едва успела нажать на кнопку и сунуть его обратно в карман, как услышала голос Маматовой, а через секунду через открытую дверь комнаты увидела и ее саму. Она стояла в холле возле столика, за которым сидела Мария, и где они собирались пить чай.
- Я тебе что сказала? Давай уходи. Вставай и уходи! Я тебе запретила приходить сюда!!
Анна видела, как у Марии дрожит сигарета в руках.
- Валь, подожди, почему… Почему она должна уйти?.. – Анна вышла из комнаты и стояла теперь рядом с Маматовой.
- Я с тобой вообще не разговариваю, - бросила Маматова, и повернувшись к Анне лицом, заорала, - я тебе запретила курить? Я тебе сказала, что курить нельзя?!
Мария видимо от волнения стряхнула на пол пепел, хотя Анна поставила на стол пепельницу.
- Ты посмотри, Камара, что она делает?! – Маматова обернулась к Камаре и охраннику, которые зашли в холл почти сразу после нее, - Посмотри! Вы тут моете, трудитесь! А она сидит барыня, и пепел бросает на пол. Я тебе сказала, встать и уйти?! – Маматова сделала движение в сторону Марии.
- Валь, объясни, пожалуйста, почему она должна уйти?
Анна, не готовая к такому быстрому развороту событий, чувствовала, что у нее у самой дрожат руки, поэтому она зацепилась ими за хлястики джинсов, чтобы это было незаметно.
- Я тебе сказала, что не разрешаю тебе приходить?!
- Валя, подожди. Она ко мне пришла. Она моя гостья.
- Ты вообще молчи! – Маматова сделала шаг в сторону Марии, - не заставляй меня… не позорься… я сейчас скажу охранникам, чтобы они тебя вывели, - она схватила Марию за руку.
- Не трогай меня! – Мария выдернула руку.
- Валя, что ты делаешь? – Анна, потрясенная происходящим, не понимала, что делать, - оставь ее. Маш, пойдем в комнату.
Маматова ринулась к двери и закрыла ее на ключ.
- Валь, ты с ума сошла? Открой мою комнату! Ты что? – Анна смеялась.
- В комнату вы не пойдете!
- Валь, ты с ума сошла. Открой комнату. Мне нужно зайти к себе домой.
- Это не твой дом.
- А чей, Валь? На данный момент – это мой дом. Открой, будь добра!
- Вот она уйдет, тогда зайдешь. Камара берите ее и выносите отсюда! Хватай ее за ноги, хватай ее за руки, выноси ее отсюда!
Самые смелые ожидания от этой провокации не могли бы превзойти то, что происходило сейчас на глазах у Анны. Несчастный охранник стоял возле Марии, не осмеливаясь к ней прикоснуться, и приговаривал:
- Мадам, пожалуйста, мадам, я Вас умоляю!
- Тебе не стыдно? Тебя охранник упрашивает! Встань и выйди отсюда!
- Валя, ты мне можешь внятно объяснить, почему она должна уйти?
- Заткнись! Защитница нашлась. Тоже мне, малолетку пригрела! Две такие одинаковые!
- Это какие же одинаковые?
- Такие! У тебя ж нормальных подруг нет! От тебя же нормальные отказываются!
- Это кто же? – спросила Анна, поняв, что под нормальной Валюша подразумевает свою дочь.
- Хватай ее! Бери ее, Камара, выноси ее отсюда! Я разрешаю.
- Не трогай ее! Не смей к ней прикасаться, - сказала Анна охраннику, который, бедолага, просто не понимал, что ему делать, потому что, при всем страхе, который он испытывал по отношению к «полковнику», по всей видимости, он очень смутно себе представлял, как можно взять белую леди за руки, за ноги и вынести за ворота «Бунгало».
В этот момент в холл домика вошел африканец, к которому Маматова бросилась, пытаясь объясниться на смеси своего французского с нижегородским. Из того, что говорила Маматова, сразу стало ясно, что появившийся человек был предпринимателем, который отвечал за охрану. И его внезапное появление указывало на то, что Маматова, завидев Марию, вошедшую в «Бунгало», тут же вызвала «группу захвата», о чем свидетельствовал и охранник, которого она притащила вместе с собой.
- Мсье, - обращаясь к африканцу, сказала Анна, - вы – свидетель того, что здесь произошло. Эта девушка – моя подруга. Она пришла меня навестить. Днем, заметьте. И заметьте, она белая. В этой гостинице существует запрет на африканцев. Хотя мне это не понятно, но это другой вопрос. Мадам же почему то…
- Мсье Туре, нечего ее слушать. Послушайте меня. Вот этой мадам, - тыча пальцем в Анну, кричала Маматова, - никаких гостей, ни блян, ни нуар, ни ночью, ни днем. Только с моего разрешения. Звонишь мне. Я разрешаю.
- Вы видите, мсье, что здесь происходит. Я живу в этой гостинице. Дверь в мою комнату заперта. Мадам только что закрыла ее, и я не могу попасть в свою комнату.
- Мсье, не слушайте ее. И мне некогда, мне нужно обед готовить. Заканчивайте. Вот этой, - показывая на Марию, продолжала Маматова, - вообще запрещено приходить в гостиницу, а этой только с моего разрешения. Никаких гостей без моего разрешения!
- Мадам, я Вас очень прошу. Я выполняю распоряжения администрации гостиницы. Попросите Вашу подругу, чтобы она сейчас покинула гостиницу.
- Мсье, это не проблема. Она сейчас уйдет, - сказала Анна и подумала «свою миссию на сегодня она уже выполнила. Сполна», - но Вы же понимаете абсурдность этой ситуации…
- Да-да, мадам, я все прекрасно вижу и понимаю, но и Вы нас поймите. Я на службе и должен выполнять требования этой женщины. У Вашей подруги есть машина, чтобы доехать?
- Она говорит по-французски.
Африканец повернулся к Марии и спросил ее, есть ли у нее транспорт. Симпатии африканца были явно на стороне Марии и Анны, но что ж поделаешь, когда твой босс, который платит тебе деньги, - необузданная дурь в лице Маматовой? Еще одна жертва сотрудничества с «Бунгало», также как Сакко и мадам Камара. А сколько еще других! На рынке она часто слышала от знакомых африканцев о том, что, то один, то другой поставщик отказывались с ней работать. На рынок Маматова выходить даже побаивалась. Из «Бунгало» выезжала только на машине.
- Я оставлю Вам мой телефон, - обращаясь к Анне, сказал африканец.
- Да, сейчас вот только мадам соизволит впустить меня в комнату, я возьму ручку… - и повернувшись к Маматовой, - Валюша, может ты уже откроешь дверь.
Маматова подошла к двери, отперла ее и бросила Марии:
- Забирай свои вещи и убирайся.
- Я тебе позвоню, - сказала Анна, отдавая Марии рюкзак.
- Ой-ой-ой, подружка. Трусы хоть спрячь! – крикнула Маматова вслед уходящей Марии.
В этот момент Анна чуть не расхохоталась, потому что это была идея Марии, надеть белье, выглядывающее из джинсов, чтоб спровоцировать Маматову на какую-нибудь гаденькую фразу.
- А тебе не кажется, Валюша, что чужие трусы – это немного не твоя проблема? – довольная этой выходкой Марии, прокомментировала Анна.
- Да тебе, Давыдова, все – не проблема, у тебя вообще нет проблем!
- У меня нет. Проблемы у тебя, Валюша.

Мария позвонила через полчаса. Туре  довез ее до виллы, и они с Роже уже успели обсудить происшествие. Роже считал, что Анна должна немедленно, не откладывая до понедельника, идти к генеральному администратору и рассказать все. Он сказал, что это сделать необходимо, причем в срочном порядке, поскольку речь идет не просто об оскорблениях и тому подобное, а уже о физической агрессии с рукоприкладством.
До виллы Дроздова ее подвез Рафаэль, выезжающий из «Бунгало» как раз в тот момент, когда она выходила.
Анна знала, что времена у Рафаэля тяжелые. Его корчагинский пыл значительно поугас. О звездных результатах революции, которую он предполагал здесь совершить, уже можно было забыть, а проблемы сыпались ежедневно одна за другой на его голову. В Гвинею из Москвы ехали нескончаемые комиссии, назначались и действовали какие-то штабы. Раньше, когда планы без напряга выполнялись, и вообще была благополуха, Москва как-то и не вникала в то, что происходит. Ну, обсуждались вяленько какие-то инвестиции, давались какие-то обещания, сроки. Теперь же, когда появились явные признаки разрухи и начавшегося конца, Москва задергалась, запрыгала, понеслась. Штабисты и комиссионеры приезжали по большей части желторотые, кроме амбиций и критики, что все неправильно, других результатов не было. Они рассказывали о каких-то модных бизнес-схемах, о новом менеджменте, и тому прочее, а вот вопрос о том, что денег, выделяемых на реконструкцию завода, хватало только чтоб подштопать что-нибудь, где уж совсем труба, это видно было для них каким-то второстепенным фактором. Анна продолжала регулярно ходить на вечерние заводские оперативки, и рост этой раковой опухоли был очевиден, а пустотреп московских о громадье планов уже даже не раздражал, а был каким-то фоном, пусть и не очень мелодичным, но к которому привыкаешь, и существование которого даже не замечаешь. Рафаэлю не повезло. Если б завод был новый, он бы просто вальяжно и самоуважительно восседал на своей должности, а там, незначительные промахи, при всеобщем благополучии, не так бросались бы в глаза. Но ситуация в Гвинее к его несчастью оказалась совсем противоположной. И здесь возглавлять производство в данной ситуации мог только человек, не просто суперпрофессионал своего дела, но к тому же умеющий доказывать свою позицию, то есть волевой, бесстрашный и не боящийся спорить с высшими инстанциями. Явно не случай Рафаэля. О чем свидетельствовали теперь его вялый вид и потухший взгляд.
Анна сошла у виллы Дроздова и постучала в калитку. Охранник открыл дверь, она представилась и сказала, что ей нужен генеральный администратор. Охранник впустил ее в сад и попросил подождать.
Ждать ее заставили минут двадцать.
Огромная гостиная, куда ее привел охранник, зримо напомнила ей о ее наинижайшем положении в этой иерархии. Мягкие паласы, мебель из дорогих пород дерева, роскошные кожаные кресла, все, вплоть до самых ничтожных мелочей в этом доме, вызвало у нее горечь от контраста с убожеством ее жизни в «Бунгало». Не зависть. Нет. А именно горечь, что эти люди, живя в этой роскоши, которая по большому счету не так уж и нужна, даже не дают себе труда напрячься, чтобы минимально решить проблемы тех, кто живет здесь месяцами и годами в жутких условиях.
С Дроздовым Анна пересекалась всего раза три. Первый раз это было на тех профсоюзных переговорах, где она познакомилась с Алассаном. После каждого раунда они заходили с Филипповым и Алассаном к нему, чтобы доложить обстановку. Дроздов ничего почти не говорил, только выслушивал, кивая головой. Хорошее качество, подумала тогда Анна. Осторожность. Дипломатичность. Второй раз, когда он вызывал ее после кляузы Бричкиной, чтобы наложить запрет на ее выезды из Крии, пока у нее нет документов. Потом был ее визит к Дроздову с проблемой рабочего места. Не очень лицеприятное зрелище руководителя, к которому пришла подчиненная с просьбой решить ее проблему, и явный отказ решить эту проблему. Что это? Слабая воля? Равнодушие? Анна не могла раскусить Дроздова. Он был какой-то темной лошадкой. Лена, поначалу критиковавшая Дроздова за его мягкотелость, теперь в дружбе с его женой. Но здесь все понятно. В этой семье дружат только с «правильными» людьми, от которых можно получить какую-то пользу. Лапшин Дроздова не жаловал. В кабинете Дроздова терлись по большей части всем известные прихлебатели и подхалимы, явно искавшие там выгоды и укрепления своих позиций. Лапшин же избегал вообще ходить к Дроздову без особой на то надобности.
- А зачем я к нему буду ходить? - говорил он, - Он мне высказывает, что я редко к нему захожу. Зачем? Я понимаю, если действительно по делу. А так как Рафаэль или Юров там трутся с утра до вечера. О чем можно с утра до вечера говорить? На производстве дел что ли нет? – возмущался он, - просто ему нравится внимание. Ему нужно, чтобы к нему ходили. Они привыкли, что их облизывают.
В гостиной Анну встретила жена Дроздова, предложив ей кофе, и дальше ожидание вновь продлилось. «Это, наверное, тоже атрибут положения, - подумала Анна, - заставлять себя ждать». Впрочем, это ожидание шло на пользу, потому что все еще взвинченная к моменту своего прихода к Дроздову, Анна поняла, что ожидание помогло ей успокоиться и разложить по полочкам и выстроить свою речь.
Еще минут через двадцать в гостиной появился Дроздов, вышедший из коридоров своих апартаментов, в синей заводской робе, готовый, по-видимому, к выезду на завод.
- Александр Осипович, я прошу прощения за вторжение в Вашу частную жизнь, но вопрос, с которым я пришла, на мой взгляд, слишком серьезный и срочный. Дело касается уже не просто банальных оскорблений в мой адрес, и публичных обвинений. Речь идет о рукоприкладстве и нарушении самых элементарных прав. Поскольку гостиница «Бунгало» на время моего контракта, как-то так сложилось, стала моим домом, я бы хотела чувствовать себя там хотя бы минимально в безопасности и действительно у себя дома.
Анна кратко изложила происшествие, закончив его вопросом:
- Я бы хотела из Ваших уст узнать о своих правах в этой гостинице. Хотя элементарная логика подсказывает, что требования, которые предъявляет госпожа Маматова, просто абсурдны, и не на чем не основаны, кроме желания запрещать и разрешать.
За все время, в продолжение которого говорила Анна, Дроздов не проронил ни слова, только еле заметно кивая головой. Ни вопросов. Ни комментариев. Ощущение у нее было такое, что все, что она ему рассказывает, не вызывало у него никакого удивления. Выдержка? Или что-то другое?
- Да мы решаем жилищный вопрос, - наконец произнес он, - К сожалению, не так быстро, как хотелось бы. Но у нас сейчас есть жилье, куда мы смогли бы Вас в ближайшее время переселить.
Анне показалось странным, что Дроздов внезапно перешел сразу же к этому вопросу, она даже речь об этом не вела. И не высказал никакого удивления по поводу бабы Вали, чье поведение, по ее представлениям, должно было бы вызвать резонанс и даже вопрос о ее пребывании на должности администратора гостиницы. Гостиницы, где живут люди все-таки!
- А Вам не кажется странным, Александр Осипович, что у вас, что ни женщина, так обязательно шлюха и алкоголичка? Мне кажется, должно наводить на размышления. Ведь не могут же все женщины, которые сюда приезжают быть шлюхами и алкоголичками?
Более заметный кивок головы выдал Анне, что реакция внутри этого человека была более сильной, чем от обычной информации. «Все-таки умение молчать, и реагировать на все молчанием – бесценное качество, - отметила про себя Анна, - надо бы этому научиться. Никто никогда не припомнит тебе твоей реакции в случае чего на те или иные слова. Что такое кивок? Это очень непонятный жест, который может интерпретироваться весьма субъективно».
- Все, о чем я Вам рассказала, записано на диктофонную пленку, - добавила Анна.
Реакции на лице почти не было. Едва заметное движение век вверх. Глаза по-прежнему оставались опущенными и созерцали какую-то точку на столе. За все время их разговора он ни разу не поднял их, чтобы взглянуть на Анну.
- Я это сделала для того, чтобы меня не упрекнули в наговоре и фантазии. Потому что подобные вещи кажутся настолько маловероятными… И даже большое количество свидетелей не является гарантией. Я видела здесь, как люди отказываются от своих, сказанных вчера слов из… я не знаю каких соображений. В общем, чтобы подтвердить то, что я здесь сейчас говорю, я решила воспользоваться диктофоном. Это надежнее, чем десяток свидетелей.
Дроздов продолжал молчать.
- Кроме того, желание госпожи Маматовой контролировать выполнение мною моих трудовых обязанностей, меня не просто удивляет, а возмущает. Для этого у меня есть начальники, которые и оценивают качество моей работы. И моя личная жизнь тоже госпожи Маматовой не касается. То, что я пользуюсь такси… я этого не скрываю, не имеет к ней никакого отношения. Вы знаете, что на АСЖ проблемы с транспортом.
Дроздов встрепенулся:
- Ну, вот по поводу такси. Лучше было бы, если бы Вы пользовались асежевским транспортом.
- Александр Осипович, Вам хорошо известно, какова ситуация с транспортом на АСЖ. Я прекрасно понимаю, что Вы отвечаете за безопасность каждого экспата в этом городе. Но должна Вас уверить, что я опытная путешественница, знаю язык, и, кроме того, я не пользуюсь любым такси, а езжу с водителем, который работает на нашем заводе, у которого есть телефон, и, когда я уезжаю из Крии в Конакри, как минимум и здесь и там есть люди, которые в курсе, в котором часу я выехала, и когда я должна приехать в Конакри. Кроме того, водитель, с которым я езжу, подрядчик на мостах, и не было ни одного случая, чтобы его задержали. Он беспрепятственно проезжает все посты.
- Все же было бы лучше, если бы Вы докладывали, когда, насколько и с кем Вы едите.
- Это не представляет никаких проблем. Я могу сообщать имя, номер машины, телефон водителя, и время отъезда и возвращения. Ради бога.
Через несколько минут Анна уже ехала на виллу Роже, чтобы поделиться с Марией новостью. Она добилась от самого генерального администратора разрешения ездить на такси!

Муано

ПРОДОЛЖЕНИЕ